Пожилая женщина в заношенном халате сурово и выжидательно смотрела на меня.
Я продемонстрировал обложку удостоверения с полустертыми буквами «МВД СССР», оставшуюся на память о милицейской молодости. Женщина не потрудилась заглянуть внутрь — какое счастье! — и пригласила войти.
Кругом витал запах старого жилья.
В небольшой комнате Нина Зиновьевна устроилась на кровати с металлическими спинками, мне же указала на венский стул.
Отдав дань вежливости дежурными фразами о здоровье, я спросил напрямик:
— Ольга Масленникова здесь проживала?
— Ольга! — Хозяйка аж переменилась в лице. Сонливое выражение мгновенно сменилось настороженностью. — Эко, вспомнили…
— Так здесь или нет?
— Где она?
— А вы не знаете?
— Я-a?! Слушай, мил человек, чего тебе надо?
— Нас интересует ее жизнь, — сдался я, опасаясь увязнуть в глупой игре в вопросы.
— Почему?
— Потому что Ольга умерла!
— Давно?! — ахнула женщина. Настороженность пропала — осталась искренняя грусть в подслеповатых глазах.
— В восемьдесят третьем году. И смерть ее имела очень серьезные последствия для многих людей. Думаю, вы способны нам помочь разобраться и предотвратить новые несчастья…
— Ой!
— Вот-вот! Вы ладили с Ольгой?
— Жили душа в душу… Бедная! Все тот черт виноват — не к ночи будь помянут! Прости, Господи…
Она повернулась к иконе в углу и дважды перекрестилась.
— Кто?
— Альберт… Бандюга — одно слово! Людей поранил, семью разрушил, ребенка без отца оставил…
— Стоп, Нина Зиновьевна! Давайте-ка по порядку.
— Словно вчерась и было…
Масленникова не скрывала, что приехала на Север за длинным рублем. С работой и жильем решилось быстро, но девушка не собиралась задерживаться в городе — хотела подготовить трамплин для прыжка на какое-нибудь судно дальнего плавания. К желанию заработать примешивалось стремление повидать мир. В те времена ресторан часто оккупировали моряки, и он стал окошком в мечту: познакомиться с нужными людьми — благо девочка смазливенькая — и схватить птицу счастья за роскошный хвост. Но удача не улыбалась…
Однажды — минуло несколько месяцев — Ольга вернулась с работы растревоженная и поведала Нине Зиновьевне, живо принимавшей участие в судьбе девушки, о нежданной встрече с одноклассником, забредшим в ресторан поужинать. Тот освободился из лагеря, ищет работу. За какое преступление сидел, Масленникова соседке так и не сказала. Обмолвилась лишь вскользь, что за дурное, хотя и не один виноват в случившемся — попался по дурости. Далее Альберт начал посещать ресторан регулярно и быстро спустил заработанные в заключении деньги. Некоторое время Ольга кормила школьного приятеля из жалости за свой счет, затем Алик устроился в слесарную мастерскую. Из той же жалости и не гнала, не питая лирических чувств. Однако ухаживания, проводы домой после работы трогали сердце. На фоне неустроенности и одиночества в чужом городе рядом появился какой-никакой, а все-таки друг, с которым вместе десять лет учились. Альберт остался ночевать раз, другой… Потом принес чемодан с вещичками.
Заявления в ЗАГС не подавали, хотя парень сперва вроде бы и предлагал. Видимо, Ольга не желала до конца расставаться с мечтой о далеких странах.
Еще через три месяца Альберт изменился на глазах: сошелся с компанией уголовников — пьянки, дебоши, драки… Вскоре соседка воочию убедилась: Степанов притащил домой дружков и устроил разгул, закончившийся потасовкой — один из приятелей полез к Ольге. На следующий день между молодыми состоялся крупный разговор. В результате новых увеселений больше никогда не было, зато сам Альберт повадился пропадать: на сутки-двое. Иногда исчезновения затягивались до недели. Ольга устраивала сцены, выбрасывала вещи сожителя в коридор. Тот клялся, заверял…
А в один прекрасный день… жестоко избил девушку. Нина Зиновьевна хотела вызвать милицию, да Масленникова категорически запретила. И с того момента все покатилось по наклонной плоскости! Степанов возымел, вдруг, власть над Ольгой, основанную, вероятно, на страхе. Наглел больше и больше: побои повторялись с соблюдением конспирации — при отсутствии в квартире соседей.
Нина Зиновьевна неоднократно предлагала выставить чудовище из квартиры, но Масленникова твердила одно: «Боюсь — он меня убьет!». И все чаще прикладывалась к рюмке, превращаясь из бойкой и знающей себе цену девушки в безвольную тряпку…
Конец кошмару положила весть об аресте изверга, стрелявшего в инкассаторов. От чумы избавились!
Пролетел месяц. Ольга начала понемногу приходить в себя и… новый удар: обнаружила, что беременна. Врачи категорически запретили аборт из-за некоторых физиологических особенностей. Масленникова сходила с ума от отчаяния. Будущая мать призналась сердобольной соседке в намерении отказаться от ребенка, зачатого против ее воли пьяным Альбертом.
Тогда Нина Зиновьевна отправила несчастную пожить к сестре в пригород — Исакогорку: придет срок, родит, а там видно будет. При увольнении из ресторана Ольга пустила слух среди сослуживцев об отъезде на родину. Ту же версию подкинули остальным соседям.
