Я притормозил у кучи битого кирпича и осмотрелся.
Три этажа, четвертый — наполовину… Дыры-окна…
Медленно вошел в дверной проем. Торопиться некуда — бандит где-то рядом.
Прислушался. Шорох. На втором или на третьем? Проклятье! Лестница усыпана камешками и мусором — тихо не пройти. У гада позиция выгоднее: меня слышит, а я его нет.
Попробуем…
Попробовал! Волну воздуха сверху рецепторы кожи уловили, доложили мозгу, как полагается, тот отдал команду мышцам, но времени им хватило только согнуть туловище и прижать подбородок к груди. Поэтому ведро с застывшим раствором рухнуло не на темя, а угодило на лопатки…
Нам с Николаем Адольфовичем отвели отдельную палату. Персональную медсестру не выделили, но приставили снаружи сержанта.
Тесное общение с местными сыщиками состоялось утром следующего дня. Накануне врачи разрешили короткую беседу. Выяснялись в основном факты, важные для розыска преступника.
Федин физически чувствовал себя неплохо: раны поверхностные, внутренние органы не повреждены. Но морально… Потерять жену, с которой прожил четыре десятка лет… Да что говорить! Старик отвечал на вопросы вяло, через силу, то и дело вытирая слезы.
Мне допрос давался не менее тяжело. Плечи и спина болели жутко. По словам заведующего отделением, от перелома позвоночника спасла развитая мускулатура плечевого пояса, самортизировавшая удар — обошлось сильным ушибом и сотрясением мозга при падении с лестницы.
Но более всего угнетало ощущение вины перед Фединым за случившуюся беду, связанную — никаких сомнений! — с моим появлением в его квартире. Разум протестовал против самосуда, ссылаясь на объективные обстоятельства, однако сердце ныло не переставая…
С грехом пополам общими усилиями с парнями из угрозыска мы восстановили примерную схему происшедшего.
Очевидно, меня вели от самого родного города. Проследили до гостиницы, засекли визиты к Фединым, к Ирине… Как догадались об интересе к журналисту? По принципу обратной связи: зашли за мной в подъезд, по световому табло лифта определили этаж, прочитали фамилии жильцов на вывеске у подъезда, связали с посещением редакции… Говорю во множественном числе — странно! Вроде бы никаких сомнений — Степанов, но… Одним словом, Альберт понял, что его вычисляют. На следующее утро, дабы окончательно убедиться, набрался наглости и от моего имени позвонил главному редактору: уточнить, мол, номер квартиры, который записан неразборчиво! Разговаривал с секретаршей. С «самим» та соединять отказалась. И, помятуя стычку накануне, вообще вежливо послала подальше, подтвердив тем самым Алику правильность догадки о направлении моих поисков. Бандюга решил проучить неугомонного детектива и одновременно убрать человека, способного — кто знает, что там ляпнет, репортер? — дать ниточку.
По злой гримасе судьбы Федин набрал мой номер в гостинице, когда там шуровал Степанов, воспользовавшийся ротозейством уборщицы и горничной. Длинные гудки продолжались долго — подлец не решался взять трубку. Но любопытство победило осторожность. Обрадованный Николай Адольфович, приняв Алика за меня, попросил срочно зайти, так как припомнил исключительно важный факт. Это всполошило убийцу и заставило действовать незамедлительно с прямым риском нарваться на меня, что в конечном итоге и получилось. Жаль, с небольшим, но роковым опозданием! Тем не менее орудовал Степанов — отдадим должное — с завидным хладнокровием. На качественное обставление моей компрометации времени не оставалось, но пути отхода предусмотрел: вспомним заблокированный этажом ниже лифт — обычная палка — и стройку, где удобно держать оборону…
Что же за факт хотел сообщить Николай Адольфович? Факт, который Федин не открыл под пыткой ножом, чем вынудил убийцу затянуть расправу?
Взбудораженный моим приходом, старик долго не мог уснуть и ворошил домашний архив… Память — банковский сейф, перегруженный сокровищами: наскоком, с кувалдой не возьмешь, но коль сумел подобрать ключик — богатства твои! Ключом для Федина послужила запись беседы с неким врачом, сохранившаяся в одном из рабочих блокнотов. Пометки датировались концом восемьдесят пятого года.
Пожилой хирург, длительное время практиковавший в дальних и малонаселенных районах области и перебравшийся в город под пенсию, делился разными любопытными историями из своей лекарской жизни. В числе других — про операцию аппендицита одному охотнику в маленьком поселке, затерявшемся в тундре.
Приехал, понимаешь, бородатый и лохматый пациент на снегоходе сам, хотя чувствовал себя прескверно. Его с ходу отправили в операционную — чуть-чуть и начался бы перитонит. Обошлось. При оформлении карточки больной назвался Робертом — редкое имя. Врача заинтересовал молчаливый охотник, живший — по слухам — безвылазно на зимовье и наезжавший в поселок два раза в год. И заинтересовал тем, что среди собратьев по промыслу распространилась молва, будто отшельник бьет зверя… из лука! Пользуется оружием мастерски! Хирург хотел познакомиться с уникумом поближе, но тот сбежал из больницы, не потрудившись дождаться снятия швов.
