Антология советского детектива-26. Компиляция. Книги 1-21 — страница 80 из 608

Строкач слушал разговорившегося Пугеня автоматически, со всегдашним привкусом гадливости. Знакомая психология. Убийца. Человек, лишавший жизни других людей, под угрозой «высшей меры» засуетился, начал «помогать следствию». Борьба идет теперь за то, чтобы прежде пресмыкавшиеся перед ним собратья, узнав про его грехи, не набросились всей стаей на оступившегося. И тем охотнее, чем выше в их мире был статус погибающего. Сильного топтать приятно, унижения слабых приедаются. Преступный путь всегда ведет вниз. Катишься под гору с тяжким грузом, увеличивая скорость и цепляя по дороге все новые грехи. Пустое дело убеждать себя, что все еще поправимо, что воруешь или наносишь смертельный удар в последний раз. Так что нечего Пугеню бояться нечистой игры со стороны розыска. За путевку в ад давно заплачено — кровью и слезами. И что ты не пользуешься их дерьмовыми уловками — слабость в глазах уголовных выродков. Если не получается копаться в человеческом дерьме чистыми руками, по крайней мере, стоит оставаться с чистой совестью. Война с преступностью только разгорается, и здесь компромисс с заведомо враждебной стороной — шаг к поражению. И еще с горечью думал Строкач, что в последние годы репутации милиции нанесен такой удар, что не скоро ей удастся подняться и оправиться. Свобода похожа на розовый сад, куда ни ступи — везде шипы. И иные граждане понимают ее как освобождение от бремени законов. Но возможность противостоять этому есть, есть и силы. И свидетельством тому тот факт, что нередко уголовники, если уж сильно запахнет жареным, ищут защиты у своих противников.

Строкач вспомнил холеное лицо и весь сытый облик Рухлядко. Неплохо бы смотрелся на каком-нибудь симпозиуме. А пришлось пролеживать бока в камере предварительного заключения в обнимку с пухлым рюкзаком, набитым тем, что посоветовали опытные товарищи. Благо надоумить было кому. Явился «с повинной», сияя, в сопровождении молодой жены, подавшей на него заявление, как на дебошира и хулигана.

— Да успокойтесь, граждане, что это на вас нашло? Смотрите — какая пара, вам ли судиться? Ведь ребенка имеете, — с недоумением увещевал их капитан в райотделе.

— Заявление я не заберу, отказать не имеете права. Есть кодекс, в нем статья для семейных скандалистов ясная. Попрошу его арестовать. А иначе к вашему начальству пойду. Да посмотрите — он ведь и не отказывается!

Все это выглядело как скверный спектакль в провинциальном театрике. Театральной нарочитостью повеяло и от внушительного рюкзака, который Рухлядко-скандалист с усилием переволок через порог. Справившись, он выложил перед капитаном листок. Нечто среднее между явкой с повинной и угрозой непременно, будучи отпущенным на свободу, повторить свои противозаконные действия. Плюс отсутствие постоянного места работы…

Трое суток задержания обвиняемый себе обеспечил. По истечении их также и санкцию прокурора на арест по статье 107 УК УССР. Рухлядко не скрывал удовлетворения.

— Прекрасно выглядите, Александр Ильич. Словно не на нарах — на перине почиваете.

— Вы за меня, майор, не беспокойтесь. Бока не болят. Пока еще не помру. Эта фраза хорошо звучит. И не ставьте на меня. На убийцу Шаха не тяну. Наперстки, лотереи — было, было, но это все в прошлом: со смертью Шаха, думаю, империя пала. Крутить будут — кто от дармового откажется, — но «на подъем», от себя. А с меня довольно. Ни денег не хочу, ни нар. Еще и в самом деле завалят. У блатных у всех крыша не на месте. Шах был ихний до мозга костей, а узнали, как он девочек любил — и конец… Мне лично плевать на эти законы, Танька об этом давно рассказала. Но я помалкивал в тряпочку, и ей велел. Понимал — без Шаха я никто. Наверное, придется климат менять. И не за что вроде, а достанут… Братве кое-какие вещи не втолкуешь, по сравнению с ними, вы — одно удовольствие. Так что всегда рад помочь. Пистолет — Нонкин, заметьте, — сдал, сам сдался, а когда выяснилось, что револьвер Лешика не найден — сразу на Таню указал, для меня правда дороже разных там эмоций…

— Да бросьте вы кривляться, Рухлядко. Вы от закона бегали, как черт от ладана.

— Не от закона в тюрьму прячусь — под крылышко закона. Под вашу защиту. Лучше сало в камере полгода жрать, чем получить заточку в бок после жюльенов в «Национале».

— Насчет сала и прочего это вы быстро сообразили. На сборы ушло полтора часа: продукты, теплые вещи, ну и там прочее.

— Все было готово к паскудному повороту в этой моей сладкой жизни.

— Сладкой? — попробовал усомниться Строкач, — и от такой жизни да в тюрьму?

