Лида вспыхнула и хотела что-то сказать, что-то спросить, но голос инспектора, почему-то жутко далёкий и безжизненный, лишил силы и её.
— Вадим, тогда ответьте мне на глупый вопрос…
— Я отвечу на все вопросы, кроме одного.
Она отчётливо слышала это «кроме одного», но её сознание отторгло странные два слова, как чужеродные, сказанные не им и не для неё. Мог кто-нибудь вмешаться, случайно подключиться. Зачем ему намекать, что есть один какой-то запретный вопрос? Чтобы она спросила? Да? А он бы отшутился.
— Вадим, вы Светлане объяснялись в любви?
— Больше — я сделал предложение.
— Это не больше.
— В любви объясняться пошло.
— Вадим, с каких это пор?
— Разве та, кому объясняешься, не знает про твою любовь?
— Знает, — безвольно согласилась она.
— А той, для которой ты есть-не-есть, нужно ли объясняться?
— Не нужно.
— А вы говорили, что я ничего не понимаю в любви, — далеко усмехнулся Петельников.
— Вадим, вы понимаете любовь, — покорно подтвердила она.
— Любовь тоже регулируется, как вода из крана. Не так ли?
— Так…
— Влюбляются только в тех, кто может ответить на любовь. Влюбляются в досягаемых. Не так ли?
— Так…
— Лида, а знаете, что такое истинная любовь, а?
— Догадалась — безответная.
— Да, когда любишь без всякой надежды.
— Вадим, мне хочется плакать…
— Но вы же не закончили уборку.
Она вздохнула. Зачем этот разговор? О чём этот разговор? Боже, боже, дай ему силы не опуститься до банальности. Дай ему силы не скатиться до пошлости. Боже, дай силы этому самому сильному мужчине…
— Вадим, вы ждёте от меня каких-то слов?
— Я знаю, что их не будет.
— Не будет…
— Да я бы их и не принял.
— Вы бы их и не приняли…
— Но чего-то я жду.
— Вадим, вы надейтесь на время.
Он не ответил. Лида нервно передёрнула плечами.
— Вам холодно? — спросил Вадим.
— Дует с улицы…
— Скоро зима.
— Да, выпадет снег, встанем на лыжи…
— Потом, Лида, весна.
— А весной нужно влюбляться.
— Потом лето.
— А летом загорать и ходить в лес.
— А что, Лида, нужно делать сейчас, осенью?
— А осенью нужно плакать.
— О чём?
— О том, что не сбылось зимой, весной и летом.
— Я не умею плакать.
— Да, вы сильный.
— Сильные на плачут, а тихо сходят с ума.
— Но ведь мы знакомы много лет… И сегодня ничего не произошло и ничего не изменилось.
— Только ушло время, которое почему-то не рубцует и не исцеляет.
Боясь потерять себя в этом сжигающем разговоре, она торопливо сказала уже своим обычным голосом:
— Вадим, завтра я делаю пельмени, приходите.
— Спасибо, не могу, — завтра я варю полуфабрикаты.
Из дневника следователя.
Любовь к близкому человеку — это частный случай любви к людям вообще. Любовь к одному человеку не абсолютна и не всеобъемлюща, а лишь частичка большой любви ко всем. Частичка большой души, её яркий всплеск. Любовь — как солнце: близкому человеку жарко, но и остальным тепло.
Если кто-то тебя сильно любит, а всех остальных не очень, не стоит обольщаться…
Добровольная исповедь.
Человечество состоит из умных, коих мало, и дураков, коим нет числа. Природой устроено так, что первые должны жить за счёт вторых. Человек ездит на лошади и ест корову не потому, что он сильнее их, а потому, что он умнее. Обезьяны глупее человека, поэтому стадами идут на сыворотку от полиомиелита…
Я хочу сказать, что нет такого дурака, которого я бы не использовала в своих интересах. Да они и не возражают, — я же их не на сыворотку пускаю.
В одном кармане лежали деньги, в другом — шуршал длинный список, сочинённый Лидой. Подсолнечное масло, зелёный горошек, сахарный песок… И ещё восемнадцать наименований. Рябинин шёл, спокойно помахивая ещё пустым рюкзаком и намереваясь обстоятельно побывать в каждом магазине своего микрорайона. Но он упустил из виду, что день субботний и половина города вышла на улицы, тоже намереваясь обстоятельно зайти в каждый магазин, как своего микрорайона, так и соседнего. Особенно много толкалось навьюченных мужчин и старушек с бидончиками…
Рябинин вдруг ощутил, что тоже загорается непонятной ему энергией, которая бросает его туда, за всеми и со всеми. Он поёжился от накатанной тучи и свернул в овощной магазин, где за тёплой витриной разглядел зелёный горошек. Почему-то брали по нескольку банок. Вероятно, мозговых сортов. Поплутав меж капустных штабелей, консервных стен и бутылочных частоколов, он тоже взял четыре банки, хотя в списке значилось две. Всё-таки мозговых сортов.
В булочной за счёт хлеба и сахарного песка рюкзак утяжелился. Он надел его на спину и пошёл по асфальту, как турист по каменистой дороге. Лишь бы не встретить знакомых. Но с другой стороны, продукты закупались на неделю…
В молочном магазине Рябинин перечитал список, обнаружив важное примечание: «Сметану в банку, яички в полиэтиленовый мешочек».
