Поезд прибыл в Харьков на рассвете. Вдоль перрона тускло светили грязные фонари, цепь красноармейцев, вытянувшись вдоль вагонов, преграждала выход в город. Крича и ругаясь, пассажиры хлынули на перрон, мелькали мешки и чемоданы, баулы и свертки — обычная вокзальная суета. Марин дождался, пока вагон опустел, и неторопливо зашагал к выходу; с минуты на минуту должен был появиться Оноприенко. Перрон опустел. Из дверей вокзала вывалились трое в кожаных куртках с маузерами–раскладками в деревянных кобурах через плечо. «Сейчас начнут проверять вагоны, — понял Марин. — Черт возьми, где же Оноприенко?» Марин забеспокоился. «Обычная наша нераспорядительность и неразбериха, — с раздражением подумал он. — Конечно же, собрался Оноприенко на вокзал, а начальничек — ключик–чайничек, и скажи ему: «Ты, мол, друг, вчерашнюю «бамагу» написал? — Нет. — Ступай, дописывай. Что? Встреча с человеком у тебя? Подождет человек…»
Патруль скрылся в последнем вагоне. Марин находился где–то в середине состава. Через пять минут они будут здесь. Марин полез в карман, чтобы приготовить бумажник с документами на имя Русакова. Было решено еще в Москве, что он использует те, которые отобрали у Крупенского при аресте. Это были внешне вполне добротные советские документы, «липа» высокого класса. Бумажника не оказалось на месте, в подкладке пиджака зияла огромная дыра. «Бритвой, когда я спал», — сообразил Марин и смачно выругался в сердцах. Бросился в коридор, в тамбур, подергал ручку дверей. Заперто. Это был самый настоящий капкан. С другого конца коридора уже слышались неторопливые шаги проверяющих. «Что же делать? Что? — лихорадочно соображал Марин. — Документов нет, никто не встретил. В подкладке рукава — шелковка. Найдут — и, чем черт не шутит, в ажиотаже такой удачи шлепнут на рассвете, и вся недолга. Назваться? А личное поручение? А особая инспекция? Все к чертям собачьим? Пока еще новый товарищ войдет в курс дела, приедет, сколько этот Рюн успеет дел понаделать, да и Врангель ждать не станет, он пошлет в Париж курьеров и запросит Маклакова по радио, и все — лопнула операция, как мыльный пузырь. И виноват он, Марин, чекист с двухгодичным стажем, большевик с подпольным стажем, опытный конспиратор и абсолютный лопух. Увы!»
— Почему задержались? — послышалось позади. — Документы?
— Нету… — вздохнул Марин. — Вот, — он показал вырезанную подкладку пиджака.
— Та–ак, — чекисты обвели его подозрительным взглядом. — Кто, куда, зачем?
— Русаков, художник, ищу работу.
— А в Москве нет ее?
— Есть, да мне не подходит.
— Ах ты, господи, — сочувственно улыбнулся чекист. — Вы–то хоть сами понимаете, что врете плохо и поверить вам никак нельзя?
Марин молча пожал плечами, что, наверное, должно было означать «воля ваша».
— Идите, — приказал чекист.
В вокзальном вестибюле он подозвал молоденького милиционера с винтовкой и сказал:
— Значит, так, тип — сильно подозрительный. Утверждает, что обокраден в поезде. Доставь в район, пусть им займутся ваши.
— Так он же, гад, вылитый ахвицер, — сказал милиционер, ощупывая Марина цепким взглядом, — стало быть, он не по нашей, а по вашей части.
— Так, — чекист почесал затылок. — Ты прав, но ты не совсем… прав. Похож еще не значит и в самом деле офицер. Пока он просто обокраденный гражданин РСФСР. Так? А стало быть, вам и заниматься, милиции. А вот докопаетесь, что он белый, милости просим к нам, в ЧК.
— Пошел за мной, — хмуро приказал милиционер и перевесил винтовку с левого плеча на правое. Чувствовалось, что он крайне недоволен таким решением чекиста.
Вышли на привокзальную площадь. На ней торговали съестным, старой одеждой, шныряли подозрительного вида молодые люди, здание Южного вокзала, когда–то выкрашенное в красивый желтый цвет, поблекло, загрязнилось и словно вросло в землю, не спасал даже ренессансный купол, все смотрелось уныло и безнадежно.
— Хитрые они, — вдруг сказал милиционер, — ты сам посуди: у нас задержанных за день три сотни набегает, а у их — десяток, наших пять человек, а у их — сотня. Где ж справедливость? Дело–то, поди, общее, так нет же, они не кто–нибудь, ЧК, и все спихивают нам, милиции. Вот ты, например, бывший ахвицер?
— Художник я.
— Ну и врешь! От тебя за версту прет золотопогонником!
«И прекрасно, — думал между тем Марин. — Если прет, значит, и у Врангеля легче будет ходить, хотя… по чести сказать — там экзаменаторы посерьезнее. Что же теперь делать? Адрес явки — Сумская, 25. Значит, задача одна…» Марин повернулся к милиционеру:
— Хочу по нужде.
— Не положено.
— А я не могу больше терпеть, — Марин обвел глазами улицу, она была пустынна.
— Ну и не терпи, — равнодушно сказал милиционер. — Не положено и не положено.
— Однако, — протянул Марин, — что же мне теперь, лопнуть?
— А это как хочешь…
Марин повернулся к милиционеру и, придав своему лицу самое злобное выражение, на какое только был способен, крикнул:
— Даешь сортир!
