— Полтора пуда денег увели, куда уж хуже! — нахмурился он.
Деньги, конечно, никто не взвешивал, просто ошарашенный общественник на вопрос, какую сумму привезли из банка, ответил растерянно: «Пуда полтора было». И эта оценка понравилась Трофимову.
— Деньги — дело наживное, — возразил Анатолий солидно, — главное, люди живы. А деньги найдем.
Трофимов хотел было напомнить ему басню Крылова о мухе, которая считала, что пашет вместе с волом, но сдержался.
И Мазин промолчал. Он подумал о неуправляемости зла, о том, что единожды возникшее зло не так-то просто остановить и что очень трудно предугадать, куда выбросит оно смертельные метастазы. Мазин всегда боялся зла и не верил в зло незначительное. Но разъяснить все это молодому, склонному к упрощению Анатолию сейчас, на ходу, было невозможно.
— Останови возле института, — попросил он.
Собственно, ехали они в больницу, чтобы повидать кассиршу, но Мазину захотелось еще раз, без помех и суеты, осмотреть то, что в протоколах именуется местом происшествия.
Что мог он увидеть после того, как все здесь было тщательно изучено и измерено, рассмотрено и снято на пленку? Обыкновенную площадь и обыкновенную, вливавшуюся в нее улицу, из тех, что есть теперь в каждом большом городе, от Москвы до самых до окраин. Их поносят эстеты и любят кинохроникеры. Действительно, на экране это всегда внушительно — поток машин на широкой магистрали, люди, устремившиеся в тоннель подземного перехода, и этажи над ними, этажи живые, сверкающие чисто вымытыми стеклами, и еще слепые, нарождающиеся, под стрелами высоких кранов. Жизнь, какой мы ее видим сегодня. Конечно, это не улица Росси, можно и повздыхать о несовершенствах, но Мазин хорошо помнил на этом месте глухую окраину и карьер в овраге, где добывали глину для кирпичного завода. Карьер находился на том самом склоне, где возвысился теперь институт. Склон не стали сравнивать, и потому главный вход под легким бетонным козырьком вел прямо во второй этаж.
В те годы, когда Мазин только начинал службу, в карьере убили человека, и это, одно из первых профессиональных впечатлений, запомнилось. Была тоже осень, но глубокая, дождливая, глина тяжело налипала на старые, еще студенческих лет, ботинки, холодная сырость проникала под куцее пальтишко… Зато поработали на зря. А теперь? Мазин смотрел на площадь с ее вечным движением, на солнечные блики в окнах института. Так же все выглядело и в тот день. Правда, главный вход был закрыт, что-то ремонтировали. Преступники вошли сзади, через первый этаж, и там же вышли, не на площадь, а на улицу. И все-таки, по самому умеренному подсчету, их могли видеть не менее ста человек! Но они не остановились. Хотя и знали, на что идут. Наверняка они приходили сюда не раз, смотрели, примерялись, видели то, что видит он, Мазин. Но видели по-другому. Мазин бы дорого дал, чтобы взглянуть на площадь их глазами, однако он знал, что это невозможно. Он мог только догадываться. Почему они не испугались? Был опыт? Или, наоборот, безумный риск новичков? Рассчитывала на страх перед оружием или на равнодушие обывателей? Что двигало ими — холодное презрение к роду человеческому или бесшабашность недоумков, склонных мерять других на свой убогий аршин? Как бы та ни было, теперь они считают, что расчет оправдался, и потому вдвойне опасны.
— Уж больно нахальные, — сказал Трофимов, догадывавшийся о мыслях шефа.
— Я и говорю, — обрадовался Толя, — такие могли дров нарубить…
— Не беспокойся, еще нарубят, — пообещал Трофимов.
— Поехали, — прервал спор Мазин.
Толя подмигнул длинноногой девушке, проходившей мимо машины, и тронул с места.
Больница, тоже новая, из не успевшего еще потемнеть розового кирпича, находилась в конце проспекта, окруженная старыми ветвистыми платанами, заботливо сохраненными строителями. Мазин прошел через просторный вестибюль в гардероб, чтобы взять халат, но надеть его не успел. Знакомый врач прикоснулся пальцами к локтю Мазина и, отведя в сторону, спросил:
— Вы, конечно, к ней?
— Да. Что-нибудь случилось?
— Ночью… Сердечная недостаточность.
— Умерла?!
«Еще нарубят…» — вспомнил Мазин.
Обратный путь прошел в молчании. Толя воздерживался от высказываний, а Трофимов думал о том, что неожиданности, как и неприятности, редко приходят в одиночку, и что-нибудь еще должно случиться до конца этого, только начавшегося дня. И, как всегда, он оказался прав.
В бюро пропусков уже целый час их ждал Горбунов. Ждал с благородной целью выразить признательность за возвращенную машину. И хотя этот «визит вежливости» ничего сенсационного не обещал, Мазин распорядился выписать пропуск.
— Все-таки редко приходят к нам счастливые люди, — сказал он в оправдание Трофимову.
И Горбунов пришел и стал рассыпаться в благодарностях, низенький, начинающий полнеть и лысеть человечек, из тех, что превращаются постепенно в людей-колобков, обладающих неизменным здоровьем и показным добродушием. Мазин повел себя прилично случаю, подумав, впрочем, что часто такие люди умудряются совмещать благодушие с расчетливостью и завидной настойчивостью в достижении цели.
Тем временем Трофимов, наблюдавший Горбунова из глубины кресла, устроился поудобнее и расслабился. Торопливо-приподнятая речь инженера вызвала у него чуть заметную усмешку.
