— Чарли, — говоришь ты, — я вам клянусь, это не наркотики, не драгоценности и не иконы. Это документы. И мне не хотелось бы, чтобы русские знали… В Нью-Йорке я вам даю за это семьдесят тысяч.
— В Москве.
— Но у меня нет таких денег. Сначала я должен реализовать… — и Ский стучит ногтем по кейсу.
— Хорошо, Гарри. Но тогда сто.
Несколько секунд он делает вид, что мучительно размышляет. На самом деле он готов к этому выпаду. И Чарли знает, что он готов.
— О’кэй, старина. Я подумаю. И, естественно, согласился.
«Ну и что же я все-таки буду делать, — он подумал, — вообще ничего?» Да, ничего, деньги позволяют! Надька позаботилась об его обеспеченной старости. Невольно он стал прикидывать, насколько ему хватит этих ста тысяч… В сущности, имея «зеленые», ты находишься вне игры, которую устраивают с ценами. Доллары поднимаются пропорционально ценам. И даже несколько впереди. Например, мясо на рынке зимой девяностого года стоило 25, «зеленые» — 26―27 за штуку. Весной мясо — 35, «зеленые» — 37, теперь мясо — 60, «зеленые» — от 75 и выше. И так со всеми товарами, услугами и прочим, без чего не прожить.
У него сто тысяч. Если по сто долларов в месяц (то есть по-нынешнему семь с половиной тысяч рублей) — это тысяча месяцев… А на годы?.. Он поделил «в столбик»… Восемьдесят три года! Мне столько не надо. От силы лет сорок. Значит, можно тратить по двести… На сорок лет.
Но стало как-то до ужаса противно и тоскливо от этих подсчетов, от этих, по существу, похорон заранее!
А ведь все, кажется, было на первое время налажено.
Убравшись из КГБ и довольно бестолково выкурив несколько «мальборин» подряд, он сказал себе, что надо подсуетиться немного. Рванул на Банный переулок, потолкался среди квартирных барыг, нашел себе вполне приличный «угол»: комната, кухня, сортир, ванная. И притом недалеко от Тишинского рынка. Все это за два куска «деревянными». Даже еще с некоторой обстановкой. Потом пошел в первый попавшийся коммерческий магазин, быстро поменял пять стодолларовых бумажек на пятьдесят тысяч… А чего? Теперь это дело почти легальное. С ним даже на «вы» разговаривали:
— А у вас еще нету?
— Откуда! — ответил он очень искренне. Ему, конечно, не поверили. Но и приставать не стали… В том же коммерческом он купил бутылку виски, бутылку джина, бутылку «Смирновской», ящик пива. На рынке — мяса, зелени, фруктиков. Пришел домой. Надыбал пару ножей, вилок, ложек, кастрюлю, сковородку, тарелку, чашку, блюдце… Эх, давненько я себе жратву не готовил…
Но ему бесконечно тоскливо. И тревожно! «Надо куда-то свалить, — он подумал, — поменять обстановку… вообще куда-нибудь в другой город…» Стал перебирать города, в которых бывал. Или которые просто нравились по названиям… Все казались дрянью!
Достал из холодильника «Смирновскую», пивка. Опрокинул грамм сто пятьдесят, хлебнул «Гессера» прямо из жестянки, закурил, посидел. Стало полегче.
Чего-то ему надо было еще сделать… А! Сообразил! Принялся рыться в бауле. Нет, записную книжку она не положила, скотина! Стал припоминать… Триста восемнадцать — это точно… Долгое время он вообще не пользовался книжками — запоминал, а то улики, то-се. Потом обнаглел, успокоился. Но телефоны запоминать осталось его привычкой, как бы спортом… Триста восемнадцать… Какой-то глупый телефон, без всяких намеков… А! Семьдесят один, пятьдесят шесть! Из автомата, что ли, позвонить? Да ну, хреновина!
— Алло, добрый день. Можно Марью Николавну?.. А, это вы, я тут проездом. Вам огромный привет от Пети Григорянца.
Условными сигналами были: «проездом» и «Петя Григорянц».
— Можно мне к вам подъехать срочно, Марья Николавна?.. Адресок продиктуйте.
На самом деле он помнил, как туда ехать. Но не хотелось, чтоб его узнали. И даже зашел в аптеку, чтобы купить пластырь и сделать несколько наклеек на рожу — там, где еще были видны красные полоски от швов… Однако хрен-то! В аптеке его чуть не приняли за иностранного шпиона. Потому что, оказывается, каждый советский человек знает, что пластыря в аптеках нет. Как и всего остального. Борис, само собой, завел всем известную песню под названием: «Девушка, а если очень надо?..»
— Честное слово, нету! — она улыбнулась, чуя в Борисе своего человека. — Но если имеете настоящие деньги, езжайте в «Сану».
— А это где?.. Я болею-то редко!
В валютной аптеке он купил прекрасные швейцарские нашлепки. Ему там же их и присобачили… Поехал к преподобной Марье Николавне. Это была старая ментовская сука, паспортистка на пенсии. Люди пользовались ее услугами, еще когда она служила. И потом, когда Марья Николавна ушла в запас, она ушла не пустая, а натырила нужных бумажек. Вернее всего, ксиву на Бориса Петровича Кравцова Надька делала у нее. Но другого выхода не было!
— Здравствуйте, Марья Николавна. Я звонил вам… Проездом, от Пети Григорянца.
— Долгонько едете!
— Так вышло.
— Слушаю вас.
— Можно поменять? — Он вынул паспорт.
