Однако створки уже разъехались, в глубине раскрывал шефу дружеские объятия Грызин, и Мерецков, измотанный и выжатый, но непокоренный, ступил через порог родного гнезда. И лишь, когда автоматика задвинула за ним бронированные воротины, почувствовал, как у него отлегло от сердца.
Строкач не стал маячить возле дома. Сев в «жигули», он рванул с места и скрылся за поворотом, провожаемый внимательными взглядами — из зашторенных окон дома и из киоска «Союзпечати» на углу, где новый продавец, сменивший прежнего старичка, изредка наклонялся к портативной рации в ящике прилавка.
Не прошло и четверти часа с момента отъезда Строкача, как ворота снова распахнулись, выпуская малиновую «хонду» с непроницаемо черными стеклами.
Направление, в котором двигалась «хонда», не явилось для прильнувшего к рации Строкача неожиданным. Он и сам уже находился на полпути к дому Сутина, однако предпочел, свернув в переулок, пропустить сверкающую «японку» и осторожно, на большой дистанции, «усесться на хвост». Уже в двух кварталах от дома майор вздохнул и вызвал подкрепление.
Как Строкач ни уговаривал себя потом, что у него не было до этого визита никаких оснований для задержания Грызина, все равно он чувствовал себя виноватым. Кровопролития могло и не быть, а следовательно, и роста числа опасных преступлений в районе. Начальство брюзжало. Правда, о жертвах практически никто не сожалел, за исключением телохранителя Сутина, молоденького парнишки, ничего еще не успевшего натворить на своем веку. Грызин его опередил, но с группой захвата и ему, профессиональному убийце, тягаться не приходилось. Взяли его с поличным. «Хонда», где на сиденье рядом с местом водителя лежал короткий «калашников», стояла буквально в двух метрах от подъезда, но Грызину их не удалось преодолеть.
Строкач смотрел мимо Грызина, восседавшего на железном табурете. Чувствовал он себя довольно скверно, потому что Грызин психологически оказался более подготовлен к этому допросу, чем следователь прокуратуры. Профессиональный преступник, долгие годы проведший в непрестанном напряжении, в опасной и жестокой борьбе, он в совершенстве владел своими чувствами и тогда, когда ставкой в игре была жизнь. Даже при головокружительном проигрыше он ухитрялся трезво оценивать ситуацию, прикидывать шансы, чтобы проигрыш обернулся наименьшими потерями.
Длинными плоскими пальцами Грызин покатал сигарету. Движения его были удивительно точными и бережными. Зажег спичку, подождал, пока полностью прогорит вредная для здоровья сера, сладко затянулся и потушил спичку о нежную белую кожу тыльной стороны левой ладони. Запахло горелым. Грызин широко улыбнулся. Конвоиры из-за спины бросили руки на его широкие, покатые плечи. Строкач прищурился, чуть заметно новел головой, и руки конвоиров ушли. Не обращая на них никакого внимания, Грызин все так же блаженно курил, неторопливо рассуждая.
— А вполне могут ведь и не шлепнуть. Конечно, три жмура — это многовато. Но ведь здраво рассудить, кого я приголубил? Гниду Мерецкова, от которого полгорода стонало?
— Не забывайте, Тимур, чтобы избежать расстрела, нужно очень хорошо выглядеть на суде.
— Это побриться, что ли? — Грызин был настроен шутить.
— И это тоже, но лучше хорошо выглядеть в материалах следствия.
— Дам я показания, чего там. Радуйтесь, Павел Михайлович, ваша взяла. Отдать вам всякую шантрапу — для меня не за падло. Получше вашего знаю, какое дерьмо все эти законы воровские. Шпану заслонить, а самому к стенке прислониться? Так за кого? За Обрубка, который, будь у него сила, по живому бы глотки рвал? Я его, шакала, помню еще с ногами… ух-х!..
— А телохранитель? Кому он мешал?
— Тварь. Нам на Обрубка стучал, а у того лишний кусок норовил урвать, с людей последнее брал, а как брал — не вам рассказывать. — Грызин брезгливо дернул щекой. — Мне «мокруху» сушить надо, так что за рэкет я не боюсь присесть. Но, по сути, Павел Михайлович, вы ведь сами меня на это толкнули. «Не тронем, езжай домой…» — передразнил он.
— Я сказал — подобру-поздорову. Мой совет, верно. Только я не имел в виду, чтобы ты перед отъездом в родной Грозный здесь резню устраивал.
— Да ладно. Я и сам не подарок, но ведь и не дурак — жизнь пообтесала. Жаль, не до конца я вашу игру разгадал. Конечно, глупо было надеяться, что вы в обмен на то, что я город от этих подонков избавлю, отпустите меня, да еще и с деньгами.
— Насчет подонков — тут вы меня не впутывайте. А что касается денег, то откуда им у вас взяться? Картишки — дело накладное.
— Да уж. Слава Богу, долгов почти не осталось. А какие остались, хрен с ними. Эти козлы только и умеют, что передергивать, да колоду точить. Ох, поймал бы…
— Что, мало на вас покойников?
— Кто-кто, а я понимаю, как у вас все это было размечено. Если бы не вы, я бы, может, и в катакомбы не совался. Хотя чего жалеть — деньги-то Мерецкова. Написано отдать — отдай. Я, если угодно, даже готов допустить, что лично вам ничего не обломилось. Хотя как по мне, то это уж совсем кретинизм.
— Будем считать, что у меня был другой интерес.
