Он взял её под руку, на которой она безвольно повисла, понесённая его силой над водой.
— Но ведь за него заступятся? — спросила Лида.
— Кто решится за следователя-взяточника…
— Есть же там смелые мужчины?
— Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.
— А женщины? Они добрее…
— Женщины там в мундирах.
— Ну а вы?
Она сердито вырвала руку с откуда-то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.
— Простите, Вадим…
Они пошли, не очень-то разбирая лужи и грязь.
— А куда мы идём? — спросил инспектор и тут же ответил: — Ага, в городскую прокуратуру.
Лида не успокоилась, но к ней пришла частичка силы, идущей от какой-то деятельности, — они обсуждали, шли… Возможно, эта сила шла от инспектора, переливаясь из руки в руку. А как же в войну, что бы она стала делать в войну, отправив Сергея на фронт? Она умерла бы на вокзале, и не спасли бы её никакие поморские пословицы. Нет, она бы поехала с ним на фронт. Она сейчас придёт в городскую прокуратуру и там останется, что бы с ней ни делали. Но ведь теперь не война. Боже, боже…
— Вадим, почему Сергей такой невезучий? Почему это случилось с ним, а, скажем, не с вами?
— Я бы им не дался.
— Не с Гостинщиковым, не с Беспаловым, не с Демидовой, в конце концов, не со мной. Почему?
Инспектор незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой. Почему? Если бы он знал, почему Калязиным везёт, а Рябининым нет, его бы избрали академиком. А может бы и не избрали.
— Лида, помните историю? Как только народ достигал высокой степени цивилизации, он погибал. Как только человек достиг каких-то интеллектуальных и нравственных вершин, он стал несчастным…
— По-моему, счастливым.
— Это моя теория. Впрочем, она выражена в народной мудрости, что дурачку живётся легче. Поэтому я поменьше читаю и больше занимаюсь спортом.
— Да? Но Серёжа ведь наивный…
— Он не наивный, а романтичный. Это вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, что обыватель романтичности не любит. И романтических ошибок не прощает. Заведите любовника — обыватель вас поймёт. Влюбитесь — обыватель вас осудит. Поэтому я не влюбляюсь.
— Клевещете вы на себя…
— Странно, что этот самый обыватель терпим ко всякой грязи, но свирепеет при виде романтического борца против этой грязи. По его представлениям, мир пошл, и ты будь пошляком, а иначе ты хуже этого пошлого мира. Поэтому я тоже себе позволяю… Да вы не слушаете?
Её пронзил болезненный жар, словно грудь задела шальная молния. Боже, она и есть этот самый обыватель… Зачем она изъедала Серёжину душу пошлой проверкой их любви? Где же было её женское сердце, которое должно всё знать и без проверки? Она в их ряду, травителей Сергея: она, Калязина, какой-то там Васин…
— И поэтому у него неприятности?
— Ну, я изложил, как говорится, чёрно-белый вариант. Причин много. Любой человек сопереживает только тому, что сам пережил. Скажем, вы не можете посочувствовать пьянице, поскольку не знаете состояния похмелья. А Сергей понимает то, чего сам не переживал. Хотя бы история с продавщицей бриллиантов… Лида, вы опять меня не слушаете?
— Вадим, он Дон-Кихот?
— А это плохо?
— Это тяжело.
— Когда я двадцатилетним выступил на собрании с критикой в адрес начальника, то этот начальник потом мне сказал: «Лучше быть ослом Санчо Панса, чем Дон-Кихотом». Сергей считает наоборот.
— А вы?
— А что, не видно?
Она вновь остановилась, повернувшись к нему и далеко забросив голову, лицо инспектора было над ней. Он увидел её ожившие глаза, воспрявшие губы и задышавшие ноздри.
— Поэтому Калязина его и не боится, что он Дон-Кихот?
Инспектор помедлил, решая, говорить ли то, чего не знал даже Рябинин. Но Лида не болтлива, и её пути с калязинскими не пересекались.
— Только секрет. Калязина жутко ненавидит Сергея.
— За что?
— Не меня, не Беспалова, а Сергея. Потому что боится. Чувствует, что от него не уйти.
— Эту… взятку она подложила?
— Она.
— Как?
— При помощи колдовства.
— Да?
— У неё есть какой-то волшебный карр-камень.
— А откуда вы знаете?
— А у меня есть волшебное зеркало.
— Вадим, я серьёзно…
— У вас на квартире в последние дни кто-нибудь был? Подумайте хорошенько…
— Я уже думала… Нет.
— Знакомые, водопроводчик, соседи, почта…
— Нет-нет.
— Тогда остаётся карр-камень.
— Вадим, а не могла она при помощи отмычек прийти без нас?
— Не могла, мы с неё глаз не спускаем…
Из дневника следователя (на отдельном листке).
Я не борец. Истинный боец не тот, кто радуется своим победам. Истинный боец тот, который способен получать удовольствие даже от поражений. Я же опустил руки, как сломанные. Ничего не могу с собой поделать и способен лишь на вспышку… Но ведь для борьбы нужны враги, а я в городской прокуратуре, среди друзей!
Добровольная исповедь.