На лице старой стервы ничего не узнал, ее работа, нет ли…
— У меня с корочками… — Она покачала головой. — Беда!
— Машенька Николаевна!
— Да нету, ну что говорить!
— Может, листок поменять?..
Она посмотрела на него почти с презрением:
— А серия, номер?! Я так не работаю!
— Что же, ничем не поможете? — Слова были простые. Но голос-то был стальной!
— Я бы рада…
Услышала, подлюка, его угрозу.
— Если… если, может быть, фамилию слегка поменять?
— В смысле как?
Она вынула пузырек туши, ученическую деревянную ручку, которыми, впрочем, ученики не пишут уже лет двадцать, лист бумаги. Вывела аккуратно и очень похоже на то, как было написано в Борисовом паспорте «Кравцов». Потом «К» ловко переделала на «Н», чуть подскребла букву «о» и переправила ее на «е».
— Хотите так?.. Нравцев?.. А больше ничего сделать не могу.
Борис отсчитал десять пятидесятирублевок.
Ну вот и все! И даже какая-то фамилия получилась охрененно дворянская: Нравцев. Можно при случае «подвешивать фонарь» про дедушку из Белой Армии… Он медленно шел по затрапезной улице, носившей, однако, шикарное название: Черноморский бульвар… Тоже вроде этого Нравцева.
Но чего-то на душе по-прежнему было неспокойно. И наконец: «Эх ты, чудила грешный! Тебя же искать-то будут не по фамилии, а по морде».
Он вынул паспорт, с ненавистью посмотрел на карточку, на свое новое лицо! Семь или восемь дней назад Надька заехала за ним в больницу, отвезла в фотомастерскую — кстати, на тот же Тишинский рынок… Одна карточка пошла в дело. Но пять остались. И они где-то у Надьки! Теперь, если все это закрутится — а ведь оно почти наверняка закрутится — и Надьку возьмут за жопу, карточки обязательно всплывут. Да она же сама первая и настучит. Потому что догадается, с кого началось… Вот уж действительно, сделанного не вернешь, как сказал палач, когда отрубил голову не тому.
Что же придумать?.. А вот говорили тебе: месть — самая глупая хреновина в мире!
Господи! Помоги мне ее наколоть. И тогда, клянусь, я не буду ей больше мстить. Я ее спасу. Никогда он особенно не верил в эти дела, но сейчас молился вполне искренне.
Потом вошел в телефонную будку. Пахло мочой и застарелыми потонувшими в этой моче окурками. На стекле красовалась засохшая харкотина… Обстановочка как раз для твоих дел!
— У аппарата!
И Борис вздрогнул. Хотя он и не слышал свой голос по телефону, однако узнал его. И узнал это словечко свое, довольно, как он теперь понял, идиотское: «У аппарата!» Его Борис употреблял, когда бывал в хорошем расположении духа.
Но сейчас не время было для дергатни. И вообще он поклялся, что не тронет этого выродка… Господи, помоги!.. Сказал глухим, как можно более не своим голосом:
— Надежду.
— Алло, я слушаю! — Она-то сразу просекла, кто звонит.
— Ты хочешь, чтобы я навсегда тебя оставил в покое?
— А что ты, собственно, сможешь мне сделать?
— Не беспокойся, смогу!
Сколько-то времени она молчала:
— Ну и что ты от меня хотел бы?
Вроде ни «да», ни «нет». Чтобы, значит, свое самолюбие соблюсти… А на самом деле «да».
— У тебя камин топится?
— Ну и?
— Брось туда мои фотографии… от нового паспорта. Понимаешь?
— Понимаю… А зачем тебе это надо?
Вот где Борис должен был сказать, чтоб она ничего не заметила. Господи, помоги!
— Да просто не хочу больше иметь к этому никакого отношения! — сказал он очень небрежно. — Надеюсь, тебе понятно? — несколько секунд он переводил дух после своего актерства. — Теперь сходи за ними.
— А что я буду за это иметь?
— Разве я тебе мало обещал?
— Ну то, что ты обещал, это само собой разумеется — ты же человек неглупый…
— Хорошо. Есть одна информация.
Он же не врал. Он ведь обещал себе сказать ей информацию.
— Я слушаю.
— Нет. Иди за фотографиями.
— Они здесь.
— Тогда бросай!
В ответ он услышал какой-то шорох. Например, Надька просто провела трубкой по скатерти… А могла и скомкать фотографии, бросить их в огонь.
— Готово. Они горят.
— Поклянись!
— Во, блин! Да клянусь!
Он подождал еще минуту… все, отныне его новая рожа осталась лишь в двух экземплярах: на паспорте и… самой рожей.
— Теперь слушай, Надька. Я отнес заявление в КГБ. Роберту не звони, у него уже эти…
Он совсем не хотел, чтобы Робу нечаянно спасли.
— Ах ты, сука! Ах ты, подонок! «Нормальная реакция, — он подумал, — столько потерять: она еще слабо вопит». И положил трубку.
Рейс попался ему не слишком удачный, с двумя посадками: первая — в ирландском аэропорту Шенноне, вторая — где-то на Ньюфаундленде. А впрочем, надо ли судьбу гневить: неудачный! Летишь, миллион летит с тобою.
В Шеннон самолет опоздал на двадцать минут. За это компания предоставила им бесплатный легкий ужин. Вот чему никогда не переставала удивляться его эмигрантская, но все ж в самой глубине российская душа. Подумаешь, двадцать минут — ведь чушь собачья… Так нет же! Они будут плясать вокруг тебя, как последние дураки… Так, примерно, он думал, не спеша поедая свой законный легкий ужин. Шеннон еще