ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Рябинин не поверил первым флоксам, заболевшим, закрасневшим на лотках у метро. Он не поверил ранней свежей картошке, принесённой Лидой с рынка. Он календарю не поверил…
Но в парке посмотрел на берёзу одновременно с порывом сильного ветра. Его взгляд опередил скорый воздух и первым лёг на пышную, слегка отяжелевшую от тепла и поливов зелень, которую желтизна не тронула даже волоском. И тут же гулящий ветер — тот, который он опередил взглядом, — вломился в крону и вытряхнул из неё стайку невесть откуда взявшихся рыжих листьев.
И Рябинин поверил — август.
— Уже август, — сказал он Беспалову, входя в его кабинет и осторожно удерживая за уголок маленькую бумажку — как просушивал.
— А…
— Что «а»? — спросил Рябинин, запоздало поняв ненужность этого вопроса: его слова опередили собственную мысль, как утром взгляд обогнал парковый ветер.
Уже август. Уже август, а… Только оно, только время бросает в душу это железное «а». Месяц прошёл, а… Год прошёл, а… Жизнь прошла, а… А что? Зачем они прошли?
Рябинин прищурился, близоруко вглядываясь в лицо Беспалова, — это ли сказал прокурор? Юрий Артемьевич тоже прищурился, собираясь ответить. Но Рябинин опередил его философским сообщением:
— Египетскому сфинксу четыре тысячи лет. Лежит себе.
И промелькнуло, исчезая…
…Мы не живём, а просматриваем коротенький конспект собственной жизни…
Египетский ли сфинкс подсказал, думал ли об этом раньше, но прокурор вот почему прищурился — вдруг спросил весёленьким голосом:
— Счастье… Почему ж вы смыслом жизни не полагаете счастье?
— Может быть, потому, что так полагают многие.
Рябинин сел в кресло, положив на колени свою осторожную бумажку, — ему не хотелось говорить о счастье.
— Сергей Георгиевич, давно сказано, что мы созданы для счастья, как птицы для полёта.
— Мы-то созданы…
— А коль созданы, то надо летать.
— У счастья есть один недостаток, Юрий Артемьевич. Не всегда знаешь, что оно с тобой…
— Неужели вы никогда не были уверены в своём счастье?
— Был. Но всегда был и тайный страх.
— Почему же?
— Боялся, что оно уйдёт…
— Тогда вам не бывать счастливым.
— А я их не люблю.
— Кого? — Понял прокурор «кого», но отогнал это понимание, как обронённую глупость.
— Счастливых.
— Что вы говорите! — Беспалов махнул сигаретой, открещиваясь.
— Действительно, что я говорю, — искренне удивился Рябинин, хотя надо бы сказать: «зачем я говорю».
— Вы же человек добрый, — успокоился прокурор.
— Возможно. Но счастливых не люблю.
Юрий Артемьевич уложил окурок в пепельницу и негромко, словно боясь ответа, спросил:
— Почему?
— Они глухие.
Беспалов взялся за нос, который выдержал пошатывание, лишь слегка порозовев.
— И слепые, — добавил Рябинин.
— Не все же.
— Все. Об этом и в песнях поётся.
— В каких песнях?
— Ну, хотя бы… «В этот час весь мир для нас…» Или: «Я верю, что любовь всегда права…»
— Это про влюблённых.
— А влюблённые — самые счастливые.
— Я думаю, что влюблённые имеют право ничего не видеть и не слышать.
— Такого права нет ни у кого, — резковато сказал Рябинин. Он и не хотел говорить о счастье.
— Как дело Калязиной?
Теперь и Беспалов не захотел говорить о счастье; теперь, но через день-другой где-нибудь в коридоре или столовой неожиданно озадачит выношенным ответом.
— Вызвал её для опознания и очных ставок. И дело закончу.
Видимо, последнюю фразу «И дело закончу» он сказал неуверенно, без точки, поэтому прокурор ждал ещё слов, окончательных. Рябинин сдёрнул, как сдул, бумагу с колен и положил перед Беспаловым — красивый бланк с чётким и стройно расположенным текстом:
— Вот такое письмо…
Прокурор читал долго, медленно, возвращаясь к началу текста.
— Действительно… всё это? — наконец спросил он.
— Впервые слышу.
— Неужели учёные полагают, что какие-либо способности могут освободить от уголовного наказания?
— Я думаю о другом… Что за этим?
Следователю прокуратуры.
В последнее время Лаборатория психологии изучает уникальные качества психики Аделаиды Сергеевны Калязиной. У неё обнаружены кожно-оптические способности и телепатические феномены, которые она демонстрировала в присутствии психологов, физиологов, психиатров и физиков. Поскольку её способности представляют исключительный интерес для научной разработки вопроса о телепатии и подобных явлениях, просим не привлекать её к уголовной ответственности. Кроме того, действия Калязиной были вызваны скорее всего не злым умыслом, а редкими свойствами её психики…
Из дневника следователя.
