— Извините, каких?
— Э, геолога-минералогических, извините.
— Вы упоминали, что ваше имя было в печати…
— Да, в «Учёных записках». Статья называлась «Новое месторождение червонного золота».
— Вы открыли?
— Разумеется, — небрежно врал Гостинщиков ради него, ради этого телёнка Рябинина.
— И что теперь вас ждёт?
— Думаю, что выдвинут на премию.
— А Рябинину вы… кто?
— Деверь.
— Деверь… это…
— А может быть, шурин. Короче, его жена есть моя сестра.
Васин не поверил бы случайному человеку на слово, но внешность учёного, странное поведение и связь с Рябининым убеждали. Он прошил его умным взглядом и примирительно начал:
— Давайте откровенно. Он вам почти родственник. А вот я его не принимаю.
— Э, за что же?
— За целый букет. Медлителен…
— Потому что глубоко пашет.
— Спорит, не соглашается…
— Он же не продавец, для которого покупатель всегда прав.
— Противоречив…
— Видите ли, товарищ прокурор: если у человека одна мысль, две мысли, три, то он ясен, как невеста в фате. А если у человека много мыслей? Среди них возникает противоречие. Вы попробуйте.
— Рябинин, по-моему, пессимист. — Васин постарался последних слов не заметить.
Э, пессимист? А вы как-нибудь зайдите к моему соседу — он оптимист. Потому что ничего не знает ни о жизни ни о смерти.
— Он терпим ко всему: к недостаткам, к преступникам…
— Да, он терпим ко всем. Вот только к дуракам нетерпим.
— И потом, товарищ Гостинщиков, дело не во мне и не в личных симпатиях. Дело в объективных фактах.
— Рябинин денег взять не мог, — отрубил Рэм Фёдорович, дрогнув усохшей бородкой.
— Они ему не нужны?
— Нужны, но только свои. В поле он получал для партии в банке десятки тысяч. Димке Семёнову, технику, который проболел при двух детях целый год, Рябинин всё лето посылал деньги. Нашей поварихе Марии Ивановне, пёкшей или пекущей несравненные блинчики, он отдал весь сезонный заработок, когда у неё сгорел дом. Кстати, он техником получал больше, чем получает сейчас, и всё-таки пошёл на эту работу. Вам мало?
— Сколько бы вы хорошо о нём ни говорили, всё решат факты.
— А клевету вы не допускаете?
— Допускаю. Поэтому мы всё тщательно проверим.
— Хорошо, я подожду в приёмной.
Гостинщиков легко поднялся и, помахивая пластинкой, отвесил изящный поклон.
— Чего подождёте?
— Конца вашей проверки.
— На неё уйдёт весь день, а возможно… и больше.
— Когда больного оперируют, то родственники ждут в больнице.
Гостинщиков ладонью заострил усечённую бородку, нацелил её на прокурора и одарил своей редкой улыбкой — деревянный щелкунчик открыл рот, требуя ореха. Затем он указательным пальцем поскрёб седой висок, теперь нацеливаясь на прокурора хитрым взглядом.
— Давно хотел спросить какого-нибудь законника…
— Пожалуйста, — напряжённо согласился Васин, жалея, что он принял этого учёного.
— Я вот стал геологом, потому что люблю бродить по земле. А что любят те, кто становится прокурором?
— Вопрос сложный, и быстро не ответишь.
— А Рябинин отвечает сразу и одним словом.
— Каким же?
— Спросите его?
Из дневника следователя (на отдельном листке).
Лида, я знаю, что ты промучаешься всю ночь, а завтра тебе заниматься своей наукой… Лида, главная наука людей — это умение жить друг с другом.
Добровольная исповедь.
В милиции, наверное, думают, что я испугалась и сижу дома. А куда ходить? Цирк создан для детей, кино для подростков, театр — для людей с бедной фантазией, опера — для глуховатых старушек, оперетта — для дурачков, эстрада — для подвыпивших, балет — для сексуально ослабленных, телевидение — для бездельников… И только литература создана для умного человека. Разумеется, я имею в виду зарубежный детектив.
Петельников и Лида ехали в троллейбусе. Когда солнце на ощутимый миг прорвало ушедший в небо туман, инспектор увидел мираж — их обогнало такси с гигантской совой на заднем сиденье. Волосы вздыблены. Торпедно устремлённый нос — как разогнутый клюв. Калязина? Или не Калязина? Миражи инспектор признавал только в пустынях. Он извинился и сказал, что будет в городской прокуратуре через часик. Лида не удивилась, — такое проделывал и Сергей. Инспектор выскочил на первой же остановке, поймал какого-то мотоциклиста и через двадцать минут был у санэпидстанции.
На лестничной площадке второго этажа жилого дома бездельно стоял худощавый невзрачный парень в кепочке, надвинутой чуть не на уши. Он смотрел через скверик на вход в санэпидстанцию, который был перед ним как на ладони. На подошедшего инспектора он только глянул, вернувшись глазами к притягательному входу. В уголке подоконника высился столбик бумажных стаканчиков из-под мороженого, вложенных один в другой.
— Сколько съел?
— Одиннадцать штук, товарищ капитан.
— В тебе эти самые не поднялись?
— Какие, товарищ капитан?
— Гектопаскали.
— Едал и больше.
— Где Калязина?
— Там.
— Откуда знаешь?
— Как откуда? Утром вошла и не выходила.
— А как проверить?