Доктор и похвастался журналисту: довелось даже северного Робин Гуда лечить!
В то время, когда состоялась беседа, личность Роберта — Робина в сознании Федина не ассоциировалась со скрывающимся от правосудия убийцей. Но ныне под влиянием событий, случившихся спустя десяток лет, и моего рассказа про лук, использованный убийцей, давний эпизод приобрел новую окраску.
Николай Адольфович, изрезанный преступником, не проболтался, но тот, ведомый каким-то звериным чутьем, буквально за полминуты до моего вторжения, спрятал выложенный на стол блокнот себе в карман… В потрепанной книжечке, между прочим, содержались имя, отчество и фамилия врача и, вдобавок, домашний адрес.
Федин помнил: Вадим Лукин… Остального назвать не мог.
Ребята из областного управления восприняли все чрезвычайно серьезно и запустили машину на полную катушку, стремясь отыскать бывшего доктора раньше убийцы.
Уже вчера вечером выяснилось, что Лукин Вадим Кириллович мирно скончался годом раньше. Однако сыщики оставили засаду в квартире, где теперь проживал с семьей сын покойного — благо следов убийцы поблизости пока не обнаружили.
Милиция перекрыла гостиницы, вокзалы, притоны и прочие места вероятного появления преступника — обычное дело. Одновременно в исторический поселок, где оперировали Робин Гуда, вылетела опергруппа…
Лежать в больнице невыразимо скучно, а в чужом городе — того хуже.
Прежде словоохотливый Федин замкнулся, потрясенный обрушившимся горем. Сам бесед не затевал, на мои робкие попытки поговорить реагировал скупо и нехотя — в основном отмалчивался, предпочитая отгородиться от окружающего мира завесой глухоты. Впрочем, это ему плохо удавалось и без моего вмешательства.
Многочисленные родственники и знакомые навещали старика по несколько раз на дню, выражая тем самым участие и моральную поддержку.
Я испытывал от посещений двоякое чувство. Присутствие постороннего сковывало Николая Адольфовича, и мне приходилось погулять в коридоре иногда по целому часу — удовольствие сомнительное, принимая во внимание ноющую от каждого неловкого движения спину.
С другой стороны, посетители приносили тонны снеди, большей частью достававшиеся мне из-за скромных возможностей журналиста. В столовой я питался всего однажды — в день прибытия в обитель милосердия.
А в целом временами становилось завидно и одиноко…
Ирина забежала в первый вечер с испуганными и мокрыми глазами, но я категорически запретил ей впредь появляться здесь: не по этическим соображениям, а из опасений за ее здоровье — мало ли, что на уме у Алика? Недаром же мне пенял Сысоев: все, к чему прикасаешься, — гибнет…
И надо же такому случиться?! На исходе третьего дня любимый майор спас меня от тоски, появившись на пороге палаты собственной персоной!
Естественно, что местные связались с нашими сыскарями и скоординировали направления работы. Логично, что кто-то из оперов должен был сюда прикатить — осмотреться на месте. И все же я не предполагал, что начальство отпустит столь ценного «кадра»!
Свидание двух друзей по духу напоминало знаменитую встречу великого комбинатора и непутевого сына лейтенанта Шмидта на московском вокзале, запечатленную на страницах незабвенного «Золотого теленка»:
— «Командор! — закричал он (Балаганов — авт.)
— Нет, нет, — заметил Бендер, защищаясь ладонью, — не обнимайте меня. Я теперь гордый».
— Константин! — закричал он (Сысоев).
— Нет, нет, — заметил я, защищаясь ладонью, — не обнимайте меня. Я теперь хворый.
Не похоже? Ну коль и приврал, то исключительно по форме. По уровню же внутреннего пафоса одно другому вполне соответствовало.
Федин поднялся с кровати, сухо поздоровался с моим гостем и осторожно проковылял к выходу из палаты — долг платежом красен.
— Как ты?
— Нормально, — отмахнулся я.
— Слава Богу!
— Исповедоваться?
— Я уже перетолковал с коллегами — в курсе, — успокоил Сысоев.
— Поделись — второй день не балуют вниманием.
— Практически — ничего! Подняли на ноги всю область: чешут частым гребнем — ноль целых хрен десятых… — Майор с досадой шлепнул ладонью по колену.
— И в поселке?
— Там контингент кочевой — по контрактам, по вербовкам. Из тех, кто жил десять лет назад, — мало кто остался. И те, знай, одно: был охотник Роберт — зверя бил из лука, только сгинул куда-то — и следа не осталось…
— Когда сгинул?
— Доподлинно неизвестно, но по отрывочным данным — примерно через год после той операции.
— В восемьдесят шестом?!
— Ага… — подтвердил майор. Сказал беззаботно, а выражение моего лица махом насторожило. — На что намекаешь, а?
— Замятин со Слепцовым в восемьдесят шестом ошивались где-то рядышком — странное совпадение!
— Полагаешь — дорожки пересеклись?
— Может быть… Стоп, Митрич! Кочевники кочевниками, только какой-то учет все равно существовал: временная прописка, кадровые документы находящихся в поселке организаций, закупочные акты заготконторы, наконец!