С какого-то дня… С какого же, Серёжа? Супруги перестают быть друг для друга загадкой… Он её разгадал. Неужели её так просто разгадать? Ну, разгадал. А разгаданных разве не любят? Это грех — быть разгаданным? Холостые годы супружества…
Ноги не стояли. Лида поняла, что сейчас упадёт, если не доберётся до кресла. Она села, медленно и бесшумно. Зелёная лента, по-собачьи уловив состояние хозяйки, безвольно развязалась и выпустила волосы на свободу, утопив в них её грудь и покатые плечи. Холостые годы супружества…
Счастье смотрит вперёд — там его просторы. Беда оглядывается на прошлое — откуда она пришла? Боже, из этих, из последних лет. Нужно быть слепой и глухой… Нужно занавесить глаза вот этими волосами, чтобы ничего не видеть.
Хотя бы цветы. Раньше он их приносил даже зимой. Букеты из ели, из берёзовых прутьев, из сухого бессмертника… Но вот началась весна. И ни стебелечка. Подснежники сама покупала.
Раньше он не давал ей самой снять сапожек, туфель не давал скинуть сам хотел, бросался в ноги, как поклоны отбивал. Теперь она может сидеть в передней и пыхтеть с сапогом хоть час.
У неё есть привычка вскрикивать: уронит ли что, сожжёт ли, соль ли рассыплет, палец ли уколет… Раньше он бежал на кухню, опрокидывая стулья.
Раньше — первый год, второй год их жизни, может быть, и третий год, и четвёртый — он ничего не мог делать. Ходил за ней и целовался. Боже, сколько они могли тогда целоваться… Раньше. До холостых лет супружества.
Лида прикусила зелёную ленту, так идущую к её волосам, и заплакала.
Из дневника следователя.
Вчера мне неожиданно позвонил бывший начальник геологической партии, у которого я когда-то работал коллектором, — ему потребовалась юридическая справка. А потом он сказал «два слова о себе». Доктор наук, начальник отдела… Написал две монографии. Сделал геологическую карту Союза. Сейчас занимается металлогенической проблемой, пишет статьи, доклады, учит аспирантов, курирует районы… И ещё что-то, и ещё где-то…
— А зачем? — вдруг спросил я.
— Не понял.
— Для чего? — изменил я вопрос.
— Опять не понял.
— Ну, почему?
Он положил трубку. Мы и раньше так говорили. Только в те времена он не клал трубку, а приказывал мне тереть пробы или разбирать образцы.
Козлова никогда не думала, что обман с шубой может что-нибудь вызвать, кроме чувства утраты дорогостоящей вещи. Но было и другое — сильная обида: может, оттого, что она видела мошенницу, говорила с ней, сочувствовала и поила чаем. Лучше бы украла тайно, из-под замка. Кража анонимна, поэтому её легче перенести. Мошенничество для потерпевшего обиднее, — тут его унижают.
Козлова сразу заявила в милицию. Через два дня её вызвали, побеседовали и сказали, что пропажу найдут. «Шуба не деньги — о себе скажет». И отвезли на мотоцикле с коляской в прокуратуру.
Там её долго допрашивал следователь с вздыбленными пятернёй волосами, в больших очках, за которыми были тихие и задумчивые глаза. Он не сказал, что найдут шубу. Только в конце допроса спросил, узнает ли она эту даму, и Козлова поняла, что мошенница для него важнее, чем её шуба.
Узнает ли? Да она уже видела её во сне: воровка так же сидела в передней на стуле, в том же белом платке, и пила чай стакан за стаканом. Козлова бегала на кухню, резала какой-то огромный и странный лимон, темп всё учащался, покупательница пила всё стремительнее… Козлова хотела ей сказать, что её обманывает, кладёт не лимон, а грейпфрут, но вдруг увидела, как у дамы от чая бухнет живот, страшно поднимаясь на глазах… Козлова закричала и проснулась.
Она ли эту даму не узнает?
Синтетическая шуба осталась висеть в передней, вроде чужеродного тела. Перевесить в шкаф руки не поднимались. И не её эта вещь, чужая. Следователь просил занести её завтра в прокуратуру, как вещественное доказательство.
В передней коротко позвонили, так коротко, что Козлова раздумывала, открывать ли. Могли баловаться мальчишки. Но звонок повторился, теперь чуть настойчивее.
Она открыла дверь. На лестничной площадке стояла крупная женщина в сером невзрачном платке и затрапезном пальто. В руке она держала узел. Таких женщин Козлова иногда встречала на вокзалах да видела в военных фильмах.
— Милочка, я к вам.
Жар бросился Козловой в голову, как ударил палкой. Или испуг ударил, который бросился в голову вместе с жаром: закричать ли, звонить ли в милицию, дверь ли захлопнуть?..
— Дайте же мне войти.
Под напором того узла, которым пришедшая деликатно давила, как животом, Козлова немо сделала два шага назад.
Дама, теперь просто женщина, уже стояла в передней. Она опустила узел на стул, торопливо его развязала и броском подняла руку, на которой повисла чёрная каракулевая шуба.
— Ваша, — сказала женщина, таким же броском руки повесила её на вешалку, схватила свою, искусственную, и ловко завязала в узел.
— Я сейчас вызову милицию, — опомнилась Козлова.
