Я была такой девочкой… Мама: «Если не будешь есть, я тебе всыплю». Я: «А я тебе голову оторву». Мама: «Какую половину — нижнюю или верхнюю?» Я: «Нижнюю». Мама: «Как же я буду целовать свою девочку?»
Но не подумайте, что меня часто целовали.
Рябинину хотелось, как и раньше, снять в конце рабочего дня трубку и услышать удивлённое «Да?» И отозваться на это «Да?» напряжённым дыханием и зачастившим стуком в груди. И услышать другие удивлённые слова: «Серёжа, это ты?» И выдохнуть своё тихое «Да». И всё будет сказано. Дальше пойдут слова уже необязательные, событийные.
Как и раньше…
Он ещё смотрел на аппарат, когда тот зазвонил. Рябинин схватил трубку, озарённый мыслью, что его тайное желание добежало по проводам до дому и вызвало ответный ток:
— Да?
— Следователь Рябинин? — спросил голос не женщины и не мужчины, а вроде бы робота, который простудился.
— Да…
— Вы знаете фонтанчик в парке?
— Знаю.
Он начал подозревать, что это вызов на место происшествия, когда в спешке забывают представиться.
— Туда ваша жена пришла на свидание.
И механический голос пропал, как захлебнулся простудой.
Рябинин положил трубку, довольно поправляя очки. Итак, сначала магазин «Дуб», теперь следователь прокуратуры. Калязина развивала голосовые связки. Пусть, больше оставит следов. И зачем ей эта выдумка?..
Лёгкий, почти комариный укол пришёлся куда-то в грудь, в левую половину, — выдумка ли? Почему ж в этом комарином уколе столько яда, который разливается по телу дрожащим холодком?.. Если бы ему позвонили и сказали, что Лида пошла в театр с мужчиной, тоже бы не поверил?
Рябинин вышел из-за стола, гулко цепляясь ногами за тумбу.
Это не что иное, как провокация. Удар по его нервам, чтобы выбить из колеи. Он не должен опуститься до проверки анонимного звонка. Впрочем, рабочий день уже кончился и надо идти домой.
Стараясь не спешить, он запер сейф и дверь. Стараясь не спешить, пошёл медленно, отдыхая. Стараясь не спешить, разглядывал прохожих. Кажется, он забыл повесить ключ на доску. Кажется, он забыл в кабинете плащ и портфель.
Рябинину пришлось идти парком, потому что его путь домой лежал здесь, через парк. Фонтанчик был немного в стороне, но размяться лишних триста метров в конце рабочего дня никому не вредно. Тут чудесный воздух, тут сырые и тёмные аллеи…
Ему казалось, что решения принимает не он, не сознание, а его тело, которое шло и шло вперёд по следу, подобно собаке. И только увидев забелевшие вдалеке камни фонтанчика, он уже подумал, что нужно свернуть в заросли на проложенную тропинку и пройти незаметно, как индеец. Сознание, освободившись от власти тела, начало трезветь: у фонтанчика есть скамья на цепях, там может сидеть Калязина и ухмыляться своей надменной ухмылкой. Мол, пришёл — что за следователь?
Он перелез через сухой куст, перешёл лужу, перетерпел шиповник, переступил какое-то битое стекло. Тропа упёрлась в ствол липы, за которым был фонтанчик. Он раздвинул листья и выглянул…
На скамейке интимно покачивались двое — Лида и мужчина в светлом костюме, которого он где-то и когда-то видел.
Рябинин прыгнул назад, в битое стекло, и побежал, не разбирая ни троп, ни аллей. Он выскочил из цветочного газона уже к воротам парка и огляделся, блуждая взглядом.
Что-то в таких случаях делают… Телефонная будка… Двухкопеечная есть. Куда-то в таких случаях звонят. По экстренным номерам: ноль-один, ноль-два, ноль-три… Телефонные номера на случай человеческой беды. Он схватился за вёрткий диск. Ведь куда-то звонят…
— Вадим, ты ещё не ушёл?
— Кто это?
— Да я, Рябинин…
— Голос у тебя почему-то пропитой.
— Я в нашем парке. Понимаешь ли, смешная история…
— Что случилось? — быстро спросил инспектор, не поверив в смешную историю.
— Ничего не случилось, — удивился Рябинин обессиленным голосом. — Лида у фонтанчика…
— Ну и ты иди к фонтанчику.
— Она покачивается.
— Как покачивается?
— На качельках…
— Ну и ты покачайся.
— Да место занято, — хихикнул Рябинин. — Но я-то звоню насчёт одной идеи о сберкассах…
— Сейчас приеду, — оборвал разговор Петельников.
Добровольная исповедь.
Вы, юристы, любите копаться в мотивах да причинах. Для вас моя исповедь — находка. Наслаждайтесь, крючкотворы, наслаждайтесь…
Вот думаю об относительности всего на свете. А догадался ли кто, что эта самая относительность играет нашей жизнью, как котёнок ленточкой? Если всё относительно, то, значит, ничего и нет. Опять-таки из моего детства. Личная зубная щётка и личное полотенце… Хорошо, не так ли? Своя кровать, свой стол, своя одежда тоже неплохо. Но всё относительно. У нас у каждого было по комнате. У каждого была своя мебель, свои книги, свои вещи… У меня и у отца стояло по своему телевизору. Потом появились свои деньги, свои интересы, своя жизнь. Мы сидели по своим комнатам. Отец всё что-то высчитывал, мать коллекционировала фарфор, а я к чему-то готовилась. Да, у нас была общая комната, в которую мы сползались только поесть да к приходу гостей…
И я сделалась Великой Одиночкой. Я не выношу никаких коллективов. Избегаю всего общего и общественного. Избегаю общественного транспорта, общественных библиотек и общественных уборных. В столовой я могу обедать только за отдельным столиком. Мне неприятно быть в общем зале, поэтому я почти не хожу в кино. Я, например, не люблю сидеть на диване, на котором кто-нибудь ещё. Верите ли, умей легковые машины ходить сами, я бы шофёра выпихнула из такси.
