— Эх, ребятки-ребятки, ни хрена вам меня не понять, — горько сообщил бутылке капитан и нежно погладил этикетку. — Чего ты про меня знаешь, старшина? Вояка, мол, капитан, сапог — и точка. А? Угу… А ты, американец? Ты вот скажи мне: за каким хреном вообще к нам вперся? Ну-к, цуцик, поведай, м-м? Наше это дело, пацан. Вся эта война. Понял? Наше! И таким, как ты, нечего в нашу войну нос совать. Вник, мальчоночка?
Сэнди молчал. Сэнди растерялся. Сэнди смотрел на Попова, и глаза его наполнялись отчаянием и ужасом.
А Попов… Попов горел срамом и не мог вымолвить ни слова.
— А ты, стрелок, увянь. Не размахивай ушами. Вижу тебя, насквозь вижу. На-ка, тяпни. Давай-давай, за упокой души своего командира, лихого летчика-североморца.
— Что ты несешь, Боже мой, что ты несешь…
— A-а, так ты и вправду еще ни черта не понял? Тогда — тс-с… — Кузьменко, жутко играючи, помотал снизу вверх грязным скрюченным пальцем перед носом старшины. — А ведь она все про меня знает, сучка. И про тебя, умник, тоже. Зна-а-ет, не надейся! Мне отец все рассказал. Так что ты, святоша, тоже тот еще гусь. Гус-сеныш…
«Плохо дело, — подумал Попов. — Совсем плохо. А Сэнди вон как побелел — аж светится…»
— Боишься? — прищурился капитан. — Спятил, мол, бравый вояка со страху? Полные штаны, мол, натрухал? А вот это видал? На-кось! — бутылка чуть не вылетела из его руки, подброшенной в похабном жесте.
Капитан разинул рот, подумал, мальчишески фыркнул и скептически махнул рукой. И вдруг Попов с болезненной, рвущей душу жалостью увидел, как стар его двадцатипятилетний командир. Как он сед и измучен. Как же ему досталось-то — ни в чем ведь не повинному… Или — повинен? Разве нет вины человека в том, что жизнь с ним творит? Всегда есть, всегда. Так ли, эдак. Знать бы все свои вины — горше тогда, но тем и легче. Не страшно тогда жить дальше — тяжко, но не страшно. А умирать — и подавно, если вины свои ведаешь…
Капитан же зачерпнул варева из «цинка», подув, осторожно попробовал и одобрительно поглядел исподлобья на настороженного парнишку. И Попов в какой уж раз за все свои годы — годы таежных экспедиций и экзекуторских оправданий, любви и партсобраний, надежд и отречений, веры и отчаяния, беды, наконец, всей этой непостижимо страшенной войнищи подивился выносливости и гибкости человечьей вроде слабой до прозрачности души. Вот он… Кто — он? Солдат, мужик, парень? Словом, человек по фамилии Кузьменко. Сколько он за один этот день пережил и выдержал! Но вот сидит, прихлебывает дымное варево и вкусно покряхтывает. А ведь и вправду, с таким, как он, можно пройти все — и победить. Ах, капитан, мой ты капитан… Ведь она кончится, все равно, рано или поздно — но кончится эта распроклятая бойня. И что ж тогда ты будешь делать со своей жизнью, если уже нельзя будет геройски умереть? Ах, капитан, капитан…
Вины наши, ведомые и неведомые… Ну семья — понятно. Паника, поезд, бомбы. Погибла семья — где ж тут твоя вина, разве лишь в том, что не знал и не был там, и защитить не смог. Но вот как он при живых родителях в детдоме-то оказался? Когда-то давно, еще в той жизни, кажется, недели две назад по нетрезвому делу — чего он тогда говорил про отца? Что-то тут есть — во вроде бредовой фразе вновь про отца, произнесенной пять минут назад. Что-то мучает его, жжет изнутри, ест лютым поедом…
— Чего, старшина, так и просемафоришь? — поинтересовался, не поднимая от котелка головы, капитан.
Старшина очнулся, поглядел на свои ладони, едва не черные в темноте, и, усаживаясь, проговорил:
— Скоро по уши навозом зарастем, капитан.
Кузьменко неопределенно хмыкнул и поинтересовался:
— Слышь, Сэнди, а у вас в Америке картошка есть?
— Так ведь это наш продукт, — угрюмо ответил тот, с сомнением разглядывая уже осточертевшую галету.
— Это как это?
— Так ведь к вам в Европу картофель из Америки привезли!
— М-да… Выходит, опять прав наш комиссар, — после паузы сказал капитан.
Американец и старшина вопросительно уставились на задумчиво жующего командира.
— Прав, ясно… Даже с картошечкой союзнички-буржуи надуть норовят.
— Слушай, да первую картофелину еще лет двести тому назад к нам… — почти развеселился старшина, но Кузьменко, как не слыша, гнул свое:
— Надо ж — на любой копейке капитал делают. Вот те и марксизм. На картофельной базе.
Сэнди, едва не разинув рот, изумленно глядел на капитана. Потом перевел взгляд на молчащего старшину — и вдруг, резко в темноте посветлев лицом, негромко сказал — как выстрелил:
— Назад!
— Что-что? — не поднимая головы, поднял глаза капитан.
— Или ты извинишься передо мной, перед гражданином великой страны, которая гуманно помогает вам, или я вобью твою красную наглость в твою красную глотку, — Сэнди выцедил эти слова четко и неспешно, так же неспешно вставая.
