«Вогаук» лежит в крутом развороте, лихорадочно мигая АНО;[70] ч-черт, неужто немцы?!
— Неге it is! I see him! Follow me, guys![71]
Коротко качая крыльями, истребитель ринулся по дуге вниз во мрак, резко выровнялся, от него сверкающей кометой метнулась вперед ракета и, красивейше сыпля золотосверкающие искры, ушла изогнуто во тьму океана. Кузьменко, высунувшись за борт, пытался хоть что-то там разглядеть — то, что явно видел американец. А Сэнди, рывком перевалив машину, опять нырнул глубоко вперед, почти пропал в серой тьме — и опять, широко раскачиваясь, выровнялся; и вновь выстрелил вперед ракетой.
— Саня! — дико заорал стрелок. — Гляди! Живем — гляди!
Уши заложило звоном от вопля, — а впереди… Неужели… Остров? Впереди — остров! Черное пятно на черной равнине! Так, в руки, взять себя в руки. Остров сам по себе еще ничего не значит…
— Сашка! Ух, пацан! Ну, родной ты наш! Ну, пацаненочек!..
— Да вижу, вижу… А чей он?
Вспышка третьей ракеты, четвертой; в неверных, пляшущих сполохах глубоко внизу размазанно дрожит, прыгает крохотный кусочек суши среди тускло поблескивающей стылой воды. И тишина; ни ответной ракеты, ни проблеска света, ни выстрела — хотя б случайного. Тьма. Тишина. Ох, тишина!.. Истребитель разворачивается над самым островом, опять бабахнул ракету — во тьме ярчайшую. Тихо. Тихо!
— Оперативная зона — наша?
— Да хрен его знает, где мы! Ну, так, перетак, растак… Ладно, Серега. Хоть сову об пенек, хоть пеньком об сову — все едино сове не куковать. Принимаю решение!
— Может, там вообще никого и не…
— Садимся! Выбора нет. Или сядем тут — или дальше упадем. Проверь ремни. Сбрось замок фонаря. Парашют отстегни. Ну, чего еще?
Островишко невелик — весь на виду с одного взгляда. Остров как остров — какие тут везде. Куча булыжников посреди здоровенной лужи. Черные скалы. Светло-серая извилистая полоса галечного пляжа. Во-он светится мутно кайма прибоя, качается в белой пене. Рулить надо только сюда, на пляж — больше некуда приткнуться… Как тут ветер работает? Ага, по волне вроде так… Хорошо, хоть что-то еще видно… Ра-азворот…
— Саня, вон вроде кран торчит! Людей не вижу!
— Оно и лучше, может…
— Может, старая метеостанция или радиопост? Да нет, я б знал.
— Рот закрой — последний парад… Все. Заходим!
Аккуратненький разворот на ветер со снижением; в конце посадочной прямой темнеет вроде мыс, но для пробега как будто хватит; ох, не сяду, ох, дров же будет — до утра костра хватит… Тихо, тихо мне, смотри высоту — перебор! Во-от так, еще прижать ее. Где американец? Ага, ушел вверх — прикрывает, золотой парнишка; скучно ему без нас будет… А валунов-то, а булыжников-то понакидано! Всюду, всюду черные ломаные углы, капканы, остро сверкающие клыки в пастях-изломах скал и каменных осыпей. Нет, не сяду, не смогу, никто не сможет. Это ж немыслимо; ниже, еще ниже… Подскальзывай под ветер, прикройся, прикройся ветерком… Нет! Прыгать — и к черту. По газам и вверх, и… Но куда? Куда прыгать?! То ж безнадега, капитан, то гибель! Чего ж ты воешь — первый раз тебя прижало, что ль? Иль помирать впервые, стервец? Н-ну, капитан, — рубеж принятия решения! Да. Поздно уходить — теперь все поздно. Теперь — только вперед.
И Кузьменко «дал ногу», скольжением подвернув под обрыв, и решительно рванул вниз до упора красный, скособоченный взрывом того снаряда кран шасси, не веря, боясь верить, но… Но сработало! Успокоительное кратко-жесткое шипение пневматики, длинный толчок выходящих под крылья стоек отдается через ручку в ладонь, сдвоенный неслышный щелчок замков — шасси выпущено. Вышло, вышло шасси!
— Сашка, рехнулся?! На брюхо! Давай на брюхо, ведь угробимся! Да что ж ты дела…
— Ма-алчать!!
Не дыхание — тяжкое хрипение в наушниках. Глаза слезятся от ветра, тьмы, усталости непомерной; на грани слепоты глаза, на пределе взрыва измученное сердце; но я справлюсь, я должен, я еще повоюю!
— Не лезь, ох, не лезь под руку…
Гася скорость, Кузьменко ткнул не глядя «Закрылки» — посадка по всем правилам! Странно — закрылки сработали, машина привычно «подвспухла». Уже вдоль самого обрыва несся штурмовик, опасно раскачиваясь в его изгибах — опасно и точнейше, уже осторожно приподнимая нос. У самой консоли слева жутко пролетали во тьме черными сполохами скальные застывшие обвалы; справа ждуще затаилось в той же тьме такое ж черное море; и единственной надеждой вылетала из мглы впереди пушисто-белая извилистая лента гальки. Измотанный мотор прерывисто прохлопывал на малых оборотах, постреливая из раскаленных коллекторов прозрачными красно-голубыми вспышками пламени. Капитан, вытягивая шею, держал под взмокшей ладонью «хитрый газ» и, не дыша, ждал, ждал… Вот! Вот она, моя дорожка, — прямой участок! Пора — ручку вперед и на себя, газ сброшен весь, «ил» тяжко просел, всю ручку на себя, всю, та-а-ак… Есть касание! Сдвоенно бахнули в гальку — в сушу, в твердь земную! — колеса; в крякающем ударе амортизаторов парашют врезал кувалдой под зад, клацнули в крошево зубы; стоп-кран мотору! Оглушительный по плоскостям гулко-железный дробный грохот гальки, пушечно вылетающей из-под трясущихся, подпрыгивающих колес; а педалями — правей, левей, опять правей, еще левей, еще! И ладонью всей мягко красную скобу тормозов — мягко, но до упо-о-ра! Во-о-от так!