— Я прекрасно понимаю, уважаемый Игорь Николаевич, что в ваших сложных трудах мой случай — мелочь, так сказать, минус-факт. Но не пренебрегайте радостью, доставленной скромному труженику. Я в эту машину не только бессонные ночи, мечту свою вложил.
Мазин не без труда вытащил руку из пухлой ладони Горбунова, и тот благодарно и почтительно, пятясь, как японец, вышел из кабинета, не показав спины.
— Улыбаешься? — Мазин повернулся к Трофимову. — А ведь ради таких минут и работаем.
Инспектор принял обычную, деловую позу.
— Пороть его нужно было. В детстве. И иже с ним. Чтобы шляпами не вырастали.
— Не бурчи, Трофимыч. Шляпы еще долго не переведутся. Что ты мне на стол подложил?
— Рапорт по Крюкову. Вместе с приложением.
Приложением он назвал старую монету с отверстием посередине и полустертыми иероглифами, служившую, видимо, брелоком, судя по продетой в отверстие цепочке. Монета лежала поверх рапорта. Мазин потянулся к ней, но тут после короткого стука приоткрылась дверь, и в кабинете вновь появился Горбунов.
— Я очень, очень извиняюсь. Простите мелочность, Подарок. Память о встрече. Чем лишний раз беспокоить, лучше сразу. Не правда ли?
— О чем вы? — не понял Мазин.
Коротким пальцем инженер указал на брелок.
— Это ваша вещь? — спросил Мазин.
Трофимов в кресле наклонился вперед.
— Моя, моя. Я оставил эту штучку в машине.
— Ясно, — проговорил Мазин вопреки истине. — К сожалению, придется немного подождать. Эта монета — вещественное доказательство, и я не могу вернуть ее немедленно.
— Понимаю, понимаю, — забормотал Горбунов, скрывая огорчение, и вторично проделал знакомый путь спиной вперед.
Мазин встретился взглядом с Трофимовым, и оба не сразу нашлись, что сказать.
В рапорте инспектор писал:
«В кармане погибшего обнаружена монета серебряная, предположительно китайская, старая, которую мать Крюкова принадлежавшей сыну не признала, и заявила, что никогда ее у сына не видела.».
— Как же прикажешь понимать, Трофимыч?
Инспектор ответил осторожно:
— Если Крюков взял монету в машине, он мог быть участником налета.
— Если?..
— Не верите, что нам повезло?
— А ты веришь?
— Я суеверный, — уклонился Трофимов.
— А чутье твое хваленое что подсказывает?
— Чутье подсказывает: нужно работать. «Кто умеет трудиться, тому начинает везти», — процитировал Трофимов не без ехидства любимую фразу Мазина.
Тот засмеялся:
— Безошибочное у тебя чутье…
Так неожиданно потертая монета с иероглифами связала нападение в НИИ со смертью Владимира Крюкова.
По первому впечатлению о потерпевшем хотелось сказать с досадой: «Эх, дурак!». Но потом приходило чувство естественного сожаления. Как-никак погиб парень, хоть и нелепо, по собственной вине. Труп Крюкова, работавшего в таксопарке слесарем, нашли неподалеку от загородного ресторана «Мельница». Нашли на рассвете, однако умер он, по заключению экспертизы, около полуночи и лежал на отмели метрах в ста от ресторана. Нетрудно было предположить, что, выпив лишнего, Крюков вышел проветриться, подошел к берегу, может быть, пытался умыться, упал и захлебнулся. При нем и оказалась монета-брелок, которую мать в числе сыновних вещей не признала, а Горбунов назвал своей и заявил, что монета взята из его угнанной машины.
Заявление инженера заставляло по-иному взглянуть на смерть Крюкова. Действительно ли он жертва несчастного случая?
В самом деле, официанты в «Мельнице» отрицали, что видели Крюкова. Но, учитывая, что обслужен он был, как можно было судить по данным экспертизы, сверх меры и правил, верить им полностью не приходилось. Не нашлось и следов, ведущих к воде. Однако идти из ресторана Крюков должен был дорожкой, где топтались многие, а потом по отмели, что после каждого проходившего парохода обмывалась речными волнами. Так что противоречивых соображений приходило в голову Много. Наконец и показания матери Владимира, которая, несмотря на горестное состояние, смогла сообщить, что сын в последние дни был подавлен, раздражителен и часто нетрезв, чего раньше за ним не водилось, лишь усложняли общую картину, ничуть ее не проясняя.
Все эти сомнительные «pro» и «contra» Мазин и Трофимов рассмотрели в кабинете, разложив на столе план города, на котором Мазин пометил НИИ, шахматный клуб, место, где нашли брошенную «Волгу», а теперь и ресторан «Мельница».
— Ну, что ж, — подытожил Мазин. — Исходных данных — ворох. Однако печка, от которой можно плясать, пожалуй, наметилась. Нападение, разумеется, планировалось заранее, и использовали они, по всей видимости, машину не случайную, а ту, которую намеревались угнать. Отсюда можно предположить, что привычки Горбунова, в частности, его визиты в шахматный клуб, были похитителям известны. Кто-то из них мог взять из машины брелок, который позже оказался у погибшего при неизвестных пока нам обстоятельствах Крюкова. Говорю осторожно, потому что подозревать участие Крюкова в налете преждевременно. Не возражаешь, Трофимыч? Инспектор кивнул, соглашаясь. Ему всегда было приятно слушать четкие доводы Мазина, может быть, потому, что самого его сковывала строгая логика.