— Вредный пережиток, — не выдержал Леденцов.
Петельников воззрился на рыжую копну волос.
— Я к тому, товарищ капитан, что, допустим, ведро можно сквасить и взглядом, а цистерну литров на пятьсот взгляд одного человека не возьмёт.
— Могли плохо и вымыть, — заметила хозяйка.
— А Калязина покупала молоко до прихода в прокуратуру, уже зная, что оно кислое, — добавила Кашина.
Петельников опустил руку в карман, достал несколько фотографий Калязиной и рассыпал из перед Анной Григорьевной:
— Видели эту женщину?
— Нет.
— Молоко она когда-нибудь брала?
— Не запомнилась.
Хозяйка виновато оглядела гостей, которых ей так не хотелось огорчать.
— Анна Григорьевна, я потом запишу рецептик этого печенья? — спросила Кашина.
— Ради бога…
Тут Петельников обратил внимание на это печенье, которого в громадном блюде осталось несколько штучек. Леденцов жевал его с праздничным воодушевлением.
— Корица-то вредна, — буркнул ему Петельников.
— А что от неё?
— Корой покроешься.
— Пусть кушает, я ещё принесу.
— Ему уже хватит. Анна Григорьевна, вспомните какие-нибудь детали того дня, которые показались вам необычными.
— Да нет таких деталей…
— Тогда расскажите подробно, как шла торговля.
— Обыкновенно. Стоит очередь, я наливаю в бидоны, получаю деньги… Бывает, что у меня нет сдачи. Тогда покупатель идёт менять в булочную или ждёт, пока я насобираю рублей. Ну случается, краник заедает. Беру молоточек, стукну раз… Чей-нибудь бидон пролью, бывает… А что ещё?
Петельников вздохнул. Хозяйка опять виновато поёжилась от неумения им угодить.
— Анна Григорьевна, абажур сами делали? — обрадовалась Кашина.
— Всё сама, кроме каркаса, — тоже обрадовалась хозяйка, уходя от непонятной для неё беседы.
— Очень мило…
— Товарищ капитан, разрешите задать хозяюшке вопросик?
— Пусть парнишка разузнает, — поддержала она.
Петельников кивнул.
— Анна Григорьевна, погода какая стояла?
— Тепло было, не по-осеннему.
— А в чём вы были одеты?
— Юбка, курточка, а сверху белый халат…
Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:
— В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.
— Правильно, об этом и в кино показывают, — подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: — Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Всё спрашивал, как да почему…
— Какой он из себя? — оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.
— Это Рябинин, — вставил Петельников.
— Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?
— Да его на дню несколько раз заедает.
— Постукивали?
— Постукивала.
— А молоточек где лежал?
— На цистерне, пломбу там я срывала.
— За молоточком сами лазали?
Анна Григорьевна задумалась:
— Мне-то некогда. Кого-то просила… А-а, мужчина поднялся.
— Не женщина?
— Нет-нет.
— Это было до скисания или после?
— До, ещё до.
— Какой мужчина из себя?
— Нормальный, как и все.
— Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?
— Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.
— Лимит вопросов исчерпан, — успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.
— Спасибо, Анна Григорьевна, — поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. — Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?
— Да.
— А она была открыта?
— Прикрыта.
— Её можно было приподнять?
— Можно…
— Вилена, бери рецепт печенья. Испечёшь — пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару вёдер.
В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:
— Молодец, Леденцов.
— Нас же интересует не мужчина, а Калязина.
— Неизвестно, что нас интересует.
— Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль — работать под дурачка.
— Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.
Из дневника следователя.
Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…
Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю… Скажу приятное ангелу — он меня тянет; скажу приятное чёрту — он волокёт. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй чёрненький.
И всё-таки чёрт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном».
Вот какой я храбрый — во сне.
Добровольная исповедь.
Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не-е-ет, я тоже приёмчики знаю…
Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь…
Следователю Рябинину.
Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без неё существовать. Под утро она умерла…
После похорон глянула я на ребятишек, на троих, всё мал мала меньше. Вышла в тёмный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову — стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Всё обойдётся. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а её уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.
Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре — стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.
Уважаемая гражданка Судьбинина!
Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.
Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.
— Аделаида Сергеевна, я к вам…
— Да, милочка, — не удивилась Калязина: её знали в лицо, с ней заговаривали, у неё просили автографы.
— Я от Германа Борисовича Пинского.
Калязина глянула на неё иным, ожившим взглядом:
— Пройдёмся, милочка…
Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.
— Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?
— Вера Акимова.
Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.
— Итак, Вера Акимова, зайдём в мороженицу?
Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.
В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодёжи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.
— Милочка, что-нибудь выпьем?
Вера неопределённо улыбнулась, показывая, что она на всё согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликёр, шампанское и сигареты.
— Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…
Вера опять неопределённо улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода — лет тридцать.
— Себя я не представляю…
— Вас все знают, — кивнула Вера.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать два.
— А выглядишь на двадцать пять.
— Слежу за собой, не ем…
Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках — сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.
— Массаж, йога, аутотренинг?
— Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…
— Зачем без подушки?
— Чтобы шея стала длиннее.
— А я вот сплю на двух подушках, — сказала Калязина вроде бы по секрету. — И знаешь почему? Чтобы шея была короче.
— Зачем… короче? — отважилась Вера на вопрос.
— Чтобы не высовываться.
Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.
Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликёром. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:
— Ну и что ты из себя представляешь?
Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил её от бокала.
— Я? Простой человек…
Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: «Когда мне кто-нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей».
— Расскажи о себе, — велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.
Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветлённым волосам.