— Я свое отсчитал. Теперь буду под ваш счет колоться. Развели вы меня в шестерки позорные… Когда я в катакомбах услышал, как шеф от меня отрекся… А я-то, дурень, не побоялся подставиться, приехал по первому зову!.. Как же, друг влетел… У меня еще оставалась надежда, но когда он, едва войдя в дом, начал нахваливать эту нечисть подземную… Короче, сдал меня с потрохами. Значит — уходить, а куда уходить без денег? И потом предательства я на своем веку никому не прощал.
— Ага, — Строкач кивнул. — И ключ от сейфа у Мерецкова можно было взять только у мертвого. Тот самый, железный крестик. Сектанты уважили, не тронули, да и не его они искали.
— Ладно, это вы знаете. — Ледяные глаза Грызина потемнели.
— А чего не знаю, могу хорошо представить. Денег-то в сейфе не оказалось… Не такой дурак Мерецков, чтобы вам доверять. Он банковские сейфы уважал. Думаю, про счет вашего шефа в Германии, куда он аккуратно переводил валюту, вы и понятия не имели. Может, потому он и дом вам доверил.
— Я думаю, не только дом.
— А почему? Вы же не друг — так, обслуга. Цепной пес. — Строкач поморщился. — А с Сутиным и вовсе просто. Мало того, что вы ненавидели друг друга…
— Так он же все время шефа на меня уськал!
— Знаю. Я поначалу даже решил, что ноги Сутину с вашей подачи покалечили…
— Клянусь, я тут ни при чем. Самому любопытно.
— Давайте пока с нашими проблемами разберемся. Вы, Тимур, ухлопали, разумеется, подонков. Но ведь мотив преступления — деньги, самый банальный. Обрубку не до счета в «Дойче банк», ранг не тот, так что стоило слегка придавить — и вот она, сумка с «деревянными». Что, не хотел отдавать? А ведь было время порасспросить, охранника вы ведь первым кончили?
— Павел Михайлович, я же в признанку пошел, а вы меня на верную «вышку» ведете. Я сам буду говорить. Да, Вовке я воткнул нож сразу при входе, это для вас, а для протокола — в порядке самообороны. Когда его нашли — в руке у него, что было? Верно, пистолет. Вот я и схватил нож с тумбочки в коридоре и ударил. Что поделаешь, жизнь дороже. И у калеки ведь тоже пистолет был, верно? Ноги ногами, но на курок он вполне в состоянии нажать. Конечно, переборщил, но исключительно с испугу.
— Без всякой, значит, корысти?
— Совершенно верно, Павел Михайлович. Я, честно скажу, чувствовал, что шеф меня продаст, вот только не думал, что так скоро. Не ценил он преданных людей. Когда к нему этот капитан пришел…
— Кольцов?
— Он. Мы тогда уже знали, что он замазан. Вот он и сказал шефу, что аптекарь за него деньги дает. А потом взял у шефа — за аптекаря, дешевка. У нас не так — за двоих берешь, двоих и кончай. А капитан к шефу ластился, клянусь, не я буду, если не целил на мое место. Конечно, дружки в ящике, остался один, куда ему податься, сиротке… Если дружков в розыск объявят, сразу те, кого они с рэкетом доставали, и опознают блюстителей порядка. А его — прицепом. Бояться некого, языки развяжутся. Тогда Бобровский был еще жив, еще с ним надо было разобраться, и чем скорее, тем лучше…
В комнате слоями плавал прокисший табачный дым. Ковры были усыпаны каким-то мусором, дорогая мебель покрыта пылью. Судя по количеству опорожненных бутылок и вскрытых консервных банок — главным образом с яркими иностранными этикетками, — попойка длилась уже давно.
Одетая в короткий халатик яркая, но уже слегка увядшая блондинка устало дремала в глубоком кресле. Алая помада в углах рта расплылась, но это ее, очевидно, нисколько не заботило.
Мужчины брезгливо допивали водку, закусывая через раз. Голоса их сливались в монотонное бормотание, над которым нет-нет, да и всплывали обрывки корявого мата.
Плешивый с крупным рыхлым носом, лениво почесывая брюхо и зевая, томно рассуждал:
— Побаловаться с Раисой, что ли? А, Федя? Димуля вообще уже отъехал, ему не до любви, да и не в масть вчетвером — как в очереди за водкой… Вот втроем — самое оно. Ты как? — он попытался игриво подмигнуть, но вспухшие веки не слушались, и он только сощурился, словно отведав кислого.
Один из собутыльников — плоский, широкий в кости, с желтым лицом презрительно дернул локтем, расплескав рюмку.
— Тебя, Чубук, водкой не пои, дай на шару попользоваться чужим. Ладно, хапай — не жалко. За все уплачено. Вообще-то, мог бы дать девке отоспаться… А так… Ладно.
У нас в Тольятти этого добра… Где машины, там и деньги, где деньги, там и бабы. Это тебе не Донбасс ваш хваленый. Непорядок там у вас. И скажи — если ты за товаром приехал, какого ты тут третий день гужуешься? Смотри! Ты лис хитрый, такие по-крупному горят. И коли твои дела нас зацепят…
Речь его звучала неровно, словно кто-то нажимал и отпускал педаль акселератора. Водка делала свое дело, и когда Федор перешел почти на шепот, стало слышно негромкое похрапывание раскинувшейся в кресле блондинки.
Звонок в дверь поднял на ноги всех. Раиса потягивалась и смешно терла глаза спросонок, Федор же, хозяин дома, мгнов