И промелькнуло, исчезая…
…Серость всегда идёт в ногу с модой…
— Да мы спешим, — рассвирепел парень и нажал так, что вся очередь сдвинулась на необходимые ему полметра.
— Позовите настоящего мужчину! — крикнула дама, обернулась, и её поисковый взгляд прошёл мимо Рябинина, не коснувшись.
Но мужчина нашёлся — старик, который с неизвестно откуда прилившей силой наподдал парня плечиком и вернул упущенные полметра. Парень на секунду застыл, удивлённый неожиданным отпором.
— Знаешь, почему я не начищу тебе вывеску?
— Почему? — наивно попался старик.
— Потому что ты старый, как дерьмо мамонта.
И пошёл к девице, которая улыбнулась его шутке.
Рябинин, тугодумно зревший всё это время, ощутил холодок в желудке, словно туда скатилась льдинка. Он глубоко вздохнул, пытаясь растопить её тёплым воздухом, и тремя быстрыми шагами догнал парня. Тот уже стоял рядом с девицей, плотски ощупывая её плечи.
— Извинитесь перед старым человеком, — тихо попросил Рябинин.
— Чего-чего?
— Извинитесь перед ним.
— Мужик, иди-ка к детишкам, — посоветовал парень, ещё теснее прижимаясь к девице.
Рябинин взял его за локоть. И тогда увидел белёсое лицо вблизи, перед стёклами очков. Светлые глаза, не признающие преград, — глаза записного любимца женщин, принимавших наглость за мужественность. Широкий раздвоенный подбородок. Выше Рябинина на полголовы и тяжелее килограммов на двадцать.
— Извинитесь, — громче потребовал Рябинин.
— Отпусти руку. — Теперь понизил голос парень, как его понижают перед каким-то решительным шагом.
— Извинитесь.
— Я сейчас так тебе врежу по очкам, что ты пластмассы не соберёшь.
— Извинитесь немедленно, иначе я…
Что-то блеснуло…
…Рябинин сидел на полу и слепо шарил руками вокруг себя. Кто-то подал ему очки, которые чудом уцелели. Кто-то пытался его поднять, но он встал сам, непонимающе оглядывая людей. Кто-то что-то говорил и доказывал. Кто-то звонил в милицию. Кто-то держал этого парня. Кто-то взял рябининские мешки… И только там, в райотделе, он пришёл в себя и ощутил сильную боль в нижней челюсти и какие-то цокающие стуки в затылке.
В комнате дежурного сбилась нервная толпа. Парень, где-то потерявший свою девицу. Двое мужчин, скорее всего, рабочих, которые схватили его в магазине. Старик, нервно комкавший многострадальную шляпу. Дама в мехах, которая приволокла рябининские мешки. Старушка с бидоном — нет, почему-то без бидона.
— Сергей Георгиевич, вы? — удивился дежурный.
— Я, — нехотя подтвердил Рябинин.
— Что за сабантуй? — Петельников вошёл в дежурку, вопрошающе присасываясь взглядом к Рябинину.
Дежурный коротко рассказал. Инспектор вроде бы не поверил и повернулся к свидетелям. И уж потом к задержанному:
— Как звать-то?
— Пётр, — нехотя ответил парень.
— У меня, Петя, есть одно мучительное сожаление. Лет десять назад я отказался от двухнедельной поездки в Крым, данной мне в поощрение за поимку Васьки Лохматого. Ты, Петя, прибавил ещё одно — я теперь всю жизнь буду сожалеть, что не оказался в магазине вместо этого гражданина в очках.
— Он первый схватил меня, — буркнул парень, не выдержав давящего взгляда инспектора.
— Возбудим уголовное дело и его задержим, — решил дежурный, начиная писать протокол.
— Не надо, — тихо сказал Рябинин.
— Почему?
— А зачем?
— Как зачем? — теперь удивился Петельников.
— Мне придётся идти к эксперту для освидетельствования, давать показания, являться в суд…
— Тогда что ж, отпустить? — не понимал дежурный.
— Я прошу.
— Ну, если вы просите. — Дежурный скомкал протокол. Но взгляд инспектора требовал какого-то иного ответа.
— Вадим, что это за следователь, которого можно бить?..
Отпуская свидетелей, дежурный всё-таки переписал адреса.
— Иди, Петя, — ласково сказал инспектор.
Стоило парню закрыть дверь, как в дежурку торопливо вошёл Леденцов.
— Ты его видел? — спросил Петельников.
— Так точно, товарищ капитан.
— А он тебя?
— Никак нет.
— Проверь-ка этого фрукта. — Инспектор кивнул на дверь.
— Есть, товарищ капитан.
Рыжий шар его волос огнём пересёк дежурку и пропал.