— Так ведь ненадолго. Нонна на том свете, а мне туда совершенно не хочется. Конечно, теперь, когда Пугень у вас, жена может и забрать заявление о моем предосудительном поведении. Ну, и я, понятно, раскаюсь… И — свобода… — последнее слово в его устах прозвучало печально и как бы с некоторым сомнением. Коротко, остро прыгнули сузившиеся зрачки, не выдержав ответного спокойного взгляда майора. Под глазами залегла тяжелая синева. Устало, обреченно он покачал головой:

— Сладкая, сладкая… Одно беда — профессиональные болезни. Оглянуться не успеешь — и в ящик… Не хочу… Нет, не хочу!..

Умереть не в Израиле

I

«В далекий край товарищ улетает»… В край далекий, почему-то именуемый «ближним». На Ближний Восток. А кем приземлится, стартовав из взбаламученного советского Шереметьева-второго, пусть и с пересадкой в черт ее разберет какого строя — нашего или ихнего — Польше? Какой, кстати, из них теперь наш? М-да, вылетит товарищем, а приземлится господином. Не спекулянтом станет именоваться, а коммерсантом, бизнесменом. А может, если крупно повезет — и миллионером. Настоящим, не «деревянным». Здесь-то крутился, как белка, подставлялся под удары закона и блатных, а пришло время поменять на «зеленые» — копейки вышли. Не стоило хлопот, один риск. Кругом-бегом и десяти тысяч не набралось. Вот разве что контейнер выпустили по дурости бердянские таможенники. Пять тонн как-никак. Хотя, что уж там. Это у нас «Розенлев» — чудо, невидаль, а там — холодильник и холодильник. То же и жизнь тамошняя. Не то что блекнет лопается и отскакивает позолота киношная».

Мысли эти неотвязно преследовали мужчину среднего роста и таких же упитанности и курчавости, рассеянно ощупывающего взглядом пространства международного московского аэропорта. Несмотря на то, что настроение было неважное, все это никак не сказывалось на его пружинистой походке, уверенном развороте плеч и незамутненной голубизне глаз. Такое сочетание притягивало женские взгляды даже здесь, в аэропорту — средоточии деловой спешки, никак не располагающей к лирике. Голубоглазый шатен направился к таможне за своим багажом так же обыденно, как большинство его соотечественников ступают на эскалатор метро. Любопытно лишь в первый раз. Потом уже твердо знаешь, что текучая кривая вывезет.

Не меньшая уверенность ощущалась и в женщине, следующей, чуть приотстав, за своим спутником. Чуть более темные, чем у мужчины, волосы лежали небрежно и в то же время элегантно, свободное, легкое дыхание волновало высокую полную грудь. Между супругами Заславскими семенила трехлетняя Анечка, уцепившись за мамин палец, — очаровательный плод их союза, скрепленного годами, полными весьма небанальных событий. Жесткие завитки ее кудрей, еще недавно старательно уложенные, растрепались в пути. Дорога долгая, пусть и протекла она не в объятиях Аэрофлота, а в комфортабельном салоне «боинга» «Пан-Америкен». Лицо девчушки лучилось радостью, как бы по контрасту с сухо сосредоточенными лицами родителей. В Шереметьево-2 Илья и Елена Заславские на сей раз прибыли отнюдь не с родного Курского вокзала, как было одиннадцать месяцев назад, а прямиком с «земли обетованной» и сейчас размышляли над тем, как попасть именно на Курский.

Не смущаясь грабительскими запросами встречающих «извозчиков», они, не торгуясь, согласились на предложение первого же попавшегося. Двести так двести. В конце концов, в пересчете и семи долларов не наберется. «Зелень» водитель принял с благоговением. Уяснив, что дело имеет не с лопухами-иностранцами, а с прибывшими из-за рубежа соотечественниками, даже не особо наглел. Быстро перебросил Заславских вместе с грудой едва уместившихся в машине и багажнике на крыше чемоданов через весь город, на стоянку Курского, где услужливо помог разгрузиться.

Чемоданная гора Илью не беспокоила, хотя в душе он, в общем-то, жалел, что из-за какого-то ложного чувства не стал сообщать никому о своем возвращении. Встретили бы — не пришлось бы рыскать в поисках носильщиков. Однако «совковские» навыки еще не были утрачены. Борьба с бытом — в прошлом почти для него профессия.

Оставив мысль о носильщике, Илья, строго проинструктировав жену, еще раз оглядел окрестности. Все спокойно, как будто. Никто не трется возле чемоданов. Мелькнула лысина «извозчика», который подкинул их на Курский. Машина его стояла в стороне от очереди желающих взять такси.

Подбор клиента, по-видимому, уже свершился. Коричневую масть сторублевки, перекочевавшей в ладонь водителя, Илья зафиксировал на расстоянии.

«С этого громилы, конечно, лучше деньги вперед. Такой может и позабыть рассчитаться. Что с ним сделаешь? — отметил Илья стать своего преемника в качестве пассажира лысого «извозчика». — О, да он не садится, в зал пошел. Уверен в своей силе, если платит водиле вперед. Знает, в случае чего — найдет, хоть и большая Москва. Ну, да и по всему видно, что парень в себе не сомневается».

Обширная спина, мягко охваченная свободным серым свитером, затесалась в небольшой, человек на двадцать, кружок возле закрытого киоска «Транспортная книга».

