Когда к Горбоносому подскочили Касьяненко и Бойченко, Валя вышла из-за своего укрытия. В правой руке она держала браунинг, а ладонью левой закрывала щеку, словно у нее болели зубы. Она по меньшей мере была поражена тем, что после того, как она несколько раз нажала курок, живой человек, бежавший на нее, оказался мертвым. Вдруг Матвей увидел Ваську, он по-пластунски крался к пистолету, который отбросил Горбоносый, и с опаской поглядывал на матроса.
— Это что за кренделя выворачиваешь? — закричал Касьяненко. — Я же тебе сказал домой. Как ты сюда попал? А?
— Я так, товарищ капитан… Может, думал, понадоблюсь.
— Марш домой, — продолжал сердиться Касьяненко, и махнул рукой на Горбоносого; мол, чего добивался, то и получил. Контра она и есть контра.
Матвей же в наступившей тишине неожиданно остро уловил аромат цветущей белой акации и искренне удивился этому.
У арестованных при личном обыске и дома были изъяты списки коммунистов и комсомольцев города и села с указанием, кто кого должен убить.
Когда арестованных привезли в ЧК, первым заговорил, как ни трудно в это поверить, полковник Олег. Войдя в кабинет Горожанина, он на предложение сесть щелкнул каблуками, поклонился словно на светском рауте, и сказал:
— Вы очень любезны. Ну, что ж, игра проиграна. Ставок больше нет, как говорят. Расскажу все, что знаю.
— Прежде всего, расскажите о себе. Вы руководитель подполья беглых только по Николаеву? — задал вопрос Горожанин.
— Руководитель по Николаеву не я, а полковник Краснов Аполлон Васильевич, — ответил полковник Олег. — Я его помощник по Херсону. Красков у нас большой специалист, он прошел курс военной разведки в военной академии в Петербурге до 1914 года.
Затем он назвал фамилии руководителей подполья по уездам и городам юга Украины, а также по Одессе, Александровску, Елизаветграду, Екатеринославу[95] и Харькову.
— Кто взорвал артиллерийские склады? — опросил Горожанин.
— Штабс-капитан Петушков, — ответил полковник. — Он у нас большой специалист по этому делу.
— Хищение медикаментов тоже дело рук ваших людей?
— Так точно. Их увез все тот же Петушков по подложным документам.
— Скажите, полковник, зачем вам понадобилось убивать вашего же человека, Благоволину? — спросил Горожанин.
— Оказалась истеричкой. Оставлять ее было опасно.
— Кто же ее убил?
— Штабс-капитан Петушков. И это по его части. Ему помогала Кривошеина.
При обыске в сарае у приятеля лабазника были обнаружены медикаменты и перевязочный материал. В поле, в двух километрах от хутора, были закопаны три трехдюймовые орудия без замков.
Началась ликвидация белогвардейского подполья в городах, по селам и немецким колониям.
Матвею Бойченко через несколько дней пришлось уехать из Николаева. Он отправился в логово врага, чтобы восстановить связь со своими людьми и продолжить работу по выполнению задания, полученного еще от бывшего председателя Николаевского губчека Абашидзе.
Лишь через два года, встретившись с Валерием Михайловичем Горожаниным, Матвей узнал, что операция, шедшая под шифром «Глухой фармацевт», оказала заметное влияние на весь ход борьбы с Врангелем, после того, как Черный барон вырвался в июне из Крыма в Таврию. Пресеченная Николаевской ЧК деятельность белой агентуры на юге Украины и на левобережье во многом определила и судьбу Каховского плацдарма.
То, что в городах и селах Херсонщины и Николаевщины белые лазутчики, засланные позже, не смогли найти сколь-нибудь надёжной опоры, тоже подтверждает это.
— Буров передавал мне, — оказал Горожанин, что Феликс Эдмундович Дзержинский особо просил поблагодарить комсомольцев-кладоискателей. Он сказал, что если бы они случайно через катакомбы не наткнулись на основной склад оружия слащевской разведки, в действиях белого подполья было бы много неясного.
А Касьяненко — начальник отдела по борьбе с бандитизмом, уже два года женат на Полине — внучке дворника дома в Николаеве, где был найден клад и оружие белого подполья. Узнал от своей жены, что это она написала весною 1920 года анонимку о «тайнах» цукермановских подвалов.
Василий СтенькинПод чужим небомПовесть
I
В Верхнеудинск Таров приехал накануне бурятского праздника белого медведя. По-бурятски — сагалган, с него по принятому в странах Востока календарю начинается счет году. В тот же день постучал в дом на Мокрослободской улице, недалеко от реки, где жил его дядя со стороны матери Илларион Карпович Бурдуков. Бурдуков принял родича с радостью и недоумением.
— Но, тала[96], отвечай, как на духу — каким ветром занесло к нам? — спрашивал Бурдуков, разливая по рюмкам водку.
Ермак Дионисович сразу приметил форменный мундир с погонами подъесаула на спинке стула и, оставляя вопрос без ответа, спросил:
— Служишь все?
— Время нынче такое: нельзя не служить. Хоть хрен и горький, а есть приходится...
— По нашивкам вроде интендант?
— Не забыл, выходит, казачьи различия? Молодец! Куда же мне, колченогому?
— Постарел, дядюшка, постарел. Только усы еще пышнее стали, — польстил Таров.