Масленникова временно подрабатывала до декрета в столовой рядом со своим новым домом. Нина Зиновьевна неизменно навещала девушку.
Родила Ольга мальчика, а на четвертый день сбежала из больницы, отказавшись от ребенка…
— Оставила у сестры записку, — вздохнула хозяйка. — «Прости, тетя Нина…».
Она достала из-под подушки платок и промокнула навернувшиеся на глаза слезы.
— И все?
— На Новый год прислала открытку, а потом — ни слуху, ни духу!
— Какова судьба мальчика?
— Не знаю, милый… В родильном обещали отдать в Дом малютки. У меня самой на нервной почве язва открылась — в больницу положили.
— Открытка сохранилась?
— Потерялась… Да я и так помню. Отписала, что вернулась к маме — все хорошо. Заклинала не говорить Альберту, коли тот когда-нибудь объявится.
— Не появился?
— Нет, слава Богу!
— Какое же имя дала Ольга сыну?
Нина Зиновьевна снова горестно вздохнула:
— Не давала она имени… Велела записать любое и обязательно чужую фамилию. Даже отчество врачам не назвала.
— Прямо, партизанка Лара! — воскликнул я, не в силах скрыть разочарования.
Женщина сурово насупилась.
— Зачем вам ребенок-то?
— Ранее вы никому все это не рассказывали?
— Никто и не интересовался… Ты вон первый спохватился за двадцать с лишним лет.
— А вторая соседка?
— Глухая с молодости. Кроме нас с Ольгой, никто про дите не ведал. Сестра моя — не в счет!
— Точную дату рождения мальчика помните?
— А как же! Десятое декабря.
Зацепка сеть — уже легче.
Я извинился за поздний визит.
— Чего там… Неужто сынок в отца удался? — неожиданно спросила Нина Зиновьевна, провожая меня к выходу.
— Наверное…
В сообразительности старушке не откажешь!
Синхронно со щелчком запираемого замка что-то стукнуло у меня в мозгу. Ноги затормозили на середине лестничного пролета между вторым и первым этажами.
Очень не нравились две вещи: потухшая лампочка и гробовая тишина внизу. Мое отсутствие затянулось. Креолка должна была измаяться и замерзнуть в своей тунике — где же звуки согревающего притопывания? Свинство рассуждать подобным образом, однако…
Ощущение опасности, как известно, обостряет органы чувств человека. Это и позволило мне если не расслышать, то угадать подозрительный шорох под лестницей.
Света белой ночи, проникающего сквозь «обделанное» мухами окошко, хватало лишь для того, чтобы различать контуры предметов, но для отражения нападения неизвестно кого и неизвестно с чем — маловато.
Вернуться и попросить спички?
Решение за меня принял гитарист Зайцев, чей голос отчетливо прозвучал вслед за звуком открывшейся в подъезде двери:
— Тьфу, черт! Чего людей пугаешь?!
Звонкий шлепок, глухой вскрик «Бля!» и топот. Я ринулся вниз, рискуя поломать ноги.
Повторный выкрик с добавлением «Ой!» вырвался изо рта гитариста, когда мы столкнулись. Не слишком деликатно я отбросил парня в сторону и вылетел во двор. Пусто!
Метаться по соседним улицам, не представляя окрестностей — глупо. Пришлось вернуться.
Заяц прислонился к стене, прикрывая ладонью подбородок.
— Вы чего, козлы, охе…
Узнав меня, он поперхнулся.
Ирина сидела на грязном полу, опираясь спиной на ржавую батарею. Платье на плече разорвано. Глаза широко открыты, взгляд остановившийся…
Палец на шею — жива! Помахал рукой перед лицом — моргнула. Судя по всему, она начала выходить из небытия.
Я осмотрел и ощупал бедную креолку — другие повреждения на ней отсутствовали. И лишь после этого обратился к гитаристу:
— Как он выглядел?
— Привидение, — всхлипнул жалобно тот. — В колпаке… И дырки вместо глаз!
— В джинсовом костюме?
— Да, в чем-то синем…
— Стакан с меня, дружок!
— За что?
— По мою душу малый шел — ты помешал.
— Костя… — тихо позвала Ира. — Я хочу домой…
— Сейчас-сейчас, милая, — захлопотал я возле нее.
А спаситель молча поплелся к себе наверх…
Утром прямо от Ирины я приехал в управление, чтобы поставить в известность Левина о наших похождениях в Соломбале.
Внимал Гена экспансивно, то и дело вскакивая из-за стола, перебивал, уточнял, засыпал вопросами.
Меня занимало одно обстоятельство, о котором я и спросил рыжего, завершая отчет:
— Ты вчера упоминал про «наружку», нет?
— Не могу себе простить! — с отчаянием воскликнул Левин. — После разговора с тобой расслабился: след потерян — зачем зря ребятам топтать ноги! В общем, снял наблюдателей как только отвез тебя в гостиницу…
— Обидно…
— Вот зараза! — Гена в сердцах трахнул линейкой по спинке стула. Сломалась… линейка. — Да и ты хорош! — бушевал рыжий. — Какого лешего поперся в кабак, не предупредив?
— Ладно, успокойся… Фортуна изменчива — вчера и так весь день везло. И все живы остались…