«Сюда вроде за багажом не ходят, — прикидывал Заславский. — Или наперсточники решили резко обрываться и зафрахтовали такси заранее? То-то пассажир смахивает скорее на жульмана. Ну, при их доходах могли бы и машину купить, хоть одну на бригаду. Однако через метро отсюда сматываться и быстрее, и дешевле, а главное — вернее. Номера подъезжающих машин есть кому приметить при всей кажущейся бестолковщине Курского. Кроме вооруженных «демократизаторами» патрульных, поминутно предупреждающих, чтобы следили за вещами, хватает здесь и мало приметных штатских. А уж фасонистая компания приблатненных, выглядящих такими невозмутимыми среди растерянно мечущихся пассажиров, не могла не обратить на себя внимания».

Заславский резко встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и двинулся вглубь зала. Напоследок с удивлением отметил, что в приметную — белую с черным капотом — «волгу» лысого плюхнулась повязанная цветастым платком внушительных габаритов дама. С усилием захлопнув багажник, лысый недовольно глянул на просевшие амортизаторы и демонстративно почесал в затылке. Через заднее стекло виднелись неподъемные кули багажа бабищи. Когда лысый уселся за руль, «волга» с натугой крякнула.

«Неужто за стольник так «волгу» мучает? Баба-то со своими тюками не меньше нас троих вместе с багажом тянет. Если не больше. Мог бы и скинуть, — мелочно подумал Илья. — Ну, да Курский — не Шереметьево-второе, здесь и расценки другие. Да и что я дешевлюсь, как выбитый лох! Тут жизнь пропадает…»

Две кассы с красным трафаретом «По предварительному заказу» за углом главного зала, рядом — с десяток междугородных таксофонов. Здесь малолюдно, кассы укрыты постоянной очередью к таксофонам. Кассирши здесь, однако, восседают заметные. Спокойные, уверенные в себе. Недостаток количества пассажиров здесь с успехом восполняется качеством.

Надпись мелким шрифтом, извещающая, что стоимость заказа — три рубля, отпугивает только сквалыг или тех, кому невдомек. А тот, кто не останавливается перед непредвиденными расходами, здесь всегда желанный гость. Любой поезд, любое направление.

Через три минуты Заславский, минуя извивающиеся очереди в обычные кассы, уже возвращался с билетами, облегчив свой бумажник, помимо их номинальной стоимости, на смехотворную десятку. Недорогое удовольствие.

Взгляд сквозь стекло за лотком продавца мягкого мороженого на привокзальную стоянку, где ожидала его обремененная поклажей семья, мигом растворил его благодушие. Там что-то происходило. В суете крепких тел Елена, и в особенности Анечка, выглядели совершенно беззащитными. Растолкав очередь к лотку, Илья бросился к выходу из главного зала. Но воссоединиться семье Заславских удалось не сразу.

— Вы что делаете, подонки? — рявкнул Илья во весь голос, не заботясь о респектабельности, стараясь привлечь внимание милицейского патруля.

— Глохни, жидяра! Ограбили страну, а теперь разбегаются! Ну, мы тебя тормознем…

Широкие плечи, серый мягкий свитер. Здоровяк перехватил Заславского, жесткая ладонь легла на лицо, пальцы прихватили губы. Узнать в нем человека, платившего «извозчику» сторублевкой, не составляло труда. Плотно, как и четвертью часа раньше возле киоска «Транспортная книга», сомкнулся круг «наперсточников», не пропуская внутрь чужие взгляды. Гора чемоданов на глазах таяла. Лена, закрывая собой не понимающую, что происходит, но на всякий случай хнычущую Анечку, смотрела широко раскрытыми глазами и молчала, словно оцепенев.

— Глохни, гад! У бабы своей учись. Правильно молчит. А то мы, если что не так, глядишь, и придавить можем. Хошь? — стальные пальцы отпустили рот, привычно тиснули шею, показалось — хрящи прогибаются до позвонков. Но пальцы давили еще, добирались. Илья не мог выдавить ни звука. Рот был свободен, но речи не было, и дыхание готово было пресечься. Тараща глаза, он просительно покрутил головой. Верзила удовлетворенно улыбнулся.

— Не? Не будешь милицию звать? Ну и правильно. Поживи. Ты хитрый жид. Еще заработаешь. Да и не все у тебя взяли. Почти половину оставили. И девочку береги. Хорошая у тебя дочурка. Цветочек! Ей-то за твои шекели чего мучиться? А милиции ты не нужен. Если кому и интересен, то только нам. Так что — до скорого! С виду-то ты — ничего, неплохой парень. И за нашего сойдешь. Только смотри! Пикнешь — я раньше услышу. А не услышу — подскажут людишки. Так что подумай, стоит ли рисковать? О семье подумай.

Последовать доброму совету и поразмыслить удалось лишь в поезде. Устроились в купе, расслабились. Елена дулась в углу, с отвращением взирая на пустующую полку напротив и с надменностью — на супруга, словно на еще более пустое место. Илья преувеличенно нянчился с Анечкой. Невзирая на его усилия, девочка засыпала неважно, капризилась. Илья, уже занесший было отеческую длань над ее вертлявой попкой, спохватился, одернул себя, ласково покосился на жену и спланировал рукой под столик.

— Ну, давай, за то, что узнала все-таки Родина-мать одного из пропавших своих сыновей! — потянулся к торчащему из бокового кармана пестрого нейлонового рюкзака горлышку последней, еще израильской колы. — Спасибо, партия, за все!

