— Юрий Артемьевич, только подумайте, какая надёжная защита — труд. По вечерам пьянствую, но я же работаю. Хулиганю, безобразничаю, — но работаю. Над женой издеваюсь — однако работаю. Детей воспитал никчемностями и лоботрясами — позвольте, я же работал. В домино стучу, в карты режусь, слоняюсь, книг не читаю, в театре век не бывал, в мелочах погряз и глупостях — не приставайте, я же работаю…
Рябинин замолк. Говорить длинно он не любил и не умел. Если только в споре. Да и не то он сказал, что промелькнуло, — там было тоньше, острее, сомнительнее.
Юрий Артемьевич положил окурок в пепельницу и плотно накрыл его ладонью, чтобы тот задохнулся без воздуха.
— И всё-таки о человеке судят по тому, каков он в работе.
— Не только, — обрадовался Рябинин тому возражению, которое он мог оспорить. — Труд частенько стереотипен. Много тут узнаешь о человеке? А вы посмотрите на него после работы, в выходные дни, в отпуске… Сколько неплохих работников мается, не зная, чем себя занять! Или заняты пустяками. Тут вся личность.
Опять длинно говорил. Окурок в пепельнице уже задохнулся. Юрий Артемьевич снял ладонь и на всякий случай тронул крупный нос. Он мог бы и не трогать, мог бы выйти победителем в споре, обратившись к своей прокурорской роли, и авторитетно разъяснить ошибку следователя. Мог бы победить и не обращаясь к должности: кому не известно, что труд есть мера всего?
— Ну и что же всё-таки определяет человека? — спросил он.
— Думаю, что образ жизни.
Беспалов чуть посомневался и добавил:
— В который обязательно входит труд.
— Согласен, — улыбнулся Рябинин.
— Так вы смыслом нашего существования полагаете образ жизни?
— Нет.
— А что?
— Пока не знаю, — ответил Рябинин, как отвечал ему не раз.
— Пока, — усмехнулся Беспалов. — Многие проживают жизнь, да так и не знают, для чего.
— Я надеюсь узнать.
Юрий Артемьевич пригладил стружку висков, которую простоватая секретарша как-то посоветовала ему распрямить в парикмахерской, и неожиданно спросил:
— Допустим, человек меряется не только трудом… Почему же вы сами работаете, как лошадь?
Рябинин хотел переспросить — как кто? Ну да, лошадь, та самая, которую он привёл в пример, как тоже работающую. Нужно ответить что-нибудь остроумное, лёгкое, не вдаваясь. Например: «Разве бывают лошади в очках?» Или: «А что, из моего кабинета слышно ржание?»
— Почему не звонят с места происшествия? — спросил Рябинин.
Из дневника следователя.
Я и сам иногда задумываюсь, почему все дни занят только работой. Трудолюбивый очень? Да вроде бы как все. Деньги люблю? Зарплата у меня средняя. Выслуживаюсь? С моим-то характером… Горжусь броским званием? Есть звания погромче. Возможно, мне нечего делать? Да не работай, я был бы загружен ещё больше столько есть занятий по душе. Может быть, желание трудиться вытекает из сущности человека и прав Юрий Артемьевич — рождаемся мы для работы?
Но тогда я не понимаю, почему существо, которое трудится, ест, пьёт, спит и смотрит телевизор, называется человеком? Ведь лошадь тоже трудится, ест, пьёт и спит. Ах да, она не смотрит телевизор. Но только потому, что его не ставят в конюшню. Кстати, я тоже его не смотрю…
Прав Юрий Артемьевич: лошадь я.
Толпа — первый признак чрезвычайного события. У подъезда скопилось человек десять. Телефонограмма не соврала.
Петельников и Леденцов ещё на ходу, ещё на тормозном пути распахнули дверцы, выпрыгнули на асфальт и оказались в этой жиденькой толкучке. Одни старухи…
— Это у нас, — сказала одна, настолько маленькая, что инспектора придержали шаг, опасаясь её задавить.
— Бандитизм в нашей квартире, — подтвердила вторая, чуть повыше, но такая полная, что уж теперь они пропустили её вперёд, чтобы не быть задавленными…
Большая передняя, в меру заставленная отжившей мебелью. Длинный коридор, ведущий в кухню. Запах старых коммунальных квартир — дерева, лежалой ткани, забытых духов и валерьянки.
— Чайку попьёте? — спросила маленькая, энергичная.
