Сева Огарев увидел прямо перед своим носом ее наманикюренные пальцы, сжимающие какой-то красиво блестящий цилиндрик… баллончик! Потом раздалось слабое шипенье. Тотчас Сева задохнулся. Глаза его сделались полны чего-то очень едкого, слезы лились не каплями, а непрерывными струйками, лицо горело.
— Вы только не шумите, — услышал он голос женщины, — это всего лишь слезоточивый газ. Опустите руки! Сейчас будет легче… Глубже вдыхайте, глубже!
На лице своем он почувствовал что-то влажное — тряпку или кусок ваты. Он вдохнул глубоко — тяжелый и сладковатый дух вошел в ноздри, словно две мягкие сосульки.
— Опустите руки! Глубже дышать!
Он хотел куда-то рвануться, что-то сделать. Но уже не ориентировался в пространстве. Внутри головы, где-то между затылком и темечком, начало громко и сильно стучать, словно бы заработал отбойный молоток, только сделанный не из железа, а из желе… И больше он ничего не помнил.
Очнулся несчастный в абсолютно незнакомой комнате… Голова у Севы раскалывалась. И первым чисто рефлекторным его движением была попытка приложить ладонь к этой ужасающе больной голове… Однако не удалось. Наконец Сева увидел себя сидящим в тяжелом кресле с деревянными ручками. И руки его были прикованы к тем самым ручкам, а ноги — наверное, к тем самым ножкам. Впрочем, «прикованы» сказано слишком сильно. На самом деле они были просто привязаны (по крайней мере, видимые им руки) не очень толстой, так называемой бельевой веревкой. С бантами на концах, какие мы обычно делаем на шнурках ботинок. При сильном желании эти банты, наверное, можно было бы развязать зубами — если как следует наклониться, презрев головную боль. Но это было бы слишком решительное действие, на которое Сева Огарев, как мы уже знаем, совершенно не был способен. И поэтому он лишь протяжно застонал, чтобы вызвать хоть малое сострадание со стороны тех, кто его здесь привязал!
Сквозь боль, лежащую в его голове тяжелым студнем, сквозь общее одурение он, наконец, начал кое-что осознавать. Например, понял, что комната, несмотря на свою просторность и добротную, даже, пожалуй, шикарную обставленность, была не просто комнатой, а кухней. Сева узрел раковину из нержавеющей стали и газовую плиту, которую ему доводилось видеть в рекламе по телевизору. Тут к нему, так сказать, по ассоциации, явилось и первое воспоминание — той плавной иностранной машинки и той… женщины, которая…
За своей спиною Сева услышал шаги, довольно крепкие такие, и женщина, явившаяся в его памяти, появилась перед его глазами. Будь Сева Огарев в ином состоянии духа, он бы, наверное, отметил про себя, что она несколько полновата — как по части талии, так и по части ног. Она была то самое, что в домарксистской России называли «толстопятая». Тут надо заметить, что наш герой из-за очень скромного достатка, а также из-за своей суровой жены в очень малой степени растратил отпущенные ему природой потенцию и желания относительно женщин.
Однако Севе сейчас было слишком не до своей потенции.
«Что вам надо от меня?!» — так хотел он спросить у вошедшей мучительницы. Но вместо этих слов из его горла выкарабкался звук, больше всего похожий на скрип стула, когда на него садится большой и тучный человек.
Женщина посмотрела на Огарева умными серо-зелеными глазами:
— Болит?.. Выпейте, не бойтесь. Вам будет легче, — и поднесла к его губам склянку с коричневатой жидкостью.
Да то не склянка была, а хрустальный тяжелый лафитничек, старинной, чуть грубоватой, а потому особо привлекательной работы.
Сева выпил горьковатую водицу. Первые несколько секунд ничего не чувствовал. Но затем в его голове запели майские соловьи и расцвели ландыши. Женщина теперь смотрела на Севу с явной гордостью:
— Полегчало?! После хлороформа у вас голова должна бы скулить еще не менее суток. Ни одна заграница вам такого лекарства не даст.
Сева готов был услышать от нее что угодно, только не это. Он тут же позабыл свое просветленное самочувствие. В прояснившейся голове появилась мысль, которая с каждым мгновением все более обрастала тревогой: женщина эта как-то связана с медициной, и значит, он, Всеволод Огарев, понадобился ей для чего-то… медицинского.
Но для чего же?..
Слыхал он, будто бы людей ловят, чтобы кровь перекачивать раковым больным. Но это ведь делают лишь с крохотными детьми. Он еще, помнится, ужасался такой вопиющей безнравственности. А может, хотят у него почку отнять? Или костный мозг?.. Или само сердце?
Но даже находясь в столь паническом состоянии, Сева смог дать себе отчет в том, что подобные его страхи… как-то слишком уж экзотичны. Но тогда же что ей от меня надо?
— Что вам от меня надо?! — На этот раз голос его прозвучал вполне зычно и даже с оттенком некоторой театральности, чего Сева Огарев не был лишен.
Вместо ответа женщина повернулась к нему спиной и весьма плотными округлостями своего тела, спрятанными под тонкой облегающей юбкой. Открыла прелестный висячий шкафчик старинной работы:
— Вам надо кофе выпить… Если обещаете вести себя хорошо, развяжу руки. Но только без обмана! Обещаете?