— Какая, к черту, партия у баранов! — сдерживать эмоции Елена и не пыталась. — У безмозглых, для стрижки созданных. Хвастун несчастный! Кто тебя за язык тянул трепаться в Шереметьево о наших заработках? Все выложил! Как же было водиле не поделиться с друзьями информацией?

Илья вспомнил лысого, аккуратно проминающего пухлыми пальцами сотенную. Теми, которые держали старомодный «волговский» руль в пестрой оплетке. Вспомнил и блаженную физиономию лысого при получении денег за извоз. Молодец, наколол фаршированного заграничника. Покряхтел, повозился, тем и ограничил комментарии к гневной реплике жены.

Елена не унималась. Но не встречая сопротивления обычно такого уверенного в себе мужа, постепенно остывала.

— Ты б и на вокзале по радио сделал объявление. Мол, налетай, ребята, кому надо. Ведь не все отобрали, есть и еще кое-что… Но таксист, конечно, да, показал класс…

— Да что ты пристала ко мне с этой лысой мразью? Может, надо было зарезать его прямо на вокзале? Так он укатил давно. И что я здесь мог?..

— Конечно, дома ты руками не разводил. Крепко стоял за чужими спинами. А самому — духу не хватило. Кстати, и шекелей я побольше тебя заработала. Вот жаль, ты еще про валюту водиле забыл трепануть…

Грызня родителей никак не стихала. Анечка сидела молча, глотая слезы. Первым надоело пререкаться главе семьи. Илья резко выбросил ладонь вперед, без всяких предисловий прихватив жену растопыренными пальцами под нижней челюстью. Слегка сдавил. Кожа на лице Елены натянулась, придав ему изумленное выражение. Глаза округлились, из глотки пополз хрип.

— Удавлю, сука! Здесь тебе не Израиль, болтовню о правах забудь. Советую…

Илья слегка приподнял жену за подбородок, с силой швырнул на застеленную полку. Обе — мать и дочь — молчали одинаково озадаченно, с некоторым, ставшим уже привычным, испугом.

Мягко отъехала дверь купе, бодрой скороговоркой вклинилась проводница:

— Билетики, пожалуйста, пассажиры! Денежки за постель готовьте!

Четыре билета с заранее приготовленной пятеркой Илья протянул проводнице с раздраженной ухмылкой на породистом лице, хранящем еще следы средиземноморского загара. Ничего не упускающая ушлая бабенка зачиркала карандашом на обороте свернутых вместе билетов. Моментально углядела фирменные чемоданы (переполовиненные!), повертела купюру.

— Вы, часом, не один собираетесь на постели почивать? Или посменно? Красавицы ваши, гляди, притомились с дороги. Долго вы, видно, странствовали, оторвались от нашей жизни. Может, где и бывает по рублику бельишко, а только у советских железных дорог…

— Собственная гордость, — закончил Илья, готовый взорваться.

— …Два рубля и президентского налога десять копеечек, — уточнила разбитная пышка.

Заславский протянул еще трехрублевку, позвенел мелочью в кармане куртки.

— С вас восемь сорок. А где ж ваш четвертый?..

Ярость Ильи прорвалась наружу:

— Нету! И не будет, — заорал он. — Куда еще в этот собачий ящик? Можете забрать один комплект на память. У вас все? Кру-гом!

— Верно, — хладнокровно заметила пышка. — К бригадиру побегу. Надо сообщить, что одно место свободно. Людям ехать надо.

Как она и ожидала, ее остановили. Разминая кисть руки, Илья прошипел:

— Да вы издеваетесь! Я же дал вам четыре билета! Все места здесь заняты.

— Кем?

— Нами. Или со зрением неважно?

— Хорошо. Вижу. А знаете ли вы, сколько мест одному пассажиру положено? Нет? Так вы у меня спросите. Ровно одно. Не знаю, как там у вас в заграницах, а у нас поезда людей возят, а не буржуйские гроши.

— Илья, ты что в самом деле? Чуть не все потеряли, а ты на постели кроишь! Дай ей два рубля, пусть… — спохватившись, Елена понизила голос, а затем добавила так, чтобы наверняка слышала проводница: Женщина же на работе. Мы оплатим. А постель можете забрать, ради бога. Не стесняйтесь, все мы люди…

Не быть хоть немного психологом, работая с людьми, пусть и в качестве проводника — невозможно. Интонация Елены, брезгливость Ильи были моментально замечены.

— Премного благодарны. Только не надо мне ваших рублей. Сэкономьте. Их заплатит пассажир, которому достанется свободное место. Всего хорошего, приятных сновидений.

И пошла, отщелкивая рюмочками каблучков, наполнять в других купе кармашки коричневой маршрутки.

В глазах Заславских второй раз за эти часы читалось давно не испытываемое чувство — растерянность.

— Ну, что сидишь, кроила двухрублевый! Ты бы так жался, когда на вокзале тысячи отбирали. Беги, договаривайся, а то сейчас подселит какого-нибудь ублюдка, который если не обворует, то купе портянками провоняет.

