— Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придёте к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?
— Смысл жизни — в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?
— От любви.
— К Калязиной?
— Нет, к потерпевшим.
Из дневника следователя.
Всё человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он всё делает для людей. Конечная цель всего — любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребёнка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?
Добровольная исповедь.
А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: «Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для неё песню «Оренбургский платок…» А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живёт с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?
Послушайте песни. Их тысячи — о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери — несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.
А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети — цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.
Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка её устраивала.
Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать ещё одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.
— Да…
— Вера? — спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.
— Я…
— Ну как ты?
— Нормально. А кто со мной говорит?
— Вот тебе раз…
— Что-то не могу узнать.
— Вадима Петельникова не узнаёшь?
— Извините, впервые слышу.
— Ну, гаси свет.
— Что вы сказали?
— Вера, пошутила и завязывай.
— Может быть, вы хотите познакомиться?
— В следующий раз, — пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.
Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла — и каша испортится. И всё-таки не удержалась от ещё одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но бережёного и бог бережёт. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.
Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодёжном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в тёмной стенной выемке.
Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла — слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона всё при себе — от монеток до хорошего ликёра.
Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.
— Да-да, — торопливо ответила трубка.
— Серафима Никитична? — спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.
— Да. — Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.
— Как поживает дача?
— Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? — закипела Ливенцова.
— А, ты уже побывала на даче?
— Конечно, побывала.
— Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.
— В подлостях я никогда не сомневалась, — опять вскипела Ливенцова.
— Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.
— А честных денег тебе не заработать или их мало? — злилась Серафима Никитична.
Говорить изменённым голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за её злостью уже принятое решение.
— Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.
— У меня трудовые.
— Не трудовые, а мужнины.
— Какое тебе дело, чьи они!
— Итак? — оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.
— Что «итак»?
— Серафима Никитична, это мой последний звонок…
— Пятьсот рублей…
— Не на базаре.
— Ну шестьсот.
— И девятьсот девяносто девять не возьму.
— Чёрт с тобой, с грабителем…
— Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.
Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.
— Куда доставить? — безголосо спросила Ливенцова.
— Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ…
— Есть.
— И синего цвета сумка, похожая на ведро.
— Есть.
— Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на «шестёрку» автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдёт женщина и скажет: «Какой чудесный плащик». Ей и отдай. Всё понятно?
— Всё, — вяло отозвалась Ливенцова.
Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.
— Серафима Никитична, никому не проболталась?
— Никому.
— Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что-нибудь произойдёт, то тебе не захочется жить.
— Как?..
— Если насчёт хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке краплёный мужик заделает пёрышко под ребро. Ясно?
— Господи, — только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.
Калязина повесила трубку, выплыла на улицу, огляделась и неторопливо пошла к центру, к остановке такси. Но через десять шагов она поняла, что силы у неё последние, на исходе. Стоило бы подкрепиться.
Шантаж… Чего он ей стоит. Вот идти невмоготу. А если глянуть в суть чьи она берёт деньги? Трудовые, сиротские, выигранные в лотерею? Принадлежащие Ливенцовой или её взрослому балбесу? Нет, деньги покойника. Только дура считает своими деньги того мужика, с которым спала. Это лишь повод получить с него деньги, а не суть. По сути, деньги ничьи.
Она шла мимо школьной ограды, за которой полный мужчина в шляпе опробовал фонарь над зелёным щитом с оранжевыми буквами: «Срубил дерево посади новое».
— Гражданин, не скажете, где тут ближайший бар юга что-нибудь подобное?
— За углом есть «Рюмочная».
— Спасибо. А это вы придумали? — Она кивнула на оранжевые буквы.
— Да, у нас школа с биологическим уклоном.
— Хотите, я подарю вам целую кучу изящных лозунгов с биологическим уклоном?
— Буду рад, — любезно улыбнулся мужчина.
— Записывайте. Съел сосиску — вырасти поросёнка. Выпил пиво — сдай бутылку.
Из дневника следователя.
Да разве его можно полюбить — человечество? Оно огромное — безликое, далёкое, расселённое по стране, рассыпанное по земному шару… Можно ли полюбить того, с кем не соприкасаешься, не говоришь, кого не видишь? Вряд ли.
Но у него, у человечества, есть свои представители — это твои домашние, твои друзья, твои товарищи по работе, твои соседи… Полюби их — это и есть человечество.
Добровольная исповедь.
Сегодня у меня неплохой день, поэтому я выпила энное количество солнечного напитка и чувствую себя богиней. Кстати, могу изложить всю историю религии двумя строчками…
Сначала молились на камни-идолы. Затем поклонялись Зевсу-Юпитеру… Потом Христу-Магомету-Будде. А теперь все молятся самому могущественному богу из всех богов — Комфорту. Хотите жить комфортабельно — молитесь всемогущему Комфорту.
Из приёмника рвался походный марш. Пылесос выл истерично, почти комариным голосом. Вода гулко — слышно на всех этажах — лилась в ванну какой-то вскипающей струёй. На кухне, как пневматическая дверь, вздыхала паром кастрюля. Не квартира, а горячий цех.
Лида стояла в передней у зеркала и примеривала джинсовые босоножки. Может она позволить себе в субботу примерить обновку? Пусть квартира побушует звуками.
Звонок она услышала только потому, что стояла рядом с телефоном.
— Слушаю…
— Здравствуйте, Лида. Вы что, купили трактор?
— Вадим, подождите, я их утихомирю…
Она выключила пылесос и приёмник, закрыла воду и подвернула огонь под кастрюлей.
— Не трактор, а генеральная уборка перед приездом дочери.
— А хозяин, наверное, подсинивает бельё или замешивает тесто?
— Хозяин услан в магазин.
— А он мне нужен…
— Может быть, я передам?
— Желательно, чтобы Сергей завтра был дома.
— Завтра воскресенье, — напомнила она.
— Лида, мы же эти, как их, оперативники.
Вадим вздохнул — далеко и беззвучно. Или ей показалось? Иногда в трубке шуршит… Иногда кажется. Иногда думается.
— Давно у нас не были, — отозвалась она на тихие шумы в трубке.
— Вчера у вас грибы ел с компанией.
— Нет, как раньше, по-семейному, с девушкой…
— Всё, Лида, завязано.
— А поиск невесты?
— Теперь и под наркозом не женюсь.
— Легко вы отказались от пленительной Светы.
— Какой?
— Боже, забыто такое чудесное слово. Ну, миловидной.
— Она не миловидная, а похожая.
— На кого, Вадим?
— Так… На идеал.