— Сметану в банку, пожалуйста, а яички в полиэтиленовый мешочек, попросил он продавщицу.
— Неужели я положила бы сметану в полиэтиленовый мешок?
— Да, он вздуется, — согласился Рябинин.
В кондитерском кроме пачки чая он купил килограммовый кекс, о котором в списке не было и помину. Лида их любит и ест, отщипывая птичьими порциями, по крошкам. Только она вроде бы любит не такие, не килограммовые, а маленькие. Пожалуй, она сама их печёт. Этот, килограммовый, можно нарезать на маленькие кексики…
Он вновь заскочил в овощной, поскольку из-за этого зелёного горошка забыл про корнеплоды и всякую петрушку. «Один пакет картофеля, но загляни, не гнилая ли». Рябинин заглянул — картошка влажно блестела, поэтому было не понять, гнилая или всего лишь мокрая.
— Товарищ продавец…
— Минуточку, я не Фигаро.
Рябинин ждал, переминаясь под тяжестью рюкзака.
— Слушаю вас.
— Картошка вроде бы мокрая…
— Зачем же вы заглядывали в пакет?
— Посмотреть.
— Гражданин, неужели вы не знаете, что картошка в пакете — это кот в мешке?
— Но хотелось бы картошки, — улыбнулся Рябинин.
— Берите не глядя, и вся проблема.
Рябинин взял пакет не глядя, оценив мудрость продавца, — никакой проблемы. Тем же беспроблемным способом купил неохватный кочан капусты, тёмную свёклу, похожую на пушечное ядро, и букет какой-то зелени, пахнувшей духами.
В магазин с очень яркой витриной вползала очередь и никак не могла вползти. Рябинин ринулся на неё, как самолёт на посадочную площадку.
— Вы последняя? — спросил он женщину, поддев её сумкой, куда складывал всякую мелочь вроде пушечноядровой свёклы.
— Я, — ответила она, делая шаг в сторону.
— Хватит на всех? — бывало спросил Рябинин, вытаскивая сумку из-под её платья.
— Да пока много. — Она дёрнулась вверх.
— А почём? — опустил он сумку женщине на ноги, потому что рюкзак палубно качнул его тело.
— Шестьдесят рублей пара. — Она торопливо отступила.
— Ого! А что дают?
— Дамские сапожки.
— Их же не едят, — удивился он.
— Это уж точно, — подтвердила женщина, загнанно прячась за чью-то спину.
— Извините, — сказал Рябинин, повернулся и, опять качнувшись, вышиб её рюкзаком из очереди…
В гастрономе он догадался свалить поклажу в угол, за кассу. Видимо, поднятая наступившим облегчением, промелькнула, исчезая, какая-то глупость…
…Покладистый человек — это тот, на которого грузят поклажу, а он молчит…
Рябинин перечитал список. «Сыру полкило, желательно с крупными дырочками». Сыр лежал трёх сортов, но все без дырочек. «Масло сливочное, несолёное». Солёное, несолёное — это непринципиально. «Майонез столовый, три баночки». Столовый, а что, бывает майонез промышленный? «Мука первый сорт, два килограмма». Это не в гастрономе.
Он выбил в кассе чеки на сыр без дырочек, масло несолёное, майонез столовый и приткнулся к маленькой очередишке из трёх человек: первым был старичок, тянувший свою дрожащую руку, за ним — солидная дама уже в зимнем, омехованном пальто и старушка, разумеется с бидончиком. Продавцу работы на пять минут.
Боковым близоруким зрением Рябинин увидел рослого парня в голубой спортивной куртке, который вёл за плечи такую же высокую девицу почти в такой же спортивной куртке. Они шли по центру торгового зала независимо и как-то значительно, будто их снимали для кино. И Рябинину внезапно подумалось, что старичок не успеет дотянуть до продавца свой вздрагивающий чек.
Девица остановилась поодаль. Парень, не замедляя своего рассекающего хода, почти наскочил на старика и протянул чек из-за его головы далеко вперёд, за весы.
— Землячка, взвесь килограммчик чайной!
— А очередь? — удивился старик, поправляя сдвинутую парнем шляпу.
— Спешу, папаша.
— Молодой человек, станьте в очередь, — потребовала дама, надавив на старика, но тот упирался в валунную грудь парня.
— Мамаша, не устраивай ложных склок.
— Обращайтесь ко мне на «вы»! — вспыхнула дама, покрываясь прилившим жаром.
— Грубость не спадает, — тихо и философски произнесла старушка с бидоном как бы только Рябинину.
Продавщица сонно ждала конца схватки, чтобы взять чек у победителя.
— Не пущу! — тонко отрезал старик и зачем-то снял шляпу.
— Петь, дьявол с ними, — издали сказала девица.
Она лениво разглядывала очередь. И как на её лице виделись лишь горевшие красные губы, так и под распахнутой курткой простодушный вал груди скрадывал всю фигуру.
— Видать, варвары со стажем, — опять сказала старушка для Рябинина.
— Имейте совесть. — Старик положил шляпу на стекло прилавка, словно она закрыла бы путь для безочередных чеков.
— Говорить им про совесть равносильно метанию бисера в известной ситуации, — распалилась дама.
— А одёжка на них по моде, — заметила старушка совсем уж про себя, будто разговаривая со своим бидоном.