Дверь открылась сама, будто от сквозняка. Рябинин смотрел на пустой проем и ждал — обычно его дверь сама не открывалась.
Пожилая женщина несмело шагнула в кабинет. Рябинин внимательно глянул на опухшее от слез лицо и предложил:
— Садитесь.
Люди с такими лицами зря к нему не приходили.
— Я жена Топтунова, — сказала женщина певучим голосом.
— Слушаю вас.
Он собирался ее вызывать, но позже, где-нибудь в конце следствия. Информация жен интереса не представляла — они всегда хвалили мужей.
— Мне сказали, что дело теперь у вас. Может, вы разберетесь?
— Разберусь, — пообещал он. — Но ведь вашему мужу легче от этого не станет.
— Так вы же найдете правду! — удивилась она.
— Найду, — опять подтвердил Рябинин. — Ну и что?
— С правдой всегда легче, сынок. Тот следователь меня и слушать не стал. Говорит, к делу не относится.
— А что вы ему рассказывали?
— Я ведь главная свидетельница.
— Да? — оживился Рябинин, чувствуя, как заметно сваливается усталость.
Какой следователь не воспрянет, когда к нему сам, без повестки, придет главный свидетель.
— О том проклятом масле я ничего не знаю и знать не хочу, — сообщила Топтунова.
— Тогда какая же вы свидетельница?
— Я ведь жена, сынок. Мне ли не знать, воровал он или не воровал. Не брал он этого масла ни грамма и не возьмет никогда. Он и золота не возьмет, я-то знаю!
Рябинин молчал. Такого разговора он не предвидел. Да и что тут скажешь, коли эта женщина права — жене ли не знать своего мужа. Рябинин не имел морального права сомневаться в материалах уголовного дела, которыми пытались доказать вину Топтунова. И должен верить факту: масла не было. Но он не имел морального права сомневаться и в честности Топтуновой, потому что честность была ее презумпцией. Пока не доказано противное, человеку надо верить.
— Жены не все знают про мужей, — заметил он.
— Я про него знаю больше, чем про себя. Всю жизнь вместе. Да у него зуб на работе заболит, так у меня дома вся челюсть ноет. Я бы да не знала про это треклятое масло?!
— Но ведь пятидесяти тонн нету, — опять заметил Рябинин.
— Так разберись, сынок! Тебя же государство поставило на это. Разберись, а мы для тебя что хочешь сделаем. Все продадим! У нас в садоводстве домик есть… Все продадим, а тебя отблагодарствуем. Только постарайся.
Рябинин понимал, что ему не взятку предлагают — это отчаяние смыло все на своем пути, как накопленные слезы прорываются на глаза в людном месте сквозь все волевые запреты. Но Топтунова не плакала. Рябинин смотрел в ее отечное лицо, и ему казалось, что все слезы ушли под кожу — на щеки и подбородок. Видимо, она плакала дома, одна.
— Расскажите о нем, — попросил Рябинин.
Да она за этим и пришла…
Топтунову допрашивали дважды. На квартире был обыск. Обыскивался и домик в садоводстве, о котором она только что говорила.
— Посмотрите его паспорт, — предложила Топтунова и начала говорить своим певучим голосом: — Он хоть и кладовщик, а человек образованный. Десять классов получил давненько, в то время это было редкостью.
Рябинин вытащил из дела паспорт и стал листать. Он даже не сразу понял, почему она сослалась на паспорт. Но потом увидел: в графе стоял всего один штампик о приеме на работу, в которой было вписано: «Принят 9-VI-1930 г.». Более сорока лет на одном месте и в одной должности. Один трест — только базы менялись.
— Когда мы поженились, меня в деревне звали «темнота». Ничего-то я не знала и не понимала. Ему люди добрые говорили: куда, мол, такую, с тараканами в голове, берешь. Он меня к книгам, к радио, в женсовет… И стала понимать, и мне жить захотелось… Детей вместе воспитывали. Он любил их по-настоящему, по-бабьи. А на войну добровольцем пошел, и не звали, и повестки не успели прислать…
Рябинин слушал ее голос, который так переливался, как теплоструйная вода. Где-то он слышал вот такое же неторопливо-плачущее монотонное причитание.
— Любовь-то у нас всю жизнь была, а сейчас ей и конца быть не может. Помню, обнимет меня в молодости, я и на работу от счастья идти не могу. Придет домой — у меня настроение такое, что петь хочется. Бабы про пьянство говорят, а я всю жизнь не понимала, что это и к чему…
И Рябинин вспомнил, где он слышал хватающий за душу речитатив — на кладбище. Как-то ему довелось увидеть настоящую плакальщицу, которая переняла это искусство еще от своей бабки. Он тогда поразился игре, голосу, речи и тому, что женщина так искренне переживала чужое, в общем-то, горе. Топтунова переживала свое. Она не рассказывала о муже — она плакала по нем.
— Гражданка Топтунова, — перебил Рябинин, — я обещаю, что разберусь в деле самым тщательным образом.
В его практике были случаи, когда жены верили в невиновность мужей даже после суда, даже после их собственного признания. Может быть, настоящие жены и созданы для того, чтобы верить мужьям слепо, без доказательств? Если бы они сомневались, то были бы не женами, а следователями. А сомнения — это удел следователей.
