— Про тебя! — не без ехидства ответствовал капитан.
— Я боюсь?
— Ого! Еще как.
— А про него? — старшина ткнул большим пальцем за спину, на корабль.
— Про фрица-то? А чего его бояться. Я ж говорю: он действительно на том — на то-о-ом свете. Нету его тут. И ты сам так говорил.
— Ты веришь, что он мертвый? — осторожно оглянувшись на темно затаившуюся махину корабля, тихо спросил Попов. — Ты же не видел его потом. А я видел, и…
— Я всяких мертвяков видел. И голос не понижай. Тут хоть как говори — все слышно. Так вот, тот, кого мы видели — или ты видел, неважно, — он вовсе не он. Настоящий, который был он, — там, — капитан размашисто ткнул пальцем куда-то вверх.
Старшина поглядел за этим пальцем на осевшие, почти касающиеся скал, внимательнейше застывшие облака — облака замершие, обратившиеся в слух, помотал головой и глубоко вдохнул холодный влажный воздух. Не-ет, так дело не пойдет. Капитан поехал в мистику, а я уже боюсь «живых» облаков — я, ученый. Так что спокойненько. А не то мы тут все до утра рехнемся. Чего, кстати, и добиваются — правда, знать бы, кто! — опыт, он и есть опыт; эксперимент, максимально, так скать, приближенный…
— Мертвый — он и есть мертвый, — с натугой сказал он. — И, кроме того, я узнал его, я же говорил тебе. Он — тот самый немецкий летчик, который…
— Ага, — ехидно сказал капитан. — Который у нас на глазах вознесся ангелом, а нам опосля себя мощи святые оставил. Я ж тебя насквозь вижу, старшина. Насквозь — и на два сантиметра дальше.
— Значит, ты решил, что мы… — старшина остановился, не сводя глаз со странно улыбающегося командира.
— Значит, ты думаешь, мы попали на… Мы очутились в другом…
— Да нет же! — нетерпеливо перебил его капитан. — Мы — дома. В смысле — дома вообще. На земле. Ну, пусть в океане. А он — нет. Он — там, в том свете, который где-то. Вот черт, не могу… Ну на том свете. Из которого тут все. Вообще — все. Во, точно. Теперь понял?
Старшина замер, сгорбившись. Что он сказал? Что?!
— Ага! — удовлетворенно сказал капитан. — Проняло. Наконец-то. Но ты не расстраивайся. Это не я сам допер. Куда мне. Это он мне помог.
Втолковал по моему разумению. Старик мой — или, может, я сам, который еще будет. Тут черт поймешь. Да оно вроде и без разницы.
Старшина медленно выпрямился, глядя на незнакомого, высоко улыбающегося, странно взвинченного Кузьменко; этого капитана Кузьменко он не знал… Да и был ли сидящий перед ним человек комэском Кузьменко?
Так как он сказал? На том свете, который рядом? Из которого все тут?
Но… Как же он понял? Хотя нет, понял — это-то ладно, это-то как раз нормально. Но как принял?
— И еще, — капитан с удовольствием отхлебнул из кружки. — Я знаю, почему наш американец грохнул машину.
— Точно! — изрек рокочущим басом Сэнди, высунувшийся лохматой башкой из норы-лаза. Он огляделся, диковато поблескивая глазами в темноте, гулко икнул, длинно смачно сплюнул и пообещал: — И еще грохну. Со страшной силой. Тодзио в задницу.
— Он испугался, — мягко сказал капитан, понизив голос. — Как я тогда. Но я по-настоящему испугался потом, уже там… Не понял? Ну и ладно. Тут каждый должен сам дойти. Так, давай руку… Ну-у-к, встали? О-оп! Встали. И пойдем, старшина?
— Руку на плечо, крепче. Ага, вот так… Ну, двинули, капитан?
— Ну-к, отхлынь, я сам попробую, — капитан сбросил руку с плеча старшины, постоял, подумал, прислушиваясь к себе, и решительно приказал — сам же себе:
— Давай, капитан. Глаза целы, руки-ноги на месте. Повоюем. Только б выбраться отсюда. Ох, повоюем! — он победно потряс кулаком, его широко мотануло боком, старшина поймал его под руку.
— Не боись, стрелок! Наши танки — лучше всех. Двинули в койку…
… Не было. Все-таки не было. Ну никак не было сна — в нормальном, человеческом смысле. А что тут вообще есть в нормальном и человеческом смысле? А ни черта тут нету в этом смысле, думал старшина, глядя в непроницаемо черную стоячую тьму. Нету, и быть не может. Даже не должно. И, возможно, оно-то как раз и есть то самое открытие, тот самый ключ, который я когда-то искал и даже не надеялся найти — и который от меня старательно прятали те и эти (те — понятно кто; а эти — наши, что ли? да наши, парень, в таком деле пострашнее всех не наших…) — и который сейчас кто-то столь же старательно мне — или нам — подсовывает. Кто-то — кто? И обязательно мне? Именно мне? Ох, гордыня…
Старшина лежал в замершей темноте хижины с открытыми в никуда глазами, всей спиной прижимаясь к прогретому костром за день камню и уже привычно не ощущая ни горько-кислого угарного чада сажи от прокоптившихся валунов-стен, ни льдисто-мокрых острых струек ночного воздуха из бесчисленных щелей и дыр. Все происходящее вымотало неотпускающим напряжением до такой степени, что, кроме привычной рези в воспаленных хронической бессонницей глазах, особой усталости вроде даже и не было — пожалуй, действительно ничего вообще не было, кроме тяжкого отупения. То ли окончательно сорванные «с нарезки» нервы, то ли какая-то немыслимо могучая энергетика, магнитно-неведомые какие-то поля постоянного напряжения держали в состоянии тяжелого заторможенного возбуждения так, что границы между «можно» и «невосполнимо», «могу» и «непреодолимо» просто исчезли.