Женщина оставила узел и сложила руки на груди, как для молитвы:
— Милочка, вы тоже женщина! Вы мать, и я мать! Ну ошиблась, оступилась, леший попутал… Но ведь опомнилась, сама пришла и шубу вернула. Повинную голову меч не сечёт. Милочка, простите меня!
Козлова смотрела на молитвенно сложенные руки, на грязно-зелёный шарф, перекрученный на шее, как бельё на ветру; смотрела на пальто, какое-то щипаное, словно его начали лицевать, да передумали; смотрела на бурки, всунутые в калоши, которые теперь уже не носили.
— Да-да, — вздохнула женщина, — я уже дико поплатилась.
— Лично я прощаю, — вяло ответила Козлова.
— Милочка, скажите в прокуратуре, что с шубой вам почудилось…
— Нет, — твёрдо перебила хозяйка, — врать не стану.
— Да вам за это ничего не будет. Мол, ошиблась.
— Не могу.
— Милочка, хотите я встану да колени?
Она сделала движение вперёд, словно споткнулась и сейчас упадёт. Козлова непроизвольно схватила её за локоть, подумав, что в тот раз тоже поддерживала под руку.
— Вставайте, не вставайте, а врать в следственных органах не собираюсь, — почти зло отрезала Козлова.
Гостья отпрянула. Она вдруг сильно — опять, как в тот раз, — побледнела и опустила руку в карман своего потрёпанного пальто. Козлова попятилась в сторону кухни, ожидая увидеть нож или пистолет. Но женщина вытащила маленькую бутылку. Значит, плеснёт кислотой — Козлова читала про такую месть. И услышала тихий, какой-то чревовещательный голос, который мурашками прокатился по её спине.
— Тогда я сейчас отравлюсь.
Козлова закрыла глаза. Заметив испуг хозяйки, женщина положила бутылочку обратно и уже другим голосом, который задрожал от подбежавших слёз, спросила:
— Разве я переживу позор? Сидеть в тюрьме! Неужели ты хочешь, чтобы меня посадили? Неужели ты такая бессердечная?
— Нет, — искренне сказала Козлова.
— Тогда пожалей! Откажись от показаний, и я тебя век буду помнить. Молиться за тебя буду. Копейки ни у кого не возьму…
— Хорошо, — устало согласилась хозяйка.
— Но знай: если не откажешься, я отравлюсь у тебя на глазах.
Из дневника следователя.
Часто слышу, что жил человек, жил, да и совершил преступление. Вдруг. Как несчастье, как болезнь. А уж если несчастье, то оно, считай, от судьбы, от бога — его не предусмотришь, с ним не поборешься. И несчастных жалеют, больным сочувствуют, но только не наказывают.
Я не сомневаюсь, что любое преступление зреет долго и нелегко, даже самое маленькое. Постепенно накапливаются в человеке прегрешения, поступочки, проступочки… С каждым таким поступком всё грубее топчется мораль. И вот наступает грань, когда отвергается та моральная норма, которая возведена уже в закон, — совершается преступление.
За дверью легонько стукнуло и зашуршало, словно там мели пол. Или кто-то остановился у кабинета, рассматривая табличку «Следователь С.Г. Рябинин» и собираясь постучать. Но дверь приоткрылась без стука. Он увидел-таки кусок серой швабры, который мелькнул в проёме слишком высоко от пола. Рябинин ждал, к чему-то приготовившись…
Дверь медленно, почти вежливо открылась. Первым вошёл худой высокий мужчина с выгоревшей тонкой бородкой, которая, видимо, и мелькнула в дверном проёме. За ним неуклюже шагал приземистый загорелый человек, умудряясь втискиваться в пустое пространство. Они подошли к столу и молча расстегнули плащи. Высокий протянул руку:
— Прокурор Гостинщиков из Прокуратуры РСФСР.
Приземистый поставил на пол громадный портфель, сел на стул и буркнул:
— Следователь по особо важным делам Семёнов.
Прокурор снял мягкую кремовую шляпу и тоже опустился на стул. Следователь остался в берете.
— Сергей Георгиевич, — начал прокурор, — нами получен сигнал, что вы совершили преступление…
— Какое? — удивился Рябинин.
— А мы сейчас это выясним. Приступайте к допросу, — приказал Гостинщиков следователю.
Тот откашлялся и всё-таки хрипло спросил:
— Фамилия, имя, отчество?
— Рябинин Сергей Георгиевич.
— Место рождения?
— Новгород.
— Семейное положение?
— Женат.
— Место работы?
— Вы же знаете…
— Отвечать! — тонким голосом крикнул Гостинщиков, задрожав палевой бородкой.
— Следователь прокуратуры Зареченского района.
— Национальность?
— Русский.
— Образование?
— Высшее, юридическое.
— Судимы?
— Нет.
Семёнов лёг грудью на стол, припечатав все бумаги, и, стараясь придать своему простодушному лицу особую хитрость, спросил:
— Чем вы занимались одиннадцать лет назад?
— Как чем?.. Работал техником в геологической экспедиции.
— Ага, работал, — вроде бы обрадовался прокурор.
— И с кем вы работали? — поинтересовался Семёнов с каким-то тайным намёком.
— Ну, с геологами, техниками…
— Давно вы их видели? — теперь он спросил с деланным безразличием.
— Это моё личное дело.