И, дергаясь, трясясь, дребезжа рваной обшивкой, разбрызгивая остатки масла и охлаждающей жидкости из пробитых магистралей, окутанный паром и копотью, то и дело влетая правым колесом в пену и взметая шипящий веер брызг, разбрасывая гремящую гальку, истерзанный штурмовик громыхающей железякой пронесся в двух метрах от ухнувшей эхом скалы и…
И встал. Да. Остановился. Замер. Затих в тишине. В оглушительной, звенящей, уму непостижимой тишине.
Секунда. Пять. Десять…
Тихо.
Кузьменко, завороженно-медленно стирая сочащуюся из прокушенной губы кровь, тупо глядел вперед — в глухую стену, мрачно-зловеще чернеющую метрах в двадцати впереди, не дальше. Пыльно-белый лицом Попов, зажмурившись, лежал недвижно затылком на переборке кабины и, кажется, не дышал.
Внизу звонко капнуло. И еще. Сухо треснул, остывая, горячий бедолага двигатель. Длинно зашипела невидимая в окончательно сгустившейся темноте прихлынувшая к берегу волна; мелко простучали в откатившейся воде камешки. И — тишина, тишина, и опять тихое, как дыхание, шипение пены…
Тишину смял быстро нарастающий рокот, перешедший в густой рев — над штурмовиком, закренившись, пронесся «вогаук»; мелькнуло бледное круглое лицо Сэнди над бортом, ударил по ушам тугой звон винта, где-то просыпались камни шумным дождем — и истребитель пошел на второй заход.
— Во, тит твою, и помереть не дадут… — то ли подумал, то ли пробормотал грузно лежащий в сиденье капитан.
А Сэнди, напрягая до рези глаза, разглядывал застывший темной распластанной птицей штурмовик. Да, сели русские вроде нормально. Но как-то тревожно тихо внизу…
Он завертел головой, высматривая поблизости хоть какую-то площадку; если русские сели на тяжелой машине, значит, он тем более сядет. Но, дьявольщина, как же быстро тут темнеет… А указатель топлива на нуле, и красный огонек в его шкале уже не мигает — он, сволочь, горит ровно и грозно, зловеще горит. Но площадки здесь нет; всюду одни чертовы камни — пики и каньоны; Кордильеры, пропади оно все… Ну, что делать? Прыгать?
Закусив губу, Сэнди развернулся над самыми скалами, рискуя угробиться, и вновь пронесся над русским самолетом, замершим возле то ли мыса, то ли какого-то сооружения, выдающегося в воду от скал; Сэнди успел-таки разглядеть шуструю фигурку, которая суетливо карабкалась от самолета вверх по осыпи; второй русский стоял в раскрытой кабине в рост, призывно махая Сэнди руками. Сэнди чертыхнулся: махать машет, а занял своим «танком» единственный более-менее приличный прямой кусок берега. Может, попробовать притереться на брюхо в полосу прибоя? Но ведь бита, гарантированно бита машина! Жалко, ох, жалко ее; уж тогда и вправду проще выброситься с парашютом…
Распахнув фонарь и высунувшись за борт, он опасно низко просвистел над скалами; под крылом промелькнули кошмарные каменные провалы черноты, трещины, колотые пики и валуны, проскочила какая-то решетчатая вроде конструкция — и остров оборвался в океан. Сэнди вздыбил истребитель, вертя башкой, и окинул взглядом весь островишко целиком: тонущий во мгле бесформенный огромный камень в беспредельности затаившегося океана.
Металлом блеснула узенькая изломанная речушка. Сэнди даже не сразу сообразил, чего он мгновенно испугался в этой убогой речонке; лежа в вираже с набором, он глядел назад вниз — и вдруг, сообразив, аж присвистнул в свисте и реве бешеного ветра: да ведь текла-то она от одного края островишки до… до другого! Соединяя берега! Берега одного океана? Какие-то секунды он ошарашенно разглядывал ее, перевалился в снижение — и тут сразу за рекой увидел полосу. Он не изумился — он просто ошалел, потому что это была… Да, полоса. Она словно открылась, распахнулась, будто вмиг показала ему себя. Обыкновенная взлетно-посадочная полоса. Почему он сразу это понял, он не сказал бы. Но как пилот, он с ходу угадал, для чего служит это творение рук человеческих, а может, и иных каких-то, тут, на краю света.
— Hey, guys! Can you hear me? There’s a king of airfield here! I’m landing![72]
— Садись! — отозвалась рация на русском, словно его поняли. — С ходу садись или прыгай сюда!
— I don’t get you. I’m landing! Wateh me. Se you later![73]
Он рисково развернулся, «на пузе» над самой площадкой, последним взглядом оценив ее, смутно сереющую небольшим прямоугольником в черном каменном хаосе.
Да, это была ВПП[74] — но не для таких самолетов. Да вообще — чужая она была! Почему? Не знаю — но чужая! Чертовски коротка и несуразно широка, и ни один нормальный самолет не мог бы ни взлететь с нее, ни сесть нормально, по-человечески. Так кто и для чего долбил, утюжил эти камни?