Сева кивнул своею просветлевшей головой, а женщина, и не оборачиваясь, поняла его полное согласие:
— Вот и правильно. Здесь вам ничего плохого не сделают! Напротив — предложат хороший контракт.
В литую медную джезвейку она отсыпала кофе из банки тяжелого немецкого фарфора… Впрочем, чтобы не делать более указаний относительно каждой вещи в комнате (а впоследствии — и во всем этом доме), скажем: все здесь было самого высокого качества и невольно ласкало глаз Севы Огарева, который, как мы знаем, вовсе не был лишен чувства прекрасного.
Вспыхнул нежно-фиолетовый снопик газа, запахло кофе, который буквально мечтал поскорее быть готовым. Женщина развязала Севе левую руку:
— Мы условились!
В ответ он совсем не агрессивно пошевелил пальцами, тогда женщина развязала ему и правую руку. Потом произнесла тем же ровным голосом, словно продолжала обращаться к Огареву:
— Заходи, Борис Николаевич!
Сева не успел испугаться, лишь сердце забилось сильней обычного. И вошел этот человек — не высокий, не низкий, среднего телосложения. Пожалуй, такой же, каким чувствовал себя сам Огарев. С заметным неудовольствием он посмотрел на Севу. Женщина перехватила его взгляд.
— Ты сядь-сядь. Сейчас все поймешь.
Легко, одной рукой Борис Николаевич взял тяжелый табурет, сел напротив. И странное ощущение возникло у Севы Огарева: будто человек этот ему кого-то напоминает. Женщина взяла с холодильника небольшую коробку, вынула из нее… трудно даже сказать, что это было — кусочки, комочки чего-то, сделанные то ли из пластмассы, то ли из пластилина неопределенного цвета, телесного, как мы говорим, когда не можем подобрать более точного слова.
— Только ты успокойся. Мне нужно от тебя совершенно нейтральное лицо.
С этими словами женщина склонилась над Борисом Николаевичем, и теперь Сева мог подробно рассмотреть ее «округлость» и ноги, которые, кстати, были хотя и полноваты, но вполне стройны. Но в такую минуту, в таком положении до того ль человеку, посудите сами! Страх рвался из Огарева буквально через все дырки: вдруг захотелось в туалет — и «по-большому», и «по-маленькому», Сева чувствовал, что его пот прошиб, а из глаз готовы были выползти слезы.
Женщина все продолжала что-то делать с Борисом Николаевичем.
Наконец она отошла в сторону, как потом понял Сева, чтобы взять зеркало, которое стояло на подоконнике. Но Севе было сейчас не до женщины. Он впился глазами в бывшего Бориса Николаевича, уж простите за столь банальный глагол «впился», а как тут не вопьешься, действительно, когда напротив тебя сидит… Всеволод Сергеевич Огарев! Ну только, конечно, с несколько иной прической.
Борис Николаевич заметил Севин безумный взгляд. Несколько недоверчиво, но, так сказать, с надеждой улыбнулся. Отчего сходство сделалось просто ужасающим!
— Дай же ты посмотреть-то!
Тут женщина и подала ему зеркало — Борис Николаевич расхохотался. Отнимал зеркало, смотрел на Севу, снова подносил зеркало к своему лицу и хохотал. Теперь, между прочим, он вовсе не был похож на Огарева, потому что Сева никогда не умел так смеяться — уверенно, радостно, нагло.
— Хм, Надька, сатана! Только не пойму, что ты в результате предлагаешь-то?
— Да очень просто! — Она подошла к Огареву, стала довольно бесцеремонно трогать его лицо. — Подрезать нос, немного изменить конфигурацию ушей… Потом вам обоим надо запустить усы…
— Это еще зачем?
— Ну, усы вообще маскируют… Будут прежде всего бросаться в глаза. Если, допустим, я даже не добьюсь стопроцентного сходства, они как самая яркая деталь на лице…
— Что вам от меня надо?! — завопил наконец Сева. И тут уж совершенно правильно — хоть опять же банально — будет сказать, что он вопил как резаный.
Он даже попытался вскочить и от этого чуть не грохнулся вместе с тяжеленным креслом. Борис Николаевич бросился ему навстречу с уже занесенным для удара угрюмым кулаком, а Сева поднял руки, чтобы защититься.
— Боря, не смей! — закричала женщина. — Лицо испортишь! — И тут же Севе: — Вы что? Хотите, чтобы я вам хороший укол сделала. Я могу! У меня для этого все готово… Руки на подлокотники… раз не умеете вести себя по-человечески!
— Что вам от меня нужно?!
— Господи! Да неужели мы собираемся это от вас скрывать!
Говоря красиво, их было двое в комнате — ночь и он. И наверное, ночь помогла бы Севе бежать отсюда — прокрасться по коридору в прихожую или, наоборот, открыть окно — и… Но ведь душу его слепили из совсем другого материала — отнюдь не авантюрного. Он спросил себя: «Боишься бежать?» И точно знал: боится до смерти! Хотя робость действительно играла в Севиной жизни весьма существенную роль, была его доброй советчицей и защитницей, однако главную роль в решении не убегать сыграла все-таки не она. Когда эта разукрашенная французской косметикой Надежда и ее не очень пока понятный Огареву Борис Николаевич сделали свои предложения, Сева призадумался. А думать ему позволялось до утра.