Нехотя, но пришлось подчиниться. Этого тоже давно не бывало. Всем своим видом выражая неудовольствие, Заславский вывалился из купе. И вскоре его голос звучал в закутке проводницы в совсем иной тональности.

— …Нет, ну что вы, в самом деле… как маленькая… разве можно так сразу обижаться? Ну, я вас прошу войти в положение! У нас маленький ребенок, ценные вещи…

Из приведенных аргументов на проводницу произвел наиболее сильное впечатление последний. От предлагаемых рублей она наотрез отказалась. Но — какая женщина устоит! — согласилась приобрести за гроши (вдвое дешевле стоимости в долларах) кофточку из ангорской шерсти, причем и эту безумно удачную покупку сопроводила нелестным для Заславского комментарием.

Хмуро встречало Заславских отечество в их возвращении с библейской прародины.

Хорошо, было хоть где приткнуться — квартира вовремя выкуплена, там прописан тесть. Крепкий еще мужик, из заводских, тесть сидел на пенсии, берег квартиру, ожидал, когда исполнится обещание зятя — погреть стареющие косточки на ближневосточном солнышке. Вместо этого получил обратно неразумную дочь со всем семейством.

Но при всем с молоком матери впитанном недоверии к «чуждым элементам», тесть не забывал, на чьи деньги приобретена квартира. Ее и поначалу Илья закрепил за собой с помощью фиктивного брака, отвалив немалую сумму. Еще крепче помнил пенсионер, с кем в дом пришел и окреп материальный достаток. Поэтому о том чтобы настоять на своем праве собственника жилплощади и не помышлял.

Второй, после жилья, по важности аспект жизни советского человека — работа. Нет, «трудовую» Илья записями не марал с тех пор, как вопрос о выплате пособий по безработице стал актуальнее вопросов борьбы с тунеядством. Одно время, правда, числился в неприметной жэковской слесарне. Но после того, как одного из его коллег-«подснежников» суд обязал возвратить зарплату за четыре года, забросил трудовую книжку совсем.

На городской толкучке Заславский и прежде пользовался известным уважением и влиянием. В соответствии с этим находились и доходы. На него работала небольшая, но крепкая группа мелких «спекулей». В цепочке, дальний конец которой упорно не давался в руки спецам из ОБХСС, звеньев хватало. Однако в глубине души Илья серьезно сомневался, что его возвращения ждут. И меньше всех — его верный соратник, помощник номер один.

Пять лет назад Заславский, подняв из мелкой фарцы, толкавшейся под мебельным магазином, невзрачного, с вечно липнущей к сальному бугристому лбу немытой челкой, Юрчика Люкина, спас его от неминуемой тюрьмы. Использовал его Заславский в качестве мальчика на побегушках в делах, требующих времени и бесконечной беготни при минимальном умственном напряжении. Бегал Юрчик быстро и не без пользы, так что вскоре стал раскатывать на отпущенной ему боссом вместе с ежемесячной выплатой первой модели «жигулей». Смешно подумать, Юрчик тогда не мог позволить себе купить моментально ржавеющую развалюху, стоившую в благословенные застойные времена смехотворные четыре тысячи — меньше его теперешнего ежемесячного дохода. Доход в цифровом выражении рос, правда, менее быстро, нежели таял удельный вес «деревянных». Круг знакомств Юрчика расширялся, уничижительная кличка «Лючок», прилипшая к нему на первых порах, забылась. Одни внезапно вспомнили о приличиях, другие поневоле прикусили язык. Да и Заславский величал помощника Лючком лишь с глазу на глаз, не желая подрывать его авторитет перед знакомыми из торговли, с которыми, собственно, через Юрчика и налаживались контакты. А перед отъездом отдал ему и «выходы» на товар.

Всякого рода директора магазинов и баз, оберегая свой покой и достаток, неохотно шли на новые связи. Осторожность — гарантия спокойствия. Но Заславский уходил, а доходы должны держаться на привычном уровне. И рекомендации Ильи оказалось достаточно для приобщения его подручного к источникам товара. Ковры и мебель, бытовая техника и, в особенности, доходная повседневная мелочевка: сигареты, спиртное и прочее… Все реализовалось по разным каналам: от банальной толкучки до матерых доставал, обремененных мощной сетью телефонной клиентуры.

Случалось, продавцам, властителям и распределителям подприлавочного товара, доставляли нужные товары не с базы, но хитрыми окольными путями. И дефицитные «Электроны» с «фирменными» кинескопами по звонку Заславского отправлялись из Львова в дальний путь самыми разными способами. Иной раз почти неправдоподобными. Однако при всех различиях методов доставки и реализации товара во всех них было общее — с каждой большой и малой его партии набегал процентик Заславскому. А затем немедленно превращался в вещи, имеющие у нас непреходящую ценность. Наличные, если и держались, то непременно в той или иной, но всегда приличной валюте.

Хорошо жилось Люкину вторым лицом при Заславском. Но вряд ли он сожалел об этом времени, став неограниченным властителем маленькой империи. И уж тем более не помышлял о том, чтобы все повернулось вспять. Однако приличия были соблюдены. Люкин сидел по правую руку от товарища и учителя на пиру, закаченном по случаю возвращения.

