— Чего им делать — дружкам — в такой дыре!
— Кто его знает? Во всяком случае, проверьте, — настаивал я. — Ты уже мог убедиться, что самые невероятные версии на поверку оказываются реальными!
Сысоев отвернулся.
Собственные ошибки признавать всегда тяжко. Но намек не преследовал цели уязвить майора за упрямое отрицание возможности «воскрешения» Степанова. Не мне судить, случилось ли бы тогда то, что случилось с Федиными… Но раз произошло именно так — я имел полное моральное право на настойчивость.
Сыщик понял, не обиделся и не обозлился. Он протянул руку, которую я крепко пожал.
— Какие новости дома?
— Все по-старому… Таню похоронили на деревенском кладбище — так хотела мать… Ухажер-челнок из-за этого на церемонию не пришел — у них с матерью и раньше-то отношения не складывались… Перевертышева найти не можем. Один из его знакомых якобы видел Рому на вокзале — брал билеты на поезд, однако определенно утверждать не берется: пьяненьким был. Честно говоря, боюсь, что он обознался, и гниет фотограф где-нибудь под пеньком в лесу…
— Но Алик-то подался следом за мной!
— Так и Рома пропал за сутки до твоего отъезда, — напомнил майор.
— Долго еще?! — раздался нетерпеливый голосок.
В проеме распахнутой двери стояла… Геля!!! Рядом с нею — Николай Адольфович с грустной улыбкой на лице!
«Великая сила — женское обаяние», — машинально отметил я про себя, переводя взгляд на заерзавшего вдруг на табурете Сысоева.
— Товарищ майор в стратегических целях пожелал беседы с тобой тет-а-тет, полагая, что мое присутствие помешает полету твоей дедуктивной мысли! — на одном дыхании «заложила» сыщика девушка. Тот предусмотрительно отошел к окну.
— Из меня нынче драчун аховый. Потом поквитаемся, старый интриган!
Успокоившийся Митрич рассмеялся. Тем временем Геля приблизилась и обняла меня с осторожностью, которую обычно соблюдают при обращении с хрустальными изделиями. Обряд завершился целомудренным поцелуем в лоб.
— Спасибо, милая, — дай тебе Бог! — поблагодарил я голосом умирающего.
— Прекрасно выглядишь, — не согласилась она. — И перестань кривляться. Николай Адольфович устал: пусть полежит, отдохнет. Твоя очередь гулять! — И Геля предупредительно подставила плечико, помогая мне встать.
На лестничной площадке, куда мы с ней удалились от слоняющихся по отделению пациентов, не произошло ничего такого, ради чего стоило конспирироваться.
Я пытался лезть с нежностями — Геля активно уклонялась, подробно расспрашивая о здоровье, передавала приветы от Никодимыча и несла всякую чепуху. Затем поменялись ролями с единственным отличием: я ее здоровьем не интересовался — к чему вопросы, если есть глаза, а они находили девушку прекрасной — как всегда! На третьем этапе соло вновь досталось мне — краткий экскурс — в дела последних дней.
Кончилось тем, что объявили отбой и мы вернулись в палату, не глядя друг на друга — стыдливые дети, стесняющиеся взяться за руки.
Сысоев и Федин мирно беседовали. При нашем появлении майор заторопился: режим — святое! Пообещали заглянуть завтра.
Не спалось… Пересчитаны тысячи верблюдов, отфильтрованы глубоким дыханием кубометры воздуха — бесполезно.
Федин также маялся — днем предстояли похороны.
За полночь мы смирились с судьбой и впервые за больничный период знакомства заговорили о том, о сем. Акцент закономерно сместился на Робин Гуда.
Дома у Николая Адольфовича за неимением времени я поверхностно познакомил его с подробностями гибели Замятина и Слепцова и сейчас наверстывал упущенное. Он сам желал этого вопреки логике, по которой обсуждать кровавые похождения убийцы жены — бередить рану и доставлять себе новые мучения.
Однако я давно свыкся с нелогичностью окружающего мира… К тому же подсознательно стремился разговорить Федина, заставить думать, копаться в памяти и, возможно, найти там еще какую-нибудь занимательную вещицу, способную нам помочь.
И он нашел! Но абсолютно в противоположной стороне…
— Перевертышев? — переспросил журналист. — Когда-то слышал эту фамилию.
— Роман мотался по стране — работал фотографом в разных газетах, — подсказал я, затаив дыхание.
— Да-да! — обрадовался старик. — Фотограф!
— Вы хотите сказать… — Я не завершил фразу и приподнялся от охватившего меня волнения.
— Некий Перевертышев — фамилия примечательная! — недолгое время служил у нас в областной…
— Когда?!
— Дайте вспомнить, голубчик… По-моему, в середине восьмидесятых. Я с ним непосредственно не соприкасался — точнее не скажу, но имя некоторое время было в редакции на слуху в связи со скандалом… Господи, Костя!!!
И до него-таки дошло!
— Какой скандал, Николай Адольфович? Да успокойтесь вы!
— Того Перевертышева уличили в изготовлении порнографии.
Как не вспомнить Ромину квартирку!