Боль в челюсти усилилась. Продолжало цокать в затылке, отзываясь на торопливые стуки сердца. Рябинин сел и тихо вздохнул.
— Может, показаться врачу? — спросил инспектор.
— А, пройдёт…
— Я тебе звонил. Завтра ты можешь понадобиться.
— Буду дома.
— Знаешь, чем отличается работа инспектора от работы следователя? Инспектор борется с врагом невидимым, а следователь — с видимым.
— Это к чему?
— К тому, что видимый преступник уже пойман инспектором.
— А это к чему?
— К тому, что следователю уметь драться необязательно.
Рябинин попробовал улыбнуться, но разбухшая челюсть пресекла эту попытку.
— Подбрось меня до дому…
В машине он догадался, что ноет у него не только челюсть и не столько челюсть. Болело без физической боли, без определённого места — не на теле и не внутри. Что это? Обида, мучила обида… Его избили, а он простил, как святой. Смысл жизни — в любви к людям. Но ради любви к людям и нельзя прощать. А его избили, как мальчишку. Что за следователь, которого можно избить?.. Судиться с хулиганом? Чтобы все — судьи, свидетели, публика подумали: ну что это за следователь, которого можно избить?
Рябинин вдруг поймал себя на странных усилиях — он подсознательно перебирал годы своей жизни, что-то там выискивая. И начал с детства, с юности. Он оттолкнул эти глупые поиски, но они продолжались помимо его воли. Что это? Не ударился ли он затылком об пол?
Машина с синим огоньком на крыше бежала по проспекту, а Рябинин сутяжно копался в своей биографии.
Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из-за войны. Однажды разорил гнездо какой-то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел — вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор — его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам-то мучился не меньше…
Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введённый в заблуждение показаниями дуры, он привлёк к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину… Потом всё стало на своё место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слёзы Рябинину ничего не было — ни выговора, ни вызова к начальству.
Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости… Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слёзы студента. Обида уходила. Пусть зачтётся…
Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.
— Боже, что с тобой? — ахнула Лида, прижимая руки к груди.
— А что со мной?
— На тебе лица нет…
— Что же вместо? — попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.
— Ты заболел?
— Лида, я упал…
Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую-то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:
— Очки целы?
— Вроде бы.
— Серёжа, ну почему ты так невнимателен?
— Засмотрелся на витрины.
— Серёжа, сыр расплющен, как трактором.
— Неважно, он всё равно был без дырочек.
— Серёжа, почему вместо двух банок зелёного горошка ты купил четыре банки фасоли?
— Разве?
— Серёжа, а это что?
Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.
— Бидончик.
— Откуда он?
— Нашёл, — нашёлся Рябинин.
— И не отдал?
— Кому? А в хозяйстве пригодится.
— Серёжа, я тебя не узнаю…
Лида хотела сказать, почему не узнаёт, но её взгляд пал на белый комок в рюкзаке.
— Какая-то бумага…
— Ну почему «какая-то»? — начал он раздражаться её дотошностью. Обёрточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.
— Серёжа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.
Из дневника следователя.
Я всё чаще прощаю. Почему? Потому что одному я в своё время простил по мягкости характера, второго пожалел, третьему не сумел отомстить… Вот и думаю: почему я должен мстить новому обидчику, когда столько ходит неотмщённых?
А теперь, когда я понял, что смысл жизни сводится к человеческим отношениям, сводится к жизни для людей, слово «месть» мне кажется глупым, смешным, каким-то средневековым. Я вот думаю о другом…
Допустим, знакомый человек, сосед, приятель, родственник, сослуживец тебя оскорбил или сделал пакость. Да, можно злиться, мстить, затаить злобу… А если представить, что этот человек умер? Нет его больше и никогда не будет. Он больше никогда не оскорбит, не обругает, и ты его больше никогда не увидишь. Никогда! Я не знаю, какое возникнет чувство к этому обидчику… Нет, знаю — жалость. И эта жалость потрясёт обидчика сильнее, чем любая месть и злоба.
Добровольная исповедь.
Как вы заметили, я люблю энергию и расторопность. Но не до такой степени. Мне кажется, что теперешняя жизнь как-то лошадеет. Народ по улице идёт табуном. Машины едут табуном. Молодые люди не смеются, а ржут. По вечерам я слышу под окном «И-го-го!». Над головой всю ночь кто-то бьёт копытом в потолок. Женщины одеваются в шкуры с шерстью и ходят, как гнедые да каурые, — я имею в виду дублёнки; это вместо благородных-то мехов, вместо соболей и песцов. Дворничиха, увидев меня, фыркает по-лошадиному. Соседка говорит мне что-то вроде «тпрру». Заведующий санэпидстанции, завидев меня прядёт ушами. А мне всем им хочется сказать: «Но-но, не балуй!»