Мощности «Старой таверны» работали с полной загрузкой. Столы ломились от деликатесной жратвы, большей частью поставляемой сюда тем же Люкиным. Без радости взирая на приближенных спекулей, приглашенных на банкет, Заславский размышлял о тем, что потраченным деньгам можно было бы найти и более полезное применение. Расходы на ближневосточный вояж навсегда впечатались в память. Не давали уснуть, да и бодрствовать спокойно не удавалось — страстно хотелось восстановить утраченное. Однако нет-нет, да и приходилось идти на жертвы. Впрочем, присутствующие компенсировали расточительность хозяина почтительными подношениями.

Каждый из собравшихся в «Таверне», независимо от национальности, допускал для себя возможность вояжа на «землю обетованную». С жадностью впитывали каждое слово из россказней Ильи. Однако трепался Заславский при всех возлияниях не бесконтрольно. Больше напирал на экзотику и особенности климата, чем на деловую сторону поездки. Да там и нечего было особенно темнить — какие уж тайны в работе подносчика кирпичей на стройках Иерусалима. Подтянутая, строгая, отнюдь не расслабившаяся в объятиях родины, Елена сидела слева от раскрасневшегося супруга. Ее привычное место занимал Люкин. На спиртное не налегал, уверенно направлял ход общей беседы, не упускал и мелочей. Он уже давно не походил на когдатошнего мелкого спекуля и прочно держался в верхах коммерции. Что, кстати, и тревожило Заславских. Приличествующее коммерческому руководителю средней руки (как в легальном, так и в нелегальном бизнесе) выражение достоинства и всеведения вполне шло к лисьей мордочке Люкина.

Зато его бывший босс, истосковавшийся на корыстном, трезвом, расчетливом Западе по настоящему разгулу, был откровенно пьян и на грани того, что китайцы именуют «потерей лица»…

После этого памятного вечера в «Таверне» прошло около месяца. Новый скачок цен и повседневные затруднения привели к тому, что это кооперативное кафе частенько пустовало. Необходимость все чаще задумываться о завтрашнем дне не миновала и богатых. Собственно, только они и составляли круг посетителей. Именно поэтому администрация с радостью согласилась сдать зал на вечерок небольшой, но хорошо платящей компании. Гости ожидались важные, и посторонних на «междусобойчике», завершающем деловую часть переговоров, видеть здесь не желали. Поэтому потребовалось очистить и остальные две кабины, примыкавшие к залу и рассчитанные на четверых клиентов каждая.

Ближе к вечеру одну из кабин — прямо напротив входа — занял атлетический красавец Глеб. Из той же компании, но никогда не приглашаемый к общему столу. Ужин его составляли вареные овощи и зелень, а к мерзости табачного дыма и алкогольных испарений целомудренному красавцу было не привыкать.

По распоряжению арендовавших «Таверну», официантка заперла входные двери на замок. Единственный путь, которым могла явиться какая-либо опасность. Собственно, и ее ожидать не приходилось. Хотя, за отсутствие в подобном месте микрофона любознательных органов нельзя было поручиться. Поэтому о серьезных делах за столами не болтали, так что и Глеба удалили скорее для порядка. Он посиживал в своей кабинке, разглядывая от скуки видимый оттуда кусочек интерьера фойе.

Конечно, сместившись к углу кабины, можно было обозревать и скрытую сейчас правую часть фойе, где находились трое дверей: вход во вторую кабину, затем — в основной зал, и в углу, за декоративным выступом — в кухню. Вместо того, чтобы любоваться этим малоинтересным пейзажем, Глеб предпочел потеснее придвинуться к столу и заняться цветной капустой.

В главном зале публика отдавала дань гораздо менее полезным для желудка яствам. За рассчитанным на по меньшей мере вдвое большее число едоков столом расположились пятеро пассажиров серебристого «вольво», мягко подогнанного Глебом к ступенькам «Таверны».

Глеб удовлетворил бы требованиям босса и покрупнее Заславского. Мгновенная реакция, стальные мышцы, сосредоточенное внимание. Полная его противоположность — Боря Штерн, статью почти не отличимый от Люкина, юркий, вертлявый, как и положено «толкачу». Обладая недюжинными связями, хороший снабженец мог выбиться — частенько так и случалось — в первые лица дела. Однако стать таковым Боря не стремился. И без того многое было подвластно этому некрасивому, с лицом, словно тронутым оспой, но наделенному замечательным обаянием сорокалетнему человеку.

Махнуть ли во Владивосток за контейнером с сопроводительной документацией на семейный скарб, куда почитающие Борину щедрость грузчики сосредоточенно набьют бочонки с икрой, — что может быть проще! Уломать начальство пригородного заводика переполовинить партию импортной бытовой электроники, предназначенной передовикам производства, — нет проблем, к обоюдной выгоде!

Однако не дело Штерна — железной рукой собирать со спекулянтов недоимки, успевая все контролировать, улаживать конфликты и не поддаваться на слезы и мольбы, когда торгаш разорится. Нехватка бойцовских качеств у Бори с лихвой возмещалась умением добыть, выпросить, выхватить то, что надо, и вовремя.

К полученным от Заславского и отшлифованным позднее Люкиным связям Штерн добавил новые и нужные знакомства. Весь этот переплетенный взаимной выгодой и оттого прочный клубок деловых отношений вращался, подталкиваемый со всех сторон многими руками. К торопливым потным ладоням после каждого оборота словно непроизвольно прилипали купюры.

