Рябинин вдруг понял: о чём бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном — о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних её ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдёт, всё пройдёт, стоит лишь объяснить ей своё понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что всё и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока ещё не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней — пока ещё не поздно.
— Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…
— Об этой самой? — перебила она.
— Да, чёрт возьми, об этой самой!
— Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу — «Последняя любовь». Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
— Слушаю.
— Следователь Рябинин? — официально спросил женский голос.
— Да.
— Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
Из дневника следователя.
Говорят: «Какая нелепая смерть». А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников — у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приёмной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.
— Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, — сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.
— А сардельку давали? — поинтересовался инспектор.
Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил…
Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв — с упрёками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегчённо вздыхали — как гроза прошла.
— Что же у нас есть? — наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.
— А ничего!
— Вам она что-то сказала…
— Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель…
— Дочка?
— Мать с ней на эту тему не говорила.
— Другие продавцы?
— Ничего не знают.
— Фальшивка что?
— Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.
— Сама изготовила?
— Вряд ли, скорее какой-нибудь любитель.
— Итак, мошенница опять уходит? — удивился прокурор.
— Почему же мошенница? — ещё больше удивился инспектор. — Убийца она, а не мошенница.
— Что же будем делать?
Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким-то елейным голосом инспектор:
— Сергей Георгиевич знает.
— А если провести у Калязиной обыск? — тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.
— Нельзя, — сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. — Для обыска нет законных оснований.
— Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдёшь, — заметил Петельников.
Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у её кровати — сегодня утром её уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинён значительный ущерб…
И промелькнуло, исчезая…
…Смерть глупа, страшна, неотвратима и болезненна — чёрт с ней. Но ведь обидно!..
Рябинин всегда считал, что преступление лучше расследует тот следователь, который жалеет потерпевшего. Кажется, так и записано в его дневнике. Нет, немного не так: «Жалостливый следователь лучше равнодушного». Или «Жалостливый следователь справедливее равнодушного»? Да он эту мысль отстаивал; он спорил даже с теми, с кем и спорить не стоило… И что же теперь? Своей жалостью он её не спас, но упустил преступницу.
— А вы бы стали допрашивать? — вдруг спросил Рябинин прокурора.
— Не знаю, — замялся Юрий Артемьевич, начав раздражённо пошатывать подбородок.
— А ты бы? — спросил Рябинин и Петельникова.
— Стал бы! — жёстко ответил инспектор, видимо ждавший этого вопроса, а может быть, ради него здесь и сидевший.
— Не пожалел бы? — удивлённо протянул Рябинин.
— А хирург жалеет больного? — спросил теперь инспектор, как ударил по уязвимому месту, которое-таки нашёл.
Хирург жалеет больного… И всё-таки делает операцию; чем больше жалеет, тем решительнее берётся за скальпель. А он пожалел бездеятельно, как обыватель. Да нет, отличается он от хирурга.
— Операция спасает больного, а допрос…
— Твоя жалость в данном случае оказалась бессмысленной.
— Скажи, — не удержался и Рябинин от запрещённого удара, — какой смысл инспектору уголовного розыска ловить в подвалах кошек для старух?
Петельников кинул взгляд на Беспалова: знает ли? Юрий Артемьевич улыбнулся — он знал. Тогда улыбнулся и Петельников, сгоняя этой улыбкой то недовольство, которое закаменило его лицо.
— Я найду свидетелей, — громко сказал Рябинин. — Магазин был полон народу…
— Уголовный розыск поможет, — согласился инспектор.
Беспалов снял трубку звонящего телефона. Весь его недлинный разговор состоял из чередующихся «да» и «хорошо». Юрий Артемьевич покосился на аппарат, словно ещё слышал голос с того конца провода, и спросил Рябинина:
— Вы знаете, что дело о хищении бриллианта взято городской прокуратурой на контроль?
— Да.
— Зональный прокурор Васин приглашает вас для дачи объяснений.
Из дневника следователя.
Раньше я был немногословен, теперь — молчалив. Раньше думал, что ещё успею, скажу. Теперь думаю, что всё уже сказано. Чем старше становлюсь, тем больше молчу. Нет, не так: чем больше понимаю, тем больше чувствую себя немым.
Рябинин открыл дверь кабинета, чуть было не сжавшись всеми клетками, словно на него могло что-то упасть. И зло распрямился, хлопнув за собой дверью. Неужели струсил? Ничего плохого ведь не сделал. Сделал, коли сжимаются клетки, чтобы меньше занимать пространства.
За столом громоздко сидел зональный прокурор Андрей Дмитриевич Васин. Он поднял от бумаг крупную голову и взглядом показал на стул. Говорили, что раньше, в первый год работы, он выходил из-за стола и пожимал руку.
— Здравствуйте, — сказал Рябинин, уже сев.
Васин кивнул, закрыл папку и тонковатым для такого плечистого тела голосом спросил:
— Я не очень понял, почему вы не допросили свидетеля. Некогда было?
— Нет, я к ней ездил.
— Врач не разрешил?
— Разрешил.
— Справка в деле есть?
— Есть.
— Тогда почему не допросили?
Рябинин медленно и тайно вздохнул. Есть слова, состояния и мысли не для таких официальных кабинетов. Нет, дело не в кабинете: есть слова, состояния и мысли, которые скажешь и передашь, только уверившись, что их поймут. Рябинин плохо знал этого прокурора, да уже и заметил в его лице лёгкое магазинное любопытство, вызванное заминкой следователя. Но Рябинину было нечего сказать, кроме правды:
— Пожалел.
— Не дошло.
— Пожалел…
Васин смотрел на него умно и проникающе — бывают такие серьёзные глаза, когда человек силится что-то понять, и это усилие придаёт взгляду особую сосредоточенность. В углу кабинета тихо играл приёмник. Моцарт, соль-минорная. Эстрадная музыка не мешала, но работать под классическую Рябинин не смог бы.
— Как же вы работаете следователем? — спросил наконец Васин.
— Не дошло, — легкомысленно вырвалось у Рябинина.
— Как же вы предъявляете обвинение, арестовываете, отдаёте под суд? Не жалеете? — развернул свой вопрос зональный прокурор.
— Иногда жалею, — ответил он вместо «иногда не жалею», потому что чаще всё-таки жалел.
— Но из-за вашей ложной жалости ускользнул преступник!
— Почему же ложной? — тихо спросил Рябинин.
— Потому что вы были добреньким не за свой счёт, а за счёт государства.
Об этом он не подумал — о счёте. Да ведь когда жалеешь, то не думаешь. Может, так ему и сказать: когда жалеешь, то не думаешь? Они с зональным прокурором почти ровесники, а «ровесник» звучит как «единомышленник». Может, ему рассказать про её лицо, про её нездешний взгляд, про её школьницкий локон?..
— Неужели вы не чувствуете своей вины?
— Чувствую, — искренне согласился Рябинин.
Разумом он понимал, что виноват. Но где-то там, под разумом, жила отстранённая мысль о его невиновности. И эта глубинная мысль подсказывала его разуму, что если и стоило упрекать его в жалости, то не так и, может быть, не здесь.
И промелькнуло, исчезая…
…Жалеющий всегда прав…
— Смотрел, Сергей Георгиевич, ваше личное дело, но так и не понял, растущий вы кадр или нет.
— Я врастающий, — буркнул Рябинин.
Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, — шёл концерт по заявкам.