В это время секретарь прокуратуры Маша Гвоздикина увидела из окна женщину лет тридцати. Та шла по проспекту вялой походкой. Женщина смотрела на мир, но видела ли? Нет, не натыкалась, значит, видела. Может, ее схватил недуг? Маше казалось, что она о чем-то хочет спросить прохожих. Но женщина не спрашивала.
Она подошла к подъезду прокуратуры, остановилась у гранитных ступенек и уперлась взглядом в большие золотые буквы на красном стекле. Вывеска «Прокурор» словно парализовала ее. Она смотрела и смотрела на стеклянную доску — газету на стенде читают быстрее.
Войдя в канцелярию, женщина застыла у дверей. У нее были глубоко запавшие, мучительные глаза… Она походила на потерпевшую. Так, по крайней мере, показалось Маше. Да и новый прокурор уже не раз объяснял Гвоздикиной, что каждый гражданин должен быть внимательно и терпеливо выслушан.
— Вы по какому вопросу? — спросила Маша.
Женщина что-то невнятно ответила.
— Подойдите ближе, — мягко предложила Гвоздикина голосом, которым говорила только с инспектором уголовного розыска Петельниковым, да и то по чисто личным соображениям.
Женщина подошла, прерывисто вздохнула и спросила:
— Скажите… есть уголовное дело… на Топтунова?
— Есть, — ответила секретарь. — У следователя Рябинина.
Женщина уперлась рукой в стол. Маша Гвоздикина смотрела сочувственно — она заочно училась на юридическом факультете и недавно слушала лекцию о правовом положении потерпевших.
— А вы его жена? — спросила Гвоздикина, ни капельки в этом не сомневаясь.
— Нет, — тихо ответила женщина.
— Родственница?
— Нет.
— Ну, просто знакомая?
— Нет, нет, — ответила она и попятилась к двери.
— А кто же вы ему? — уже подозрительно спросила секретарь.
— Никто. Я его даже не знаю, — сказала поспешно посетительница и вышла из канцелярии.
Она спустилась по тем же каменным ступенькам и той же вялой походкой, словно наугад, двинулась по проспекту.
«Странно, — думала Маша Гвоздикина, — Топтунов не был ей ни мужем, ни братом, ни родственником. Она его не знала. Она его даже никогда не видела… Тогда зачем же она приходила сюда?»…
Рябинин допрашивал Юханова, механика с маслобазы, тридцатипятилетнего обстоятельного мужчину с широким серьезным лицом. Они говорили минут десять, но следователь, казалось, уже знал о нем все. Рябинин мог поклясться, что дома Юханов все чинит своими руками — от телевизора до санузла; что у него крепкая полированная мебель и финские обои; что он сам покупает мясо и подбивает ботинки металлическими подковками; что этот Юханов — тихая мечта почти любой женщины. Все это Рябинин знал, хотя говорили они только о маслобазе. Но он не знал, какое отношение имеет механик к похищенному маслу.
— Маловато смогли вы мне сообщить, — посетовал следователь.
— Поймите, я работаю по совместительству. К маслу никакого отношения не имею. Мое дело обеспечить техническую сторону: маслопроводы, заслонки, баки, насосы… Я и масла не вижу.
— Но видите людей, бываете на базе.
— Почти не вижу, — перебил Юханов. — Я работаю по совместительству. Приду вечером, там один сторож. Проверю технику и ухожу.
— А где ваша основная работа? — спросил Рябинин.
— На пивоваренном заводе.
К отпуску масла механик не имел отношения. Но совсем ничего не знать и не видеть не мог. Так не бывает.
— Вы в каких отношениях с Топтуновым?
— В нормальных.
Разумеется, этот тип людей всегда со всеми в нормальных отношениях.
— Я вообще со всеми на базе в нормальных отношениях, — подтвердил Юханов мысль следователя.
Даже не в хороших, хорошие отношения требуют души, а именно — в нормальных. Но такие, как этот механик, бывают очень нужными на производстве. Не зря он работал в двух местах.
— Тогда вопрос к специалисту, — сказал Рябинин. — Могло масло протечь в почву?
— За систему трубопроводов я ручаюсь, — даже обиделся Юханов, потому что за эту систему он как раз и отвечал.
— Днище бака?
— Сам лично проверяю. Да и эксперт смотрел.
Пожалуй, механик стоял от масла дальше всех.
Рябинин про себя отнес его к тому типу людей, которые ни своего не упустят, ни чужого не возьмут.
— Теперь вопрос к человеку. Что вы думаете о Топтунове?
— Кто его знает, — осторожно сказал механик.
— А откровеннее не можете? — усмехнулся Рябинин.
Механик пожал крупными плечами, обтянутыми синим габардиновым пиджаком, который, казалось, треснет по швам от этого шевеленья.
— Я только в технике разбираюсь, — ускользнул он от ответа.
— В технике попроще, — между прочим заметил Рябинин и спросил: — Представьте, что Топтунов не сидел бы в тюрьме, а масло пропало. На кого бы вы подумали?
Теперь усмехнулся Юханов. Широкое лицо стало еще шире. Глаза блеснули влажными полосками. Для такого лица эти глаза были маловаты: казалось, что там, за прорезями, они нормальные, а на следователя будто в щелочки подглядывают.