Брякнул-таки. Да и не то, что хотел сказать. Не люблю счастливых… Ведь кощунство. А вернее было бы так: счастливый человек мне неинтересен. Почему же? Счастье держится, как правило, на каких-то общих для всех кирпичиках: здоровье, материальный достаток, интересная работа, образование, семья… Идеалы счастья придумывают люди, и эти идеалы похожи, как в квартирах телевизоры. Поэтому счастливый человек теряет индивидуальность — все счастливые похожи. Несчастные же самобытны, потому что… Потому что идеалы мы придумываем сами, несчастья нам придумывает жизнь, а она — большая искусница.
Добровольная исповедь.
Жизнь моего Короля, как сами понимаете, могла кончиться только казённым домом. Через три года она и кончилась. Почему-то в памяти осталось не его лицо, не наша совместная жизнь и даже не суд, а обыск: милиционер выносит из квартиры два ведра мелочи, которую Король приносил из церкви, — ассигнаций от карточных игр ему не хватало, и он ещё поторговывал крестиками.
Отбыл он в далёкие места. Денёк я поплакала. А он прислал два письма: одно слезливое, второе нецензурное. И всё. Ноль эмоций. А ведь любил… Как-то я сказала о миллионерше, принимавшей молочные ванны. И что? Грузчик из магазина притаскивает два бидона молока, и Король выливает их в ванну…
Осталась я одна. Ваши коллеги меня не тронули. На суде я проходила свидетельницей. Да и что я знала? Верите ли, только на суде и услышала его настоящую фамилию — Головатюк.
Из газеты (корреспондент В.Холстянникова).
Случается, что в квартире гаснет свет, темно, неудобно, гости переговариваются вполголоса. Но вот электрик что-то там соединил — и вспыхнуло радостное солнце. Такое ощущение возникло у всех присутствующих в Лаборатории психологии, когда вошла Аделаида Сергеевна Калязина: статная, строгая, красивая, в тёмном костюме. Она что-то сказала — не важно, что — и всех обдало странной и нервной энергией. В этой женщине скрыта тайна, я бы сказала, тайна всех тайн, потому что её тайна лежит за границей нашего понимания. И мы, журналисты, к ней не готовы — не готовы её понять и тем более донести до масс. Мы привыкли считать тонны стали, метры жилой площади, пуды хлеба. Но мы не знаем, что писать о таком явлении, как телепатия…
Примером этому служит наша корреспонденция о якобы мошенничестве Калязиной, когда она просила у прохожих деньги. Как выяснилось, она проводила социологический опыт, не содержащий состава преступления. Скорее всего и другие «криминалы» не являются уголовными, в чём без сомнения разберутся следственные органы.
Способности Калязиной — есть редчайший феномен, который надо беречь для науки…
В душном и огромном зале негде было упасть яблоку. Притушенные бра, казалось, не горели, а сочились тончайшей жемчужной пылью, оседавшей на лица напряжённой бледностью. Яркий свет горел только в глубине сцены, обдавая задник малиновым пожаром. На этом закате чернели насупленные фигуры — за столом молча сидело человек десять: врач, невропатолог, физик, психолог, кибернетик, философ… Вдоль стола бесшумно двигался худой безвозрастный мужчина в тёмном костюме, ведущий эту встречу. А на краю сцены…
На краю сцены в длинном чёрном платье, с бескровным, каким-то прозрачным лицом стояла Аделаида Сергеевна Калязина и одержимо пронизывала зал взглядом угольных глаз.
Петельников и Рябинин переглянулись.
— Часы, — негромко, но слышимо всем сказала она.
— Правильно, — отозвался голос из публики.
Зал сдержанно вздохнул. Кто-то захлопал, но звук ладоней вспугнутым воробьём исчез под негоревшей люстрой. И стало ещё тише.
— Кто следующий? — глухо спросил ведущий.
— Разрешите мне.
Молодой человек, наверное студент, неуклюже подошёл. Ведущий скользнул по сцене длинными шагами на согнутых ногах, как прошёлся старомодным танго. Откуда-то из рукава он выдернул чёрную повязку и завязал Калязиной глаза. Студент протянул свой предмет — зачётную книжку. Ведущий взял, усмехнулся и поднял её над головой, показывая комиссии и публике. Спрятав зачётку в ящик, темневший на краю стола, он подошёл к Калязиной и снял повязку — как Вию поднял веки.
Калязина вздохнула и безумно оглядела зал. Длинный и лохматый студент, похожий на гигантского цыплёнка, приготовился. Она искала его, как тот самый Вий, и не могла найти, хотя он стоял перед сценой, перед ней. И вдруг наткнулась, увидела и вонзилась исступлённым взглядом. Студент набычился, заметно бледнея. Калязина всё смотрела и смотрела, а студент бледнел и бледнел от какого-то тайного напряжения.
— Зачем вы стараетесь думать о другом, а не о спрятанном предмете? опять тихо и опять слышимо спросила она.
Студент не ответил, залившись предавшей его краской.
— Теперь кто-то очень сильно думает и мне мешает, — сказала Калязина, отчего на зал легла уже больничная тишина.
— Не ты? — шепнул Петельников.
Рябинин вообще ни о чём не думал. Он смотрел во все глаза и во все очки, не понимая, где он, — сидит на эстрадном концерте или видит научный эксперимент. Комиссия из насупленных учёных, как при экспертизе. Артистичная Калязина, танцующий конферансье и заинтригованная публика, как на весёлом представлении.