Соответствие своего положения уровню способностей и свойствам своего характера Штерн сознавал. И выше своих острых, чуть оттопыренных, формой смахивающих на рысьи, ушей прыгнуть не пытался.

Глеба же Заславский поначалу держал на ставке в две тысячи постоянно тощающих рублей. Правда, ежемесячно слегка подбрасывал еще, в зависимости от дохода, во многом зависящего от успеха штерновских вояжей. Роль Бориса в укреплении финансов всей честной компании понимали все присутствующие. Но Штерн нисколько не сомневался, что грязная игра, попытки урвать через меру из общей кормушки, будут моментально замечены. Это не простится. Не спасут ни расстояния, ни крепкие связи. Деньги в руках случались большие, но прочность положения имела свою цену, хотя бывали и забавные предложения. Как в том же Владивостоке — приобрести пять тонн икры на десятку дороже договоренных семидесяти за кило, а червонец разницы разделить. Штерн не только отверг предложение, но и, оказавшись дома, выложил Люкину суть предложения. Не скрыл и подоплеки. Цитировал «рыбаков»:

— Будь Заславский на месте, сами бы тебе и думать про то заказали. А Лючок — ни рыба, ни мясо. Прикинь: тридцать тысяч! И нам двадцать — не помеха. Скажешь — цены растут. На нас не порвется, а тебе с нами жить.

Борис предпочел общественную выгоду личной и потому спал спокойно, поглядывая на Глебовы бицепсы без опаски. Хотя при виде их впечатляющего рельефа нет-нет, да и простреливала мыслишка: «А что, если прикажут — далеко зайдет атлет в экзекуции?»

Нет, пока за преступлением следовало наказание, страх побеждал корысть, и личный интерес Штерн отодвигал подальше. Каждое новое знакомство становилось известно Заславскому, а потом, естественно, Люкину. А теперь обоим одновременно. Однако было чувство: долго такое двоевластие продолжаться не может. С удивлением Борис почувствовал перемену в отношении к своей особе со стороны начальства. Его окружили вниманием, уважением, едва ли не заискивали перед ним. Набирают очки — решил Штерн. Особенно старался Люкин, суля чуть ли не вечную благосклонность. Заславский, занятый восстановлением фундамента своего всесилия, здесь явно проигрывал.

То же происходило и с Глебом. Здесь было проще — мыслящий предельно конкретно, этот парень, давняя находка Заславского в окраинном боксерском зальчике, вполне довольствовался примитивной лестью да крупными купюрами. Люкин самовольно увеличил ему ставку, и не скупился на ежемесячные поощрения, чем и завоевал симпатии атлета-тяжелодума.

Раз наличные идти продолжают, жизнь, бесспорно, налажена. Ко всему новому Глеб относился с подозрительностью, достойной самого консервативного обывателя. Да он таким и был, отличаясь разве что размерами заработков, ибо вошел в полууголовный мир лишь благодаря физической мощи, а не каким-либо особым задаткам и интеллектуальным склонностям. Случайно подвернувшийся Заславскому в нужный момент, Глеб свои теперешние три штуки в месяц ценил, не стремясь к переменам.

Сегодняшний банкет знаменовал некий перелом, и отнюдь не к худшему. Смысл предложений ломано говорящего по-русски американца, привезенного Штерном из Москвы, Глебу не был известен, но в обрывках разговоров суммы фигурировали немалые. Занимая определенное место, вовсе не на вершине пирамиды, Глеб понимал, что даже при существенном росте общих доходов его кусок увеличится ненамного, а в случае провала — просто исчезнет. Однако мнение такого человека, как он, совмещавшего должности водителя, вышибалы и телохранителя, в расчет никто принимать не собирался. Да и наличия самого мнения не предполагалось.

Подъехали к «Таверне», как и намеревались, почти в восемь. Темнота уже улеглась, разреживаемая бликами электричества на мокром асфальте. Расторопный Глеб еще щелкал напоследок ключом зажигания, а необычайно подвижный для своих лет мистер уже вился возле машины, галантно протягивая руку Елене Заславской. Следуя за ним, она всячески давала понять, что польщена вниманием кавалера. По-особому свежая, словно в первом расцвете юности, Леночка с легким лукавством отвечала улыбкой на комплименты престарелого ловеласа. Мистер Артур Левин был на грани того, чтобы окончательно потерять свою седую, с тонким птичьим профилем, голову. Испросив позволения у Ильи, казалось, ничего не имеющего против флирта жены с бизнесменом, Левин повел даму к ступенькам кафе. Однако и дело не было забыто. Американец и здесь не расстался с черным плоским кейсом, который сопровождал его повсюду.

Прямо из кафе Левин намеревался проследовать в аэропорт, откуда около полуночи самолет должен был перенести его в столицу, и, почти без всякого интервала, — за океан. Сделав дело, мистер Левин мог позволить себе гулять смело. И отбывал, визитом вполне удовлетворенный.

После дня пребывания в городе голова Левина была еще полна числами. С превеликими усилиями была найдена цифра, равно удовлетворяющая обе стороны. Долгие дебаты проходили у Заславских. Обожаемый тесть, разморенный дармовым коньяком, дальше туалета носа не казал — знал свое место.

