Кстати, о левой руке. Как и мы, другие газеты сообщали ранее: в Москве начался „плановый“ отстрел тех, кого мы обычно называем криминальными авторитетами. Уже выяснено, что большинство убийств совершено стрелком-левшой, оставляющим орудия убийства — снайперские винтовки — на месте преступления. Конечно, калужская деревня от Москвы далековата, но, как знать, не та ли рука расправилась с Пилявиным?..».
Дальше Зырянов газету читать не стал. Он сложил ее и сунул в карман. Сразу же вспомнил Лиса: как аккуратно тот брал из его рук китайский ТТ: наверняка для того, чтобы сохранить на нем отпечатки пальцев. Потом этот пистолет подбросили поближе к трупу Пилявина…
Но ведь все написанное дальше — чушь! Эдуарда убивали из «Макарова», у того калибр девятка, а у ТТ — семь шестьдесят два. Каким же безграмотным экспертом-криминалистом надо быть, чтоб не увидеть разницу!
Или в газету специально запустили такую информацию? Для Женьки? Показать, что на него открыта охота? Но кто и для чего ее открыл? Тот же Лис, который подбросил пистолет к ферме? Так если бы он захотел, то ему проще было в ту же ночь убрать Зырянова, и все. «Бандиты застрелили друг друга» — так написали бы в газетах… Лис этого не сделал. Наоборот, он нормально разговаривал с Женькой, даже пообещал его устроить на работу…
Развеялся, называется, развеселился.
Непонятно, почти ничего непонятно.
Кроме одного: Женька — на крючке, кто-то и с какой-то целью использует его как живца. А раз так, можно петь боевые гимны и готовиться к сражениям. Надоело быть только наблюдателем и пулять по елочным украшениям в виде часов. Побыстрее бы только прояснить ситуацию. Ну, это они с Макаровым попробуют сделать.
Глава двадцать седьмая
Ближе к вечеру Олега потянуло к телефону: ему захотелось позвонить Наташе. В баре красовалась бутылка вина, в холодильнике лежал виноград, оплывшая свеча в подсвечнике — куда бы он ни взглянул, все напоминало ему о вчерашней гостье. Казалось, в воздухе витает еще даже запах сладковатых духов. Олег подошел к окну в спальне, чтоб открыть форточку. На подоконнике, в пепельнице, остались окурки со следами губной помады. На кровати подушка хранила отпечаток ее головы.
Олег бы, наверное, уже позвонил, но у телефона стояла фотография его сына. У мальчишки был суровый недетский взгляд.
Макарову ничего не оставалось, как одеться и выйти на улицу.
Тихий чистый воздух тоже как бы запах духами, но Олег вскочил в переполненный автобус, где нафталин теплых одежд смешался с парами бензина. Мысли о Наташе тотчас пропали.
Макаров решил еще раз навестить Кобозева.
Теперь дверь ему открыла худая печальная женщина, через силу улыбнулась:
— Олег Иванович? Проходите. Мы с Мишей только что о вас говорили.
— Как он? — тихо спросил Макаров.
Та чуть пожала плечами:
— Неважно. Опять выпил лишнего. На кухне сейчас сидит.
Кобозев появлению Макарова, кажется, не удивился. Поздоровался и сразу же поставил перед ним чистую рюмку.
— Ты по какому поводу меня вспоминал, Миша?
Комбат скривился:
— По нехорошему. А может, и по хорошему. Не разобрал еще. Вот сейчас вмажем по стопке…
— Я пить не буду.
— А я буду. И мне, Олег Иванович, вы теперь не указчик. Хотя я вас очень уважал и уважаю, но у меня есть повод нажраться.
— И серьезный повод?
— Серьезней некуда. Звезду еще одну мне на погон бросать думают. Откупиться хотят и уволить. Погладить по головке и вытолкнуть в шею. Я жене по этому поводу сказал, что вы бы так никогда не поступили. А они — запросто.
Макаров вспомнил недавний разговор с генералом. Значит, тот все-таки прислушался к его совету.
— И я бы так поступил, Миша. Потому как только получишь очередное звание, я поздравлю тебя от всей души.
Комбат улыбнулся одной стороной рта, улыбка эта вышла болезненной:
— Вы бы не вышвырнули меня. Вы же знаете, что я за звездочки не продаюсь. И вообще, на мне рано ставить точку. За мной боевой опыт, и когда мы очередной раз пойдем на Чечню, я уже буду знать, какую тактику применять там. — Он сжал губы, как ребенок, боящийся выдать тайну. Взгляд при этом стал тоже по-детски бессмысленным.
— Тебе надо сначала вылечиться, Миша, — сказала жена, входя на кухню. — Лечь в госпиталь, отдохнуть от всего, что было…
— В психушку упрятать хочешь? Хрен вам всем! Я быстрее в петлю голову суну, чем соглашусь, чтоб меня дуриком признали! Нас всех, воевавших, списать хотят, чтоб и памяти не осталось о великом кавказском походе. Но мы не можем уйти! Не можем, так ведь, Олег Иванович? Пока не разберемся с ихней и нашей сволотой…
Кобозев заскрипел зубами, закачал головой.
— Разбираться никогда не поздно, — сказал Макаров. — Я уже начал разбираться. Помоги мне.
— Хорошо, Олег Иванович, я подниму своих ребят, тех, кого надо…
— Не надо никого поднимать. Ты просто должен вспомнить, Миша, — вспомнить бой под Гехи.