— Как не постареть, на шестой десяток давно перевалило... А усам что — у них служба нетрудная... Бери вон рыжики соленые... А ты как?
— Удастся — переживу смуту, не удастся — попрошусь на службу к Григорию Михайловичу Семенову. Когда-то он шибко приглашал меня, — сказал Ермак Дионисович, подлаживаясь под местный говор.
— Молодой, здоровый. Как не служить! Хочешь, замолвлю словечко?
— Замолви, если не трудно. Да, а где же тетя Пана, Дуня?
— В баню пошли да запропастились, леший бы их побрал... Придут, куда им деваться. Пей, закусывай... Гляжу на тебя — ладным парнем стал. Вот мать-то порадовалась бы! Сколько тебе?
— Двадцать четыре.
— Самый первостатейный возраст. Не оженился еще?
— Вроде бы нет, — схитрил Таров.
— Но и ладно. Время сейчас неподходящее для семейных утех...
Со двора послышался скрип снега и радостный визг собаки. Вошли жена и дочь Бурдукова, укутанные шалями — одни глаза светятся. Началось женское дознание, дотошное и любопытное.
— Как жил-то: работал али чо? — спрашивала тетка, опорожняя третий стакан чаю с молоком.
— Учился, когда подрабатывал.
— Ехал-то долго?
— Недели две.
— Хорошо хоть пропустили. Власти-то на всем пути, однако, разные?
— Пробирался: где мольбою, где ужом, где обманом...
— Гляжу на тебя — ну, чисто бурят стал. Видно, ихняя кровь сильней нашей.
— А там меня за японца принимали, — сказал Ермак, рассмеявшись. — Писатель Куприн сочинил повесть: японец живет в Петрограде и выдает себя за русского офицера. Вот и начитались.
— Ой, как интересно! — воскликнула Дуня, первый раз осмелившись взглянуть на своего двоюродного брата.
В конце недели около полудня Илларион Карпович подъехал к своему дому на извозчике.
— Но, тала, оболокайся скорее, сам атаман прикочевал и тебя призывает.
— Ты, что ли, доложил ему обо мне? — спросил Таров. В душе он радовался: не сам напросился на встречу, больше доверия будет.
— Нет. Я рассказал своему начальнику, есаулу Черняеву, а он доложил атаману.
Семенов встретил Ермака Дионисовича любезно, но той простоты, что была в «Метрополе», не чувствовалось. Таров внутренне подтянулся, приготовился к самым неожиданным и каверзным вопросам.
— Садитесь, — пригласил атаман глухим голосом. Ермак Дионисович понял: Семенов устал...
— Спасибо, ваше превосходительство, — поблагодарил Таров, опускаясь в мягкое кожаное кресло. Семенов усмехнулся уголками губ.
— Значит, все-таки приехал? — спросил он.
— Как видите.
— С какими намерениями?
— Да вот, хочу спокойно пожить в родных краях...
— Спокойно пожить? Разве человек может думать о тихой жизни, когда земля горит! Сопки горят! Право на спокойную жизнь надо завоевать... Ты что же, хочешь на чужой шее в рай въехать? — спросил Семенов.
— Я человек не военный, штатский, — уклонился Таров. Он ждал, когда атаман сам обратится к нему с предложением.
— Всех нас матери рожают штатскими, а жизнь все переворачивает. Я тоже мечтал когда-то спокойно жить в своей Дурулгуевской станице, землю пахать да баб щупать, а жизнь распорядилась по-своему: забросила на вершину вулкана. Так-то вот, Ермак... простите, отчество запамятовал.
— Дионисович.
— Так-то вот, Ермак Дионисович, — повторил он. — Жизнь безжалостна, она с нашими желаниями не считается... И правильно делает, что не считается: люди слабы и безвольны... Их надо под зад коленом подталкивать...
Семенов подробно расспросил Тарова о столичных новостях, настроениях населения и дорожных приключениях. Ермак Дионисович отвечал не спеша, обдуманно, стараясь произвести наиболее выгодное впечатление на атамана.
— Ну что, убедил я тебя? Пойдешь ко мне на службу? — спросил Семенов в конце беседы.
— А если не соглашусь, что сделаете со мной?
— Наперед не могу сказать. Понадобишься — насильно мобилизую.
— Тогда я — лучше добровольно. Только мне что-нибудь по канцелярской части бы...
— Не возражаю. Мне как раз нужен толковый референт и переводчик. Ты японский знаешь? — спросил Семенов, обращаясь на «ты», видимо, уже как к своему подчиненному.
— Не хуже русского.
— Вот и отлично. Для начала я присвою тебе чин сотника. Не обидишься?
— Никак нет, ваше превосходительство, — отчеканил Таров. Он вспомнил о беседе в чека с Ксенофонтовым. Они тогда ломали голову над тем, как войти в волчью стаю Семенова... Атаман, конечно, не был простаком. Он, должно быть, принял во внимание все обстоятельства. Во-первых, в петроградском ресторане «Метрополь» Семенов сделал приглашение Тарову. Во-вторых, была крайняя нужда в переводчике: почти ежедневно приходится встречаться с японскими офицерами, их толмачи плохо владеют русским языком. В-третьих, генерал знал как верного офицера дядю Тарова, подъесаула Бурдукова.