— И все же, в чем его серьезность? — Марин закурил.
— Ладыженский работал с Малиновским, — хмуро сказал Артузов, — этот мерзавец был его личным агентом.
Теперь Марин понял все. У эсеров был Евно Азеф–двойник, служивший и революции и полиции, у большевиков — Малиновский. Возглавляя думскую фракцию большевиков, Малиновский состоял одновременно секретным сотрудником особого отдела департамента полиции. «Портной» — так он подписывал свои агентурные донесения.
— Расскажите о Крупенском, — попросил Артузов.
— В свое время мой отец служил врачом в лейб–гвардии Волынском полку, — начал Марин. — Командиром одной из рот был капитан Крупенский Александр Петрович, бессарабский помещик, крупный землевладелец. Человек широких взглядов, умный, добрый, он близко сошелся с отцом. Выйдя в отставку, уговорил отца уехать в Бессарабию, всегда помогал нашей семье. В восемьдесят пятом году отец женился и купил дом в Бельцах, на самом берегу Днестра. Деньги на покупку также ссудил Александр Петрович. Что касается Владимира… мы родились в одно лето, росли вместе. Практически я жил все время в Кишиневе, в доме Крупенских. Учили нас одни и те же учителя, потом мы ходили в одну гимназию, она была на Александровской улице — лучшая гимназия города. Владимир хорошо рисовал, у меня тоже получалось. Было решено отправить нас в Петербург, в Академию художеств.
— А ваша мать?
— Я никогда ее не видел. Она умерла сразу после родов. Она была молдаванка, ее звали Мария Негруце.
— Вы не похожи на молдаванина, хотя мне не раз казалось, что, когда вы волнуетесь, у вас появляется небольшой акцент.
— Это так. Я вырос среди молдаван.
— Сергей Георгиевич, займитесь Крупенским вплотную. Для начала нужно восстановить его путь от границы, выяснить, не он ли убил двух краскомов и Улыбченкову — с помощью Раабена, тогда он станет разговорчивей. Я уверен.
Крупенского поместили здесь же, на Лубянке, в одиночную камеру внутренней тюрьмы ВЧК. Марин решил побеседовать с ним в камере, не вызывая в кабинет. Когда начальник караула открыл окованную дверь, Марин увидел, что Крупенский безмятежно спит.
— Свободны, — отпустил Марин начальника караула и, дождавшись, пока Крупенский сел на койке и начал тереть покрасневшие глаза, сказал: — У тебя отменные нервы, Владимир, ты и в самом деле спал?
— Придуривался, — буркнул Крупенский. — Ты же знаешь: нервы у меня ни к черту. Не будь садистом, Сергей.
— Я просто хотел проверить, не закалился ли ты в аппарате господина Ладыженского, — пожал плечами Марин. — Вижу, что нет.
— Некогда было закаляться, ибо в аппарате Ладыженского я никогда не работал и даже ни разу не видел его. Меня затребовал Врангель и послал сюда Струве. Это всё.
— Так уж и всё? Да ты просто ангел, мой друг.
— Ты тоже не переменился, — нахмурился Крупенский.
— Возможно. По–прежнему веруешь искренне и горячо?
— А ты по–прежнему нигилист и декадент?
— Мы всё выяснили, ну и слава богу. Теперь по существу. Двоих в поезде и даму на Дмитровке ты уложил, или Раабен, или вы оба вместе?
— Раабена больше нет, так что отвечаю я один.
— Итак, тебя затребовал Врангель, а почему ты идешь через нашу территорию? Через Босфор ближе, это знает любой гимназист.
— Потому что я должен был кое–что проверить, кое с кем встретиться, кое–что наладить, — прищурился Крупенский.
— Точнее?
— Долго рассказывать. Ты прикажи выдать мне бумагу и чернила, я все подробно напишу.
— Хорошо. Ты получишь пачку прекрасной мелованной бумаги и самые лучшие фиолетовые чернила из секретариата товарища Дзержинского. А теперь объясни мне, чем вызвана твоя откровенность?
— А черт его знает, — вздохнул Крупенский. — Устал, все надоело, все равно расстреляют. Не веришь? Тогда слушай. В писании сказано: «Не мечите бисер перед свиньями, да не попрут они его ногами и, обратившись, не растерзают вас». Перевожу библейскую мудрость на язык фактов. Тебя, сына земского врача и крестьянки, приблизили, сделали равным Крупенские. А ты, как жид крещеный, как вор прощеный… — теперь Крупенский говорил напористо и зло.
— Пусть так, — согласился Марин. — Если ты убежден, что к красным меня привел голос крови, не буду тебя разочаровывать. Хотя уверен, что тебя к белым привели более прагматические побуждения.
— Мой маршрут через Харьков, — сказал Крупенский. — Дерзай, Сергей, и помни: возмездие впереди.
— А с чего ты, собственно, взял… — Марин с трудом скрыл смущение. Он вдруг отчетливо представил себе ситуацию и понял, что Крупенский прав: идти к Врангелю теперь придется ему, Марину.
— Не нужно, «товарищ», — тихо сказал Крупенский. — Нет ни одной контрразведки в мире, которая не воспользовалась бы аналогичной ситуацией, чтобы подставить противнику своего человека. Тебя пошлют вместо меня. Я настолько горячо желаю этого, что не скрою ничего, даже самой незначительной мелочи. Я расскажу все, и расскажу честно. И только для того, чтобы у товарища Дзержинского после тщательного анализа материала не возникло и тени сомнения и он тебя послал вместо меня.