— Ну, ты, — милиционер сорвал с плеча винтовку и взял ее наперевес. — Отходи, ваше благородие, а то с дыркой будешь.
Марин схватил винтовку за ствол, потянул на себя и одновременно сделал шаг в сторону. Милиционер растянулся на булыге лицом вниз.
— Я твое «ружо» вон в том парадном оставлю, — миролюбиво сообщил Марин, — считай до трехсот, потом встанешь и заберешь «ружо». Все понял?
— Так ведь меня засудят, — жалобно сказал милиционер. — Как же это?
— А так: вернешься через час на вокзал и доложишь тому, в кожаной куртке: задержанного, мол, благополучно сдал. Расписки никакой не надо?
— Не–е, некогда расписки писать. А ты голова, — восхитился милиционер, — даже жалко.
— Чего же тебе жалко?
— Так ведь спымают тебя и к стенке прислонят. Так на так, куда ты денешься, ваше благородие?
«Прав, подлец, — грустно подумал Марин. — Выкрутиться из этой ситуации ох как не просто; если, конечно, Оноприенко опоздал по дурости и разгильдяйству, тогда шанс есть», — он вдруг вспомнил текст послания к Ленину, подписанный Оноприенко, и понял окончательно, бесповоротно и безнадежно, что задержался Оноприенко отнюдь не по расхлябанности, что–то с ним случилось, и дай бог, если это «что–то» еще удастся поправить.
Оставалась последняя возможность: идти на явку самостоятельно. Марин подозвал извозчика и коротко бросил:
— На Сумскую.
Извозчик прицокнул, лошадь взяла хорошей рысью, выехали на Чеботарскую, потом по Бурсацкому спуску на Рымарскую и вывернули на Сумскую. Она изменилась. В 19–м, когда Харьков занимали белые, по Сумской с утра и до позднего вечера фланировали подтянутые офицеры с нарядными дамами под руку, проносились лихачи, серые в яблоках лошади стремительно несли лакированные экипажи. Кто–то из местных дам рассказал тогда Марину, что при белых Харьков вообще преобразился: былой губернский, даже университетский, но все равно ужасно провинциальный городишко вдруг превратился чуть ли не в столицу. Правда, было много пьяных, а в связи с этим драки, скандалы и поножовщина. Полиция едва справлялась. Поговаривали, что виной тому командующий армией генерал Май–Маевский. Толстый, обрюзгший, с огромным животом, в кителе мешком и пенсне, повисшем на кончике красного от спирта носа, он являл собой жалкое зрелище. Рыба гниет с головы — старая истина. «Май», как его называли в армии, пил, и пил подчас без просыпу. А Деникин почему–то с ним не желал расстаться, может быть, потому, что Май знал свое место: не интриговал и не лез в правители. У добровольцев было три таких командира. Кроме Мая, знаменитый Мамонтов, белый «товарищ Буденный», как его здесь язвительно именовали за огромные усы, трус, авантюрист и пустое место с военной точки зрения. Буржуазная пресса много писала о знаменитом рейде Мамонтова по тылам красных, а ведь вся эта писанина, как, впрочем, и сам рейд, были сплошным фарсом. Орды мамонтовцев грабили магазины, церкви, обывателей, но в бой с красными ни разу не вступили. Зато каждый участник рейда обеспечил себя барахлом по гроб жизни. Третьей знаменитостью добровольческой армии был генерал Шкуро, пьяница и скандалист. Все эти подробности невольно вспоминались Марину, когда он проезжал мимо офицерского собрания, в котором был несколько раз, мимо штаба Май–Маевского.
Теперь улицы Харькова стали иными. Не было больше нарядной толпы, только редкие прохожие и воинские части на марше. Одна из них преградила путь коляске Марина совсем неподалеку от дома 25. Шел полк Красной Армии тремя походными колоннами, с оркестром и развернутым знаменем. На кумачовом полотнище топорщились не слишком умело нашитые литеры из белой материи: «Смерть Врангелю», и штыки колыхались вразнобой, и одежда была поношенной, а усталые лица были еще черны от безжалостного степного солнца и словно присыпаны едучей пылью пройденных шляхов. Но медь оркестра сверкала так ярко, так яростно, и зов трубы был неумолим: «На бой кровавый, святой и правый»… Рядом с коляской остановился прохожий в потертом офицерском кителе, с усиками под мясистым носом. Бросил на Марина равнодушный взгляд и кивнул в сторону красноармейцев:
— Сила!
Марин промолчал, а усатый продолжал:
— Только против генерала Слащева им не устоять.
Марин не отвечал, и усатый раздраженно произнес:
— Он–то уж из них требуху выбьет. Или нет?
— Вы желаете знать мое мнение о генерале Слащеве? — холодно спросил Марин и подумал про себя: «Гнида чертова, пристанет же вот так ни с того ни с сего скучающий кретин, а ты изволь вести с ним полемику. Однако с чего он ко мне привязался?» — Извольте, я скажу, — продолжал Марин. — Наркоман и забулдыга ваш Слащев. И ни из кого он требухи не выбьет. Из него — другое дело.
— Я понял, — кивнул усатый. — Вы бывший офицер. — Он подчеркнул слово «бывший». — Вы теперь за них, — он ткнул пальцем в сторону мерно шагавших колонн. — Честь имею. — Он поднес ладонь к козырьку фуражки. — Надолго к нам?
«Чего он ко мне привязался? — окончательно встревожился Марин. — Что ему нужно?»