— Можно позвонить из будочки и спросить её…
— Позвони-ка, только осторожно.
Леденцов побежал, прыгая через ступеньки, как школьник. Инспектор задумчиво обозрел вид через грязное, так и не отмытое дождём окно…
Здание санэпидстанции собрали из блоков, видимо, по типовому проекту. Двухэтажное, коротенькое и беленькое, стояло оно в середине жилого квартала одиноко, прикрывая нижние окна рядами общипанных кустов. Нет, не одиноко торец станции примыкал к большой и безоконной стене какого-то дома, скорее всего, нежилого.
Неужели ему показалось и он видел не Калязину?.. А кого же? Например, чудовищную сову, ехавшую в зоопарк или в кунсткамеру. Эти совы ему кажутся из-за бессонной ночи. После Лидиного звонка он пролежал всю ночь с открытыми глазами. Как сова. Читал афоризмы. Нет, совы ему кажутся не из-за бессонницы — не спал, бывало, и по три ночи. Это от афоризмов. Как там сказал знаменитый Галилео Галилей… «Против кажущегося, с которым соглашаются все, мы преуспеваем с помощью разума». Вот так и надо преуспевать против сов и телепатий.
Внизу хлопнула дверь. Одновременно с этим звуком Леденцов влетел по лестнице и стал перед инспектором, хлопая белёсыми ресницами.
— Её нет.
— Неужели?
— Будет через часик.
— Где же она, товарищ лейтенант?
— Даю честное слово, что не выходила.
— А через трубу улететь не могла, потому что нет печного отопления.
— Она где-нибудь там.
— Я видел её в городе!
— Не может быть…
— Леденцов, тебе известно — я не выражаюсь. Но что ты видишь сейчас в моих глазах?
— Застывшую нецензурную брань, товарищ капитан.
— Тебе выследить Калязину, как болонке поймать шпиона.
— Но я ж смотрел…
— Ты сосал эскимо.
— Товарищ капитан, — возбуждённо и обидчиво заговорил Леденцов. — Я ведь как веду наблюдение… Кто вошёл, тот должен и выйти. А если не вышел, то держу его в памяти, пока не выйдет.
— Ну, а переодеться она не могла?
— Не могла. Я смотрю не только на одежду и общую конфигурацию, но и в лицо. Вон старуха появилась, была у меня в пропавших. Наверное, в туалете сидела.
— А как-нибудь видоизмениться, в кого-нибудь перевоплотиться?
— В кого?
— Ну, скажем, в сову?
— В птичку?
— Да, и вылететь в окошко, а?
— Тут я не гарантирую. За птицами, кошками и мышами не слежу, товарищ капитан.
— Продолжай работать по своей системе, — бросил Петельников уже на ходу.
Возможно, Леденцов и не виноват. Возможно, виноват он сам, поручив наблюдать за Калязиной, как за обычным преступником. Они с Рябининым давно чувствовали, что у неё есть свои тайные пути и свои тайные друзья. Не могла же она просочиться сквозь стену? Впрочем, если молоко квасит взглядом и двигает волей предметы… Как там у Галилео Галилея?.. Мы преуспеваем с помощью разума».
Инспектор решил побродить вокруг санэпидстанции, пока нет Калязиной.
Кусты, виденные сверху рядами, были пересечены и перемяты дорожками и тропками. Асфальтовая лента для пешеходов окаймляла здание вплотную, приварившись к стене. Вход один, обозреваемый сейчас Леденцовым. Нет, есть и второй, пожарный. Дверь закрыта намертво. Петельников заглянул через стекло — в нарушение пожарных правил к двери привалилась пара шкафов. Тут не выйдешь. Вылезла из окна первого этажа? Скажем, сиганула вот сюда, в заросли шиповника. Баба она здоровая… Но окна первого этажа забраны металлическими веерами. Отогнула? Баба здоровая. Инспектор добрался до стены, к которой приросла санэпидстанция. Что за стеной? Он пошёл на улицу — искать фасад этого дома.
В такое время. Рябинин там протирает влажные очки, Лида сидит коридоре… Прокуроры могут разойтись по судам и проверкам. Дорог каждый час, а он тут выискивает — это надо было сделать давно тому же Леденцову.
Инспектор вышел на людную панель длинными сердитыми шагами. Но злость скатилась, стоило ему увидеть стеклянную доску с крупными буквами: «Поликлиника № 24». Ага, поликлиника. К ней примыкает санэпидстанция. Родственные учреждения, как, скажем, милиция и прокуратура. Даже роднее, одного министерства. А если так, то почему бы…
Петельников взялся за дверь и шагнул в чистенький вестибюль, запах которого — далёких лекарств и, может быть, далёких страданий — подтвердил, что это поликлиника. Он разделся и начал бродить по первому этажу, поглядывая в окно, на улицу, чтобы не терять направление. Длинный, магистральный коридор тянулся прямиком к той стене, к которой примыкала санэпидстанция. Инспектор шёл, читая таблички на кабинетах; шёл, пока не упёрся в поперечную дверь, обрезавшую коридор. Рентгеновский кабинет. Перегорожена часть коридора некапитальной стенкой. Всё, тупик. Инспектор пошёл обратно, чтобы подняться на второй этаж. Если и там подобный тупик, то его кавалерийская атака сейчас захлебнётся, ибо у санэпидстанции всего два этажа. С чего он взял, что Леденцов не проверил? Леденцов — продувная бестия, игравш