Моему начальнику пришла бумага из прокуратуры с просьбой выслать мою характеристику. А зачем? Ах, закон требует учитывать личность преступника… А разве перед законом не все равны? Выходит, что Иванов, сантехник и выпивоха, не равен Петрову, профессору и лауреату? Тогда почему я должна жить скромно и убого?
Васин с минуты на минуту ждал вызова заместителя прокурора города.
Тяжёлая дверь легко распахнулась, но высокий худощавый мужчина с тощей бородкой попал в кабинет вроде бы ещё и раньше.
— Достал «Времена года». — Вошедший показал диск-гигант.
— Чайковского? — вежливо осведомился Васин, ибо по рябининскому делу мог приехать сотрудник любого ранга.
— Неужели вы думаете, что у меня нет Чайковского? Это Вивальди.
Гость сел в кресло, положил на колени пластинку и внушительно произнёс:
— Нус-с!
— Я забыл ваше имя…
— А ведь только вчера оно упоминалось в печати.
— Извините, — догадался Васин, что перед ним тот руководитель, которого он обязан знать в лицо.
— Рэм Фёдорович Гостинщиков, — галантно представился посетитель, приподняв пластинку над коленом, как шляпу над головой.
— А кто вы? — осмелел Васин, память которого хранила все руководящие фамилии, но Гостинщикова там не было.
— Гражданин Советского Союза.
Васин облегчённо распрямил плечи, но эта внутренняя лёгкость каким-то образом засуровила его голос и взгляд.
— Граждан принимает дежурный прокурор на первом этаже.
— Но у меня чрезвычайное сообщение.
— Все к нему…
— А разве закон не обязывает принять заявление о преступлении того прокурора, к кому оно поступило?
Перед ним был сутяга, побывавший, видимо, и у дежурного прокурора, и у всех других. Проще записать его заявление, чем выпроводить. Васин взял лист чистой бумаги и ручку.
— Слушаю вас…
— Я засёк шайку преступников.
— Сколько человек?
— Пока знаю двоих, но…
— В чём их криминал? — перебил Васин, стараясь прежде всего выявить состав преступления: обыватель и подростков с гитарой считает шайкой.
— Они намерены оклеветать и посадить достойного человека.
— С какой целью?
— А он на них непохож.
Васин положил ручку, чтобы решить смешной вопрос. Бичом приёмных были два сорта людей — сутяги и психи. Кто же этот?
Костюм неопределённо-пыльного цвета. Рубашка линялая или уж такого незаметного салатного оттенка. Без галстука. Седые волосы. Узкие чёрные глаза, горевшие нездоровым блеском. Бородка, какие носили испанские идальго, дрожит, будто держится на двух-трёх волосках.
— А вам эта шайка… не показалась?
— Я ж не псих.
Только психи и стараются при первой возможности заверить, что они здоровые.
— И чем же этот достойный человек на них непохож? — начал веселеть зональный прокурор: неплохая разрядка перед тяжким разговором у зама.
Гостинщиков пугливо оглядел углы, подался к Васину через стол и тихонько, чтобы никто не услышал, сообщил:
— Ничем.
— Ну, внешностью, что ли? — Васин катнул ненужную авторучку: достаточно будет выслушать.
— И внешностью.
— Страшный?
— Не так страшный, как непонятный. Они солидные, а он мальчуганистый. Они спокойные, а он издёрганный. Они обстоятельные, а он порывистый. Они хитрые, а он простодушный. Они причёсанные, а он лохматый. Они без очков, а он в очках минус восемь…
Васин ощутил, как ему неприятно свело губы, наверное, в противную гримасу, в которой соединились вежливая улыбка, поздняя догадка и желание скрыть эту догадку. Он спросил уже по инерции и, как ему казалось, уже ни к чему:
— И что же это за шайка?
— Женщина и мужчина.
— Кто же? — Теперь он спросил заинтересованно, хотя понимал, что дальше разговор продолжать глупо.
— Э, Калязина и какой-то Васин.
Зональный прокурор не нашёлся и оттого бессмысленно смотрел на посетителя.
Гостинщиков осклабился и стал походить на деревянного щелкунчика орехов, которых продавали в магазине сувениров.
— А я этим хочу что-то сказать, — сказал он так, будто ещё ничего не сказал.
— Что вы хотите этим сказать?
— Хочу сказать, что я на всё способен. Пойти к прокурору города, поехать к Генеральному прокурору, попасть на приём в Президиум Верховного Совета…
— А вы, гражданин Гостинцев…
— Гостинщиков, учёный…
— Не ждёте, гражданин Гостинщиков, что я попрошу вас из кабинета?
— Зачем? — удивился Рэм Фёдорович. — Я сказал всё и сейчас уйду сам.
Васин вновь умолк, задетый охранительной грамотой, ангелом пролетевшей мыслью. Самоуверенный. С бородкой. Учёный. Вполне возможно, что и крупный. Крупные учёные частенько смахивают на психов. Сказал ведь, что его имя вчера упоминалось в печати…
— Товарищ Гостинщиков, — спросил Васин тоном прохожего, узнающего дорогу, — вы учёный в каком звании?
— Доктор наук, — соврал Рэм Фёдорович и тут же пожалел, что не назвался академиком.