Капитан, держа на отлете жарко парящую в ночной промозглой сырости кружку, откровенно издевательски глядел на парня снизу вверх. Сэнди возвышался над костром в багровых сполохах. Попов не успел ни вмешаться, ни даже хоть что-то сказать — капитан ухмыльнулся и негромко увесисто посоветовал:
— Можешь взять свою могучую помощь под яйца и улететь на ней верхом. А заодно засунуть свою картошку себе в зад. Для скорости, — и он громко отхлебнул из кружки.
— А ну встань! — Сэнди широко шагнул вокруг костра. — Вставай, ну?!
— Эй, ребята! Да вы что, мужики? — вскочил между ними старшина. Капитан же неспешно утвердил на камне кружку и принялся подниматься, с тяжелым и грозным предвкушением сутулясь. И старшина с отчаянием понял, что это — не пистолет, который можно остановить. Что это не послушное и бездушное железо. Что сейчас все и случится — и ничего потом нельзя будет исправить. Железо дает осечку. Его можно заменить. Сломать можно! Но человек… Сейчас, в эти секунды, они трое — уже не они. Да, именно так оно все и происходит. И в тот миг они трое — действительно белые лабораторные крысы. Крысы в лабиринте неведомом. Белые — и бедные, напуганные, задерганные, потерявшие путь и разум животные. Твари Божьи, затерявшиеся, заблудившиеся на задворках Божьего огорода… Но ведь живые — но ведь Божьи же!
— Ох-х и устал же я… — жутко улыбнулся черным в дергающихся кровавых сполохах огня лицом капитан. — Раз уж всякая сопливая скотина меня «лечить» вздумала… Я убивал, меня убивали, но чтоб… Ладно. Значит, разберемся, сынок? — И вдруг лицо его залило зеленое сияние; он замер, застыл, глаза его остекленели, в них заплескался зеленый свет, даже не свет — ледяное зеленое пламя. Сэнди отшатнулся, вскинув беззащитно руку к лицу, старшина крутанулся на каблуках — и увидел, куда смотрели застывшие зрачки командира и американца.
Над черными, бритвенно-иссеченными изломами скалами сверкало, стремительно наливаясь мощью, зеленое узкое пламя. Примерно там, где лежал разбитый истребитель («Как раз там, — мгновенно вспомнил Попов, — и торчат ржавые мачты-рефлекторы!»), ударил вверх — нет, не ударил, а просто бесшумно возник остро светящийся зеленым вертикальный огненный столб, быстро, на глазах сжимающийся в тонкий луч пронзительно режущего света; пульсируя, луч наливался явственно ощутимой, жгучей силой, материальной резкостью и сверканием клинка, все выше и выше просвечивал, прожигал ледяным огнем бесцветно-серые, мутные облака.
Трое летчиков не дышали, завороженные. В полной тишине из неведомых подземных недр, из самой преисподней истекал, беззвучно рвался, ввинчивался чудовищной иглой в бесконечное пространство луч; по его нити побежали, дрожа и искрясь, темно-зеленые в белых сполохах-проблесках волны, все быстрей и быстрей. Краем глаза старшина успел заметить, как черно и пусто стало вокруг, все словно накрыла сплошная, непроницаемая, абсолютно пустая чернота, даже пламя костра странно пропало. Лишь мутно-зеленые лица размазанно маячили рядом; пропали звуки, сгинули запахи. Только луч, только его нить зелено-огненным пунктиром дрожала вертикально, строго вертикально. Секунда… Вторая… Где-то глубоко внизу, в глубинных недрах океана глухо ахнуло, вода всплеснула к берегу, невидимому, неосязаемому, отчетливо донесся мощный рывок и грохот опадающего гребня прибойной волны, будто взброшенной далеким взрывом глубинной бомбы; посыпались в темноте, дробно гремя, камни — и… Все. Все мгновенно исчезло. И тут же рядом возникло из ночи пламя костра, заблестела в его прыгающих сполохах металлическим боком кружка, где-то в скальных расщелинах вновь паскудно заныл проснувшийся ночной ветер.
И сейчас старшина мог поклясться, что все эти зеленые секунды острова тут не было — или, наоборот, их самих тут не было — вместе с островом. Действительно не было — так ли, эдак ли…
— Боже ты мой, — прошептал он потрясенно. — Это какая же энергия, какая мощь…
И вдруг рядом коротко простонал, как взвыл, капитан и боком повалился наземь, схватившись за лицо; Попов, упав на колено, едва успел подхватить его, а капитан, корчась, стоном кричал:
— Они! Опять они! У-у, с-с-суки!..
Сэнди подхватил его сзади; вдвоем они усадили командира на гальку; американец, шипя сквозь стиснутые зубы от лютой боли в слезящихся глазах, мотал головой; капитан же, мыча, буквально рвал ногтями взмокшие вздувающиеся веки.
Усадив Кузьменко, старшина схватил кружку и, чувствуя пульсирующее жжение под веками, добежал до воды, спотыкаясь в темноте, и махом зачерпнул полную кружку, заодно сунув в воду моток бинта, который всегда таскал в кармане вместо носового платка.
Вернувшись к капитану, который тихо шипел и шепотом ругался сквозь зубы, он быстро ополоснул его лицо и, не слушая рычащих возражений и отпихивая протестующую руку командира, сноровисто и быстро, пятью-шестью рывками, обмотал его голову по глазам мокрым и холодным бинтом.
Сразу стало как-то тихо — словно вырубили напряжение. Капитан замер, сутуло сидя мешком на камнях, и не подавал признаков жизни. Сэнди быстро-быстро моргал, посапывая, кривясь и стараясь не тереть глаза; потом он встал, подумал, разглядывая неподвижного капитана, и полез к хижине.