— Чего попьём? — опешил Петельников.
— Мария, дак они, может, как теперешние мужики, чай не принимают, заметила тучная.
— Нальём чего и погорше, — согласилась первая старушка и показала на дверь, где, видимо, им и могли налить чего погорше.
— Гражданки! — сказал Петельников тем голосом, от которого трезвели пьяницы. — Мы хоть чай и принимаем, но сюда приехали по сообщению об убийстве!
— Пожалуйста, будьте как дома, — любезно согласилась крохотная старушка.
— Логово убийцы, — вторая показала на дверь.
Леденцов мгновенно и сильно ткнулся туда плечом, но дверь не подалась.
— И не ночевал, — объяснила маленькая.
— Где труп? — прямо спросил Петельников.
— А никто не знает, кроме убивца, — опять пояснила низенькая старушка, которая сумела оттеснить вторую, массивную.
— Как звать погибшего?
У Леденцова в руках появился блокнот.
— Василий Васильевич.
— Фамилия?
— Нету у него фамилии.
— Василий Васильевич да Василий Васильевич, — встряла-таки вторая.
— Где его комната?
— А он жил на кухне.
— Почему на кухне?
— Спит себе на подстилке…
Леденцов опустил блокнот и ухмыльнулся. И хотя бледное лицо Петельникова никогда не краснело, он почувствовал на нём злобный жар, который стянул щёки старшего инспектора какой-то сухостью.
— Товарищ Леденцов! Составьте протокол о ложном вызове и привлеките гражданок к административной ответственности. Кстати, где участковый инспектор?
— Как так привлечь? — удивилась маленькая, главная тут.
— Так! — отчеканил Петельников. — За собачий вызов.
— Василий Васильевич не собака, а котик.
— Тем более!
Вторая старушка подкатилась к Петельникову, как громадный шар, обдав его запахом лука и вроде бы гречневой каши:
— Да этот нехристь не убил Васю, а продал. Воров-то вы ловите?
— Ловим, когда украдена материальная ценность. А ваш кот ничего не стоит.
— Как не стоит? — обомлела она.
— Бабушка, — набрался терпения Петельников, — похищенная вещь должна быть оценена в рублях, а ваш кот…
— Пятьдесят рублев, — гордо произнесла старуха.
Леденцов хихикнул. Петельников слегка подвинулся к выходу: чёрт с ними, с этими бабками и с их котом. Но маленькая старушка оказалась сзади и дёрнула Петельникова за пиджак:
— Ему ничего и не будет?
— Кому?
Она кивнула на закрытую дверь.
— Как его фамилия?
— Литровник, Гришка Литровник.
Леденцов опять засмеялся.
— Вот он смеётся, рыжий молодой человек, а нам от Гришки житья нет. На днях сожрал весь студень. Ночами пугает нас зубовным скрежетом. Водку льёт в себя, как в решето. У него и счас стоит на тумбе охолодевшая яичница да пустая бутылка от четвертинки водки.
— Откуда знаете? — заинтересовался Леденцов.
— А через скрытую камеру. — Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.
Теперь пиджак дёрнули спереди. Петельников повернулся к солидной.
— Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот-то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку-то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трётся… Мы и живём-то одной семьёй: я, Мария да Василий. Без него-то зачахнем. Найди котика, соколик, а?
Одна маленькая, вторая толстенькая… Теперь Петельников глянул в их лица.
У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись чёрные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.
У полной старушки всё было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос… Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий…
— Леденцов, отыщешь кота? — спросил, а не приказал Петельников.
— Не могу, товарищ капитан.
— Почему?
— В отделе засмеют.
Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объёмном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.
— В Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек, — на всякий случай уведомил Леденцов.
— Гады, — отозвался его начальник.
— Кто? — не понял Леденцов.
— Монополисты, — буркнул Петельников и спросил у старух: — Приметы у кота есть?
— Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком…
— Не худой и не дюжий, а так посреди…
— Я спрашиваю про особые приметы.
— Есть, — твёрдо ответила ртутноподвижная Мария. — Нечеловеческая сообразительность.
— И особливая душевность, — добавила та, которая почему-то не носила чепчика.
Из дневника следователя.
Возьмём человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом… А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: «А зачем?» Есть ковёр, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы — не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.
Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковёр, который мне приходится выбивать.
Когда-то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращённые на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, — за обручальными кольцами стояла оче