— Договаривай, я не совсем понимаю, чего ты добиваешься.
— А все просто, как апельсин. Тебя разоблачат и шлепнут. По–моему, так у вас именуется расстрел? И я буду отомщен.
— Наивно, господин Крупенский.
— Не так наивно, как вам кажется, товарищ Марин… Вы ведь здесь думаете, что наша контрразведка держится исключительно на терроре, не так ли? Тебя разубедят, мой милый. Тебе предстоят очень интересные встречи, с очень интересными людьми. А теперь оставь меня, я должен молиться.
— Прощай, — направился к дверям камеры Марин.
— Я близок к падению, и скорбь моя всегда передо мной, — забормотал Крупенский, — а враги мои живут, укрепляются и воздают мне злом за добро. Не оставь меня, господи боже мой, не оставь…
Марин жил в одной квартире со своей теткой по отцу — Алевтиной Ивановной. Было ей далеко за шестьдесят. В свое время она окончила Бестужевские курсы и поддерживала связь с либералами из окружения Сытина, но после октября 17–го года резко изменила свое отношение к революции и все время язвительно бурчала. Ей казалось, что большевики не только узурпировали государственную власть, но и развязали самые темные инстинкты масс, вывели на поверхность всю накипь, и не просто вывели, а дали ей, этой накипи, простор и волю и благословили на самые мерзкие дела. Марин, прекрасно понимая, что ни взглядов Алевтины Ивановны, ни убеждений ему не изменить, тем не менее горячо спорил с теткой. Во–первых, потому что считал своим долгом большевика всегда давать отпор любым нападкам на его партию и ее программу, а во–вторых, потому что горячо и искренне любил Алевтину Ивановну и в глубине души все еще надеялся на чудо: а вдруг он найдет–таки тот решительно неотразимый довод, который собьет ее с позиций и заставит взглянуть на события совсем с иной точки зрения. Она была единственной его родственницей, единственным родным человеком. Так уж сложилось, что не было у него жены — той неповторимой и единственной женщины, как он думал, которая встречается только раз в жизни и освещает эту жизнь ярким и негасимым светом. Не было у него такой женщины, не встретилась она ему.
— Я приготовила пирог, — сказала Алевтина Ивановна, — из ржаных корок, отрубей и мучной пыли. Я вытряхнула ларь.
— А как вы его подняли? — наивно спросил Марин.
— А я его разбила топором, на дрова, — объяснила Алевтина Ивановна. — Там на дне образовался слой лежалой муки, я его соскребла ложкой. Чувствуешь запах? — она потянула носом.
— Что–то горит? — спросил Марин.
— Фи, вы совершеннейший моветон, мон шер… Как только тебя терпели в обществе? Это дореволюционный запах ржаного хлеба, дурачок. — Она ушла на кухню и тут же вернулась, неся на подносе огромную лепешку почти черного цвета. — Сейчас мы отправимся в прошлое. Там были магазины, мануфактура и обилие «жратвы», как это теперь называют… Счастливое время.
— Под влиянием вашей сентенции, тетя, я нахожу, что эта чернота, — он ткнул вилкой лепешку, — пахнет трюфелями.
— Не юродствуй, мой друг, ты помнишь у Блока, в «Двенадцати»? «Большевики загонят в гроб»! Он великий поэт, не чета этому вашему, как его? Босой, грязной, нищий… О, господи!
— Бедный, тетя, Демьян Бедный, — уточнил Марии.
— Вот, вот! Не забыл? «Роняет лес багряный свой убор»… А теперь? «Ой, Ванюша, ой, Ванёк, ой, куда ты?» Я тебе вот что скажу: этические начала, как учит Платон, необходимы любому государству, иначе воцарятся произвол и беззаконие. Что и видим. Твоя «чрезвычайка»…
— Доводы должны быть не от эмоций, а от разума, — вздохнул Марин. — Организация, в которой я работаю, называется «Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем, спекуляцией и преступлениями по должности».
— Ешь, христопродавец, — почти ласково сказала Алевтина Ивановна. — Твоя «организация» «ликвидирует» лучших людей России.
— Факты?
— О «ликвидации»?
— О «лучших людях», — уточнил Марин.
— Изволь. Лучший русский историк последнего времени — Николай Михайлович Романов. Еще?
— Тетя, это не серьезно. Романовых нужно было вырвать с корнем, и мы их вырвали. А какой Романов историк, извините, это спорно, тетя.
Алевтина Ивановна взметнула сухонькие ручки:
— У вас, конечно, будут лучшие историки, художники, поэты. Они со временем расскажут такое, что нам, современникам, и не снилось. Бог с тобой, Сережа. Я сшила тебе первые в твоей жизни короткие штанишки. И если бы я знала, кем ты станешь… А отец мечтал… Ладно, пустой у нас разговор. Знаешь, я давно уже тебя спросить хотела… Ты о Володе Крупенском ничего не имеешь? Ты бы навел справки о нем. Все–таки это твой товарищ. Может быть, ему трудно и плохо теперь и ты бы мог ему помочь. Ты же добрый, Сережа. Зачем ты напускаешь на себя эту черствость, этот революционный пафос, употребляешь какие–то жуткие слова?
— Тетя, — Марин встал из–за стола. — Пирог из остатков прежней жизни был прекрасен. Что касается Володи Крупенского — идет борьба, тетя, уж простите за банальность. В этой борьбе не будет победителей и побежденных тоже не будет. Кто–то просто исчезнет: либо мы, либо они. Надеюсь, что они. Белые.