Сэнди, правда, благополучно дрых под стеночкой, как подстреленный, вкусно посапывая и временами детски вздрагивая, возясь и всхлипывая. Капитан же и спать умудрялся угрюмо — он недвижно и неслышно застыл темной неживой кучей хлама головой к выходу, положив вытянутую вперед руку на рукоять обнаженного пистолета. Да, и все-таки — пистолет. Оружие. Всегда и везде — оружие…
Отчего он вечно на таком воинственном пределе, чего боится? Сталинский сокол…
Член ВКП(б) с чистейшей, прям-таки образцово-показательной биографией. Никому ничего не должен, перед всеми чист и светел.
Происхождения свято пролетарского. Родителей, говорит, не знал. То ли детдомовец, то ли комсомольско-макаренковский колонист. До армии — фабзайчонок на заводе. Ни в чем подозрительно-интеллигентском замечен не был. Парень действительно честный и прямой до удивительного — натура, что называется, цельная. За год до войны женился. Перед самой войной родился сын. Жена — кстати, тоже детдомовка — погибла, по разговорам, в самом начале июля. Как — никто не знает. Кузьменко страшнеет при одном намеке на эту тему. Но вот с отцом что-то у него связано — что-то там есть, что-то опасное и темное. Он ведь уже проговорился здесь, на острове. И если хотя бы малая часть догадки старшины оправдана, то тогда… Тогда…
Старшина нащупал в темноте сигареты, добытые в провизионке на корабле.
Кстати, отличные сигареты — вкусные, душистые и крепкие. С какой-то непонятной штуковиной на конце — то ли мундштучок, то ли эдакая непонятная вата в симпатичной коричневой обертке. Что-то вроде очищающего фильтра, по всей видимости. Капитану они не нравятся, он отламывает тот мундштучок — иначе, говорит, слабо и вкус конфетный. А Сэнди — тот прелюбопытную вещь отметил: твердо заявляет, что сигареты американские, виргинские, но что — внимание! — в его время таких не было и быть не могло. Так-то вот. В его, понимаете ли, время. Но не это самое любопытное.
Самое-то заключается в том, как легко они трое принимают сейчас подобные дикие предположения и фразы. «В мое время… В том мире… Тот свет…» Каково?
А в каком они, кстати, времени, в каком мире? Сколько хотя бы дней и ночей уже прошло с того дня, когда все случилось? И почему не меняется погода? Ох, островочек…
Огонек зажигалки на секунду высветил внутренность их убогого жилища. В красных скачущих отблесках запрыгали до черноты закопченные камни, посверкивая сквозь сажу острыми гранями. М-да, и вонища же тут от копоти… Но иначе пол не прогреть.
Сколько ж они тут пробудут? Командир уверен, что сумеет отремонтировать и поднять машину. Забавно. При всем своем скептицизме и практичности он совершенно уверен, что и горючее найдет.
На том корабле, говорит, есть все — надо только искать и знать — не надеяться, а знать! — что оно есть. Кто верит, тот добьется — и так далее… Любопытно, а? Но все-таки — время?
Стрелки «кировских» капитана навеки застыли на том мгновении, когда зенитный снаряд прошиб бронированный живот «ила» и взорвался под противопожарной перегородкой. Она-то и спасла жизнь самолету и экипажу. У Попова часов вообще не было — зачем они приговоренному?
Сэнди же свои подарил в тот достопамятный вечер кому-то в клубе. Как знал, право, как знал… Старшина! Не раскисать!
После кошмаров следствия о его «антинаучной деятельности», которое так удачно закончила война, Попов понял, как ему везет. Или, может, не просто везет? Было во всем этом что-то нелюдское, ни с чем несообразное. Да и потом, нельзя же всерьез воспринимать начало бедствия, начало войны, как избавление, а Сашку Кузьменко как посланника! Но то, что его, Попова, командиром и пилотом судьба назначила именно этого темного от горя и войны яростного капитана, действительно фантастическое везение, хотя со стороны этого никак не скажешь.
Реальность войны над полярным океаном опрокидывала все расчеты, представления, инструкции и песни. Работа по морским конвоям — штука страшная. Смертная.
Пять боевых вылетов — и все еще живы? Удивительно. Семь — асы. Девять — высшая награда и жизнь авансом. Десяток, как у них с Сашкой, — уже странно…
Их специальность — атаки боевых кораблей с предельно малых высот с выходом «на пистолетный выстрел» вкупе с безнадежно специфическим театром боевых действий (человек в полярной воде живет не более десяти минут; после этих минут еще живого беднягу можно из воды не выхватывать — он все равно уже покойник; да и какой к черту парашют на таких высотах…) — все это никаких шансов экипажам не оставляло. Неоправданный же выход из атаки или уклонение (а какой — оправданный?) гарантировал немедленный расстрел на берегу. Так что прибыв сюда, на заполярный аэродром, бывший ученый сразу понял: вот теперь точно все. «Ящик». Патриотизм патриотизмом, везение везением, но и на войне бывают разные специальности в разных местах с соответственно разными шансами выжить. Эта же, да еще здесь — смертный приговор.