Они прощались. Он поцеловал ей ладошку и отвесил солдафонский поклон глубокий кивок при аршинопроглоченном торсе. Она ему легонько помахала рукой, словно изнемогала от чувств.
Петельников сунул кулаки в карманы широкой замшевой куртки — подальше от греха. В девятнадцатом веке он вызвал бы этого кавалера на дуэль. Впрочем, почему он? Потому что Рябинину с таким плотным детиной не справиться. Да и невменяем он сейчас, Рябинин-то…
Инспектор тихонько двинулся за кавалером, пользуясь боковыми аллейками, дорожками и тропинками.
Он шёл за этим человеком, не понимая себя. Откуда эта злость, откуда это зыбкое беспокойство, словно у него что-то случилось. У Рябинина ведь случилось, у Рябинина ведь жену уводят… Так почему же руки застряли в замшевых карманах, как запутались?
Кавалер миновал парк, пересёк улицу, подошёл к остановке такси и занял очередь. Петельников ринулся за угол…
Такси с зелёным огоньком инспектор остановил посреди улицы, преградив ему путь буквально грудью.
— Очумел, что ли? — крикнул шофёр, выпрыгивая из машины.
— Очумел, приятель, очумел, — согласился инспектор и достал удостоверение.
— Всё равно так рисковать нельзя, — потишал водитель.
— Требуется помощь.
— Изловить, что ли, кого?
Инспектор сел рядом и отдышался двумя-тремя глубокими вдохами.
— Тебя звать-то как?
— Вячеслав Семёнов.
— Вырули-ка, Вячеслав Семёнов, чтобы мы видели остановку такси.
Машина свернула за угол и притормозила. Остановка такси с жиденькой очередишкой была перед ними.
— Ловить не будем, есть дело поинтересней. Ты должен взять гражданина, стоящего вторым. И ещё: я твой приятель, допустим, Гриша, и ты поддерживай со мной беседу. Как?
— Нормально, — водитель кивнул, загораясь в полутьме кабины заметным любопытством.
Парочка, стоявшая перед кавалером, вдруг бросила очередь и побежала к автобусу. Петельников тронул локоть шофёра… Такси взревело, сорвалось с места и подлетело к очереди с тормозным скрежетом, как в детективном фильме.
— Спокойнее, — тихо посоветовал инспектор.
— Такси занято? — спросил приятный баритон с чуть заметной глушинкой так бывает, когда воротник петлёй стягивает шею.
— Нет-нет, — заспешил водитель, — это мой друг подсел, Гриша…
— Не помешаю? — Инспектор повернулся к пассажиру.
— Ничуть. Огородная улица, дом возле универмага.
В минутном свете — пока он усаживался — инспектор увидел полное лицо и крупноватый нос. Видимо, шатен, лысеющий. Костюм новенький, со скрипом, надел на свидание. Галстук широченный, в полживота.
— Если бы, Славка, ты меня не подобрал, напился бы я с горя в дребезину, — сказал вполголоса Петельников.
Водитель испуганно глянул на инспектора, который изменился на глазах: обвис, обмяк и как-то обрюзг.
— А чего? — вспомнил он его указания.
— Чего… Мой лучший друг Сашка. Двадцать пять лет от роду. Лежит, как живой.
— Где лежит?
— В гробу лежит. Я ж к тебе прямо с поминок.
Водитель сосредоточенно завертел баранкой, обдумывая следующий вопрос:
— Сашка-то… от чего умер?
— Эх, Славка, если бы умер… Не умер он.
— А как же в гробу лежит? — спросил таксер, от неожиданности притормаживая.
— Оттого моя душа и стонет. В гробу он лежит, а не умер. Вот, Славка, какая в жизни квинтэссенция бывает.
Водитель молчал, ничего не понимая. Тихо играл приёмник. Тяжело вздыхал инспектор.
— Извините. — Глубокий придушенный баритон утопил все другие звуки. Что же всё-таки случилось с вашим приятелем?
— Да убили его! — Петельников сердито обернулся к пассажиру.
— Как убили?
— По голове так дали, что он мозгов не собрал.
Водитель глянул в зеркало, пытаясь увидеть пассажира. Сомнений не было — он вёз убийцу.
— Вероятно, в уличной драке? — заинтересовался пассажир.
— В квартире с хрусталём и коврами, под аромат французских духов и под музыку вокально-инструментального ансамбля. И сам, лично купил свою смерть за четыре шестьдесят семь.
— Я вас не очень понимаю…
— Да об этом весь район говорит! Связался Сашка с замужней дамой. Купил бутылку вина марки «Шампанское» и килограмм конфет сорта «Трюфели». И нанёс ей визит в нерабочее время. А муж вернулся, — электричку отменили. Ну, как говорится, гаси свет. Итоги этой встречи налицо: Сашки нет, муж сидит, а дама рвёт на себе парик.