Кобозев сжал ладонями виски, потом с силой помассировал щеки, подбородок. Он, кажется, приходил в себя, посмотрел на Макарова так, будто только что его увидел.
— Олег Иванович, простите, что-то с головой у меня. Не болит, зараза, а отключается — и точка. Соображать перестаю. Но кое-что понял. Вы опять насчет Сокольцова пришли, да?
— В принципе, да. Но ты ведь о нем рассказал все, что знал, так?
— А чего мне таить? Конечно, все.
Олег подошел к окну. Там, словно тушью на светлом фоне снега, были нарисованы черные деревья. Голубоватый фонарь не освещал ничего, горел мертвенным светом сам по себе, как огромная звезда. Так горят сигнальные ракеты.
— Миша, у меня к тебе дурацкий вопрос: ночь, когда тот бой шел, темной была?
Кобозев ответил не сразу.
— Кабы он один у меня был, бой… Погодите… Темной! Точно, темной. Я же хотел послать ребят, чтоб своих вытащить, а потом передумал. Никаких ориентиров, местность незнакомая, потерял бы еще бойцов. У меня боец Насонов такой был, полез вперед на свой страх и риск туда, где Сокольцов лежал, но ни с чем вернулся. И сержанта не нашел, и сам чуть не заплутал.
— Насонов? Рыжий, со шрамом на подбородке?
Человек с именно такими приметами встречался с матерью сержанта и показывал женщине документы и письма сына.
Кобозев удивленно взглянул на Олега:
— С чего вы взяли? Волосы у него нормальные и никаких шрамов. Отчаянный пацан был. Позже на «озээмку» налетел, чеченцы такие мины на растяжки ставили. Посекло его осколками тогда.
Тому, кто встречался с Сокольцовой, было около тридцати. Конечно, рядовой Насонов под такой возраст никак не подходит.
— Миша, а кто у тебя в батальоне из офицеров, прапорщиков рыжим был, а?
Комбат ответил не задумываясь:
— Не числились такие. Лысые были, под «ноль» оболванивались, модная эта прическа «Смерть вшам» называлась. А рыжих не водилось. — И без всякой паузы он спросил: — Олег Иванович, я что, действительно дуриком стал? Выгонять меня из войск надо?
— Ну почему выгонять, — сказал Макаров. — Ты что, считаешь, что меня выгнали?
— У вас — другое, у вас ранения серьезные и выслуга уже есть. А мне — тридцать с копейками. Точку в этом возрасте неохота ставить.
— Ты все же ложись в госпиталь, подлечись, подожди, что врачи скажут.
— Да знаю я, что они скажут! — Кобозев сощурил глаза и побледнел. — Меня туда навсегда упечь хотят, понимаете? Я теперь знаю новую тактику действий в горах, ее у меня захотят выманить…
Олег заметил, как закусила губу жена Михаила, как наполнились слезами ее глаза.
Глава двадцать восьмая
Слежку за собой Зырянов вычислил, когда добирался от вокзала к дому Макарова. Человек в сером пальто с маленьким стоячим воротником вскочил на подножку отходящего уже автобуса, кольнул взглядом Женьку, усевшегося у окна, и тотчас отвернулся.
Женька видел этого мужчину на платформе Киевского вокзала, потом — в длинном переходе метро на Павелецкой. Конечно, это мог быть и просто попутчик, но Зырянов решил все же сойти на пару остановок раньше. Он не спешил вставать с кресла, пока автобус не остановился и не открыл двери, и только потом рванул с места и спрыгнул на серый грязный снег.
Двери автобуса уже начали закрываться, когда через них протиснулось и серое пальто. Опять короткий, украдкой, взгляд на Женьку. Потом человек достал сигареты, щелкнул зажигалкой, отвернулся, словно защищая огонек спиной от ветра…
Но ветра ведь нет!
Женька пошел через дорогу, затылком ощущая чужой внимательный взгляд.
Хвост. Незачем вести его за собой к Макарову.
Как по заказу, прямо перед ним вылезают из такси пассажиры, в салоне «волжанки» никого не остается. Водитель стоит у открытого багажника.
— Отец, свободен?
— Нет, зависим. От денег клиента.
Таксист был толстый, мрачный, вроде шутил, но не улыбнулся при этом.
— Тогда поехали.
— Поехали. Хоть в Магадан. Только это будет дороже, чем в Люблино.
Женька невесело улыбнулся: а и вправду, лучше бы махнуть в Магадан. Он хотел уже сесть на заднее сиденье, но услышал:
— Рядом садись. Сзади удавочку на шею накидывать легче.
Такси рвануло с места, и Зырянов только успел увидеть, что его преследователь в сером пальто застыл на обочине дороги с поднятой рукой.
Он остановил машину за квартал от дома Аллы, таксист не захотел брать чаевые, отсчитал ему сдачу с сотенной до рубля. Женька уже отходил, когда водитель спросил:
— Слышь, парень! Руку в Чечне потерял?
— В Чечне.
— Ясно.
— Что ясно-то?
— Племяш мой там остался, сын сестры. В спецназе служил, во внутренних войсках. С Сибири призывался.
— А я донской. Тоже спецназовец.
— Суки они, — сказал водитель, не став уточнять, кого именно имел в виду. — Столько наших пацанов загубили…
Женька ничего не ответил, глядя на дорогу, по которой только что ехали, — в этот вечерний час она была пустой, значит, человек в сером пальто потерял его.