— Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.
— Ах, есть ещё и пятый…
— Да, женщина-друг.
Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:
— Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суётся в чужие дела.
Инспектор тоже встал, заметно бледнея.
— Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей…
Из дневника следователя.
Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает её с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На неё влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы… Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, — это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.
Добровольная исповедь.
Бог-то богом, но ведь не придёшь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придёт мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтёт умнейший доклад — его слушать не будут. Пусть придёт, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури — его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции — это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копчёной колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.
Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала…
На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук… Почему жесть так жалобно скрипит?
Она протянула руку и включила торшер. Жёлтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала ещё плотней — хоть режь её. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проёму, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шёл оттуда, из глубины квартиры.
Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.
На диване, опалённый светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне…
Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, ещё во сне. Он прижал её с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нём вся, без остатка… Потом они лежали тихо — она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал её лицо, вспоминая и узнавая, — близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щёки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал её запах, чуть было не забытый. Но ему мешали её распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами её лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали её распущенные волосы…
И когда они измучились, он сказал:
— Пойдём пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.
— Серёжа, ты простишь меня, да?
Её распущенные волосы помешали ему ответить…
Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?
Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.
— Серёжа, мне показалось, что ты меня разлюбил.
— Какая глупость…
— Но твоя любовь стала другой.
— Да, потому что всё меняется.
— А я не хочу, чтобы она менялась.
— Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?
— А что потом?
— Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.
— У тебя… началась?
— Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.
— Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?
— Потому что я дурак.
Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин её поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь её распущенные, так и не собранные волосы…
— Теперь у нас любовь, а в молодости была влюблённость.
— Как ты легко отказываешься от молодости…
— Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.
— Для меня всякая любовь священна.
— Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюблённость, и не пришла любовь.
— И почему так, Серёжа?
— Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?
— А для любви нужно страдать?
— Я так думаю.
— Но ведь любовь — это радость?
— Через страдания.
— Тогда, Серёжа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.
И промелькнуло, исчезая…
…Нет приятных болезней, кроме одной — любви…
Они всё-таки оделись. Она всё-таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и всё больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но её шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно — какое там неожиданно — привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…
— Серёжа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.
— А кто же мне звонил про свидание?
— Валентину попросила. Подлая я, да?
— Это я глупец.
— Серёжа, если я когда-нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?
Он всё в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел её покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…
— Серёжа, и всё-таки я подлая.
— Вот как?
— Ты страдал, а я тебя почему-то ненавидела.
— Ненавидела?
— Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?
— Может.
— Что же это, Серёжа?
— Это любовь.
— Ты шутишь?
— Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что её нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.
— Но ведь она может погубить любовь?
— Нет, она живёт только за счёт любви.
— У тебя было… так же?
— Нет. По-моему, я был психически болен.
— Серёжа, Серёжа, ну какая же я подлая…
Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел её чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в её распущенных волосах…
— Серёжа, чем вывести пятна чая?
— Кофеем.
— А пятна кофе?
— Какао.
— Дурак.
И тогда они увидели, что за окном белый день.
Из дневника следователя.
Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.
Добровольная исповедь.
В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.
Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:
— А ещё в шляпке!
— Все бегут, — осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.
— Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? — спросил инспектор приноравливаясь к её шагу.
— Нет. — Она удивлённо посмотрела на неожиданного попутчика.
— Хоккеист столкнулся с автобусом.
— И что?
— Автобус с тяжёлыми повреждениями отправили в ремонт.
Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:
— А почему вы со мной идёте?
— Разумеется, из-за ваших ямочек.
— Вам не кажется, что вы слегка нахальны?
— Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.
— И хотите меня оштрафовать за переход? — предположила она.
— Нет, хочу поговорить.
— А удостоверение?
Она ещё раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и ещё раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из-за тех же ямочек да импортной шляпки.
— Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.
— Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.
— Что-нибудь случилось?