— Поймали за руку, — продолжал Федин. — Одна работница, которую он пригласил домой, случайно наткнулась на пачку снимков… Хозяин опрометчиво оставил ее одну в комнате — то ли кофе варил, то ли что-то стряпал на кухне… Словом, дамочка проявила любопытство и от нечего делать совала нос в разные углы. И нашла! Полбеды, если бы в конверте лежали обычные фотокарточки, переснятые с «Плейбоя». Но среди изображений нагих женщин гостья узнала… парочку приятельниц, работающих в издательстве(!)…
Ай да Рома!
— …и не придумала ничего лучше, как стибрить карточки! Не знаю, как они потом попали к главному редактору — люди разное говорили, — только дело приняло оборот нешуточный. Главный наш — убежденный партиец — передал материалы в милицию. Судить фотографа не судили, а из газеты с треском выперли. Из города же он сам сбежал.
Так! В родной город Рома вернулся во второй половине восемьдесят шестого — его школьные приятели как раз недавно обзавелись семьями. Прибыл прямо отсюда отращивать подпаленные крылышки! Вопрос в другом: когда Перевертышев приехал в Архангельск?
— Недолго, говорите, работал?
— С полгода, наверное, а то и меньше, — сказал Федин.
Великолепно! Значит, Роман врал… Он был тут одновременно со школьными приятелями. Не встречался? Ерунда! В совпадения — сотый раз повторю! — не верю! Но почему врал Перевертышев?
Прийти к определенному выводу я не успел — оконное стекло разлетелось с оглушающим звоном, впустив в комнату поток свежего воздуха.
— Вы живы? — шепотом спросил Федин.
Он, видимо, тоже не успел испугаться — все произошло молниеносно.
— Жив…
— Надо включить свет и позвать сестру. Наверное, сквозняк?
Тут вы ошибаетесь, Николай Адольфович. Не сквозняк виноват. Вы не слышали свист рассекаемого воздуха? Я слышал! И не пуля попала в стекло — не ее тембр и частота. Влетевшая штуковина не обладала скоростью свинцовой дурочки и значительно превосходила ее весом!
Я сел, осторожно нащупал босыми ногами шлепанцы, опасаясь порезать пальцы, и вдоль стены прокрался к окну.
Выглянул. Прибольничный парк, как и положено белой ночью, был тих и пустынен. А в палате, на полу среди осколков, валялся камень, пробивший окно. Чуть в стороне белела смятая бумажка, в которую, судя по всему, метатель завернул булыжник.
«Поиграем?» — предлагал таинственный стрелок.
Кривые печатные буквы…
Но такой ли уж он таинственный — северный Робин Гуд?
— Бросали от клумбы с анютиными глазками, — сказал Сысоев. — Следы обуви есть, но… — Он щелкнул пальцами: ясно, что глухой номер, — идентификации не подлежат.
К приезду майора в палате навели порядок, в окно вставили стекла — красота!
Вообще говоря, остаток ночи мы с Фединым провели бурно: давали показания примчавшейся оперативной группе, переезжали временно в другую палату, общались с переполошенной дежурной сестрой, которой пришлось успокаивать и себя, и остальных больных в отделении. К девяти часам нас вернули в «исходное состояние».
Но уснуть так и не смогли: Николай Адольфович получил одежду и в сопровождении родственников отбыл на похороны, а ко мне прикатил Сысоев вместе с рыжим Геной Левиным — местным светилом уголовного розыска.
— Собственно, не это главное, — успокоил Гена, имея в виду следы. — Ты как насчет передвижения?
Провокационный вопрос.
— До клозета — запросто, дальше — не уверен.
— Мы вычислили бывшего начальника заготконторы в поселке, куда Роберт и другие охотники сдавали добычу — надо бы поговорить, — пояснил рыжий.
Заманчивая перспектива. И чего это они меня хотят взять в долю?
Митрич угадал ход мысли, перемигнулся с Левиным и вкрадчиво заметил:
— Понимаешь, Костя, Рубинштейн в некотором роде не любит милицию…
— Сидел? — сообразил я.
— ОБХСС его повязал. Вышел в девяносто первом. Официально он вряд ли захочет вспомнить что-нибудь путное.
— А ты — лицо нейтральное, — поддакнул Гена.
— Подошлите агента — какие проблемы?
Проблемы, очевидно, имелись, потому что сыщики опять переглянулись.
— Он крайне осторожен, — промямлил Левин. — Требуется специальная подготовка.
— Ага! И тут выхожу я в ослепительно белом костюме, сую ему в нос лицензию и с ходу заполучаю офигенную информацию!
— Вроде того, — развеселился Сысоев. — Не в костюме, а в полосатой пижаме!
— Несчастный в психушке?
Оба заливисто заржали.
— В травматологии… в больнице пароходства… Ногу сломал, — сказал отсмеявшийся рыжий. — Сложный перелом — госпитализирован.
Теперь понятно. Всегда готовый послужить во имя высокой идеи, я деловито уточнил:
— Легенду накропали?
Они, дополняя друг друга, обрисовали суть в общих чертах.
— Остальное — на твое усмотрение, — разрешил Левин.
Переезд обставили в лучших традициях шпионских фильмов: «скорая» к служебному выходу, молчаливые санитары с носилками на колесиках… Жаль, что не предусмотрели капельницу и прибор для искусственного дыхания!
— А Федин? — поинтересовался я, удобно полеживая в салоне рафика. Сопровождающие устроились менее комфортно, скрючившись на боковых сидениях.