Штерн сообщил Заславским о том, что возвращается с американцем, по телефону. Супруги встречали его на вокзале без цветов, эскортируемые неутомимым Глебом. С вокзала — сразу домой. Едва переступили порог, явился Люкин. Неизвестно, удалось ли ему завершить ответственную беседу с директором табачной фабрики о положении со снабжением населения куревом через государственную торговую сеть, но на встречу с американцем поспел минута в минуту. Допустить налаживание международных контактов без своего участия, надеясь лишь на порядочность компаньонов, Люкин физически не мог.

Вышел Штерн на Артура Левина, что и говорить, удачно. Прибыв в Москву с отчетом в некое совместное предприятие — торговать компьютерами компания хватилась лишь недавно, когда от обильного стола остались одни крохи, — Штерн готовился ныть и жаловаться. Упрашивать бар, гребущих деньги сидя в мягких креслах, еще чуток сбросить цену. Даже самый голодный в мире рынок стоял на грани затоваривания. И выплакал-таки — подали на бедность.

Артур же Левин представлял далеко не самую известную в мире фирму, люди из СП и вовсе впервые слышали ее название. Но разве в этом дело! Любой западный бизнесмен, тем более «штатник», — желанный гость. Помимо спроса на бытовую электронику — товар всегда прибыльный — Левина интересовали и перспективы реализации всевозможной галантереи. Причем, судя по характеру его вопросов, речь шла о пестрой дешевке, которой наводнили рынки всего земного шара страны Восточной Азии.

Бывший аферист, а ныне респектабельный деятель совместного бизнеса Володя Аджигитов, разумеется, заинтересовался галантереей, как заинтересовался бы любым другим товаром, обещающим прибыль. И отнюдь не стремился свести Штерна впрямую с представителем Запада. Но и искушенный Левин не для того отправился в дальнюю дорогу, чтобы пополнить карманы второстепенных посредников, стоящих на пути его низкосортных товаров к советским модницам, обремененным «деревянными», которые не поддаются отовариванию. Оттого и не ограничивал круг своих поездок Москвой, переполненный такими же бизнесменами, ринувшимися на помощь издыхающей социалистической экономике, но никогда не забывающими в интервью журналистам указать на ее пороки. Все это напоминало пир мелких хищников, раздирающих падаль и поругивающих запашок.

Штерн и подавно был сторонником непосредственных контактов. Деньги могут украсть, обветшает любая недвижимость. Истинный капитал — отлаженные связи, знакомства. В пору вхождения в компьютерный бизнес приходилось платить по десять тысяч только за право попасть на прием к директору СП. Прямой выход на Запад наверняка обошелся бы дороже.

Знал это и безропотно плативший Штерн. Знали и устанавливавшие тарифы эспэшники рангом пониже. На волне новой экономики, неизвестно, надолго ли поднявшейся, всяк старался урвать свою копейку. Если нет восходящих до цековских высот связей, лучше и не браться. И денег не возьмут, а если и возьмут, то это все равно, что выбросить их в выгребную яму. Никто и не делал секрета из того, что движение «инициативных и молодых» по плечу лишь богатым да влиятельным.

И уж кому-кому, но не трезво мыслящему Володе Аджигитову, испробовавшему на своем веку всякого, было играть в альтруизм. Однако и ему пришлось скроить постную мину, едва не впервые в жизни бескорыстно поспособствовав возникновению нового коммерческого альянса.

То, что американец именно тот человек, который нужен, Заславский почувствовал сразу. Оттого и предельно ограничил его контакты с другими представителями делового мира. Не скупился на рассказы о проходимцах, которыми кишит торговый мир провинции.

— Сам строй испортил многих из тех, кто некогда был порядочным. Выгоднее воровать, чем заниматься честным бизнесом. Раньше за сто тысяч под расстрел шли, инкассаторов грабили. А сейчас — угнал машину, азербайджанцы на базаре пятьдесят выложат без вопросов и документов. На улицу без газового баллончика выйти страшно… Но вы, мистер Левин, имеете дело с людьми, умеющими ответственно делать свое дело. Если угодно, можем оплатить товар вперед…

Привыкший к тому, что контракты заключаются на слово, нередко и по телефону, мистер Левин перенес свою капиталистическую непосредственность на советских друзей и будущих компаньонов. Милой хозяйкой, «миссис Заславской», просто очаровался. Попросил «парти» после энергичных переговоров устроить в каком-нибудь семейном ресторанчике, смешно коверкая слова: «Ми тепер один семия, не так ли, рюски друзия?»

В уюте «Таверны» продолжалось обсуждение сделки о продаже пяти тонн речного культивированного китайского жемчуга. Американец живо интересовался экзотической спецификой нового рынка. Был улыбчив и снисходителен — как же иначе с аборигенами, столь долго отрезанными от цивилизованного мира? Было здесь и кое-что весьма положительное — красота женщин и обилие природных ресурсов, к которым, если не кривить душой, можно отнести и женскую красоту. Одно мешало: всякого рода бартерные сделки пробивались на уровне «великих князей» и с огромными трудностями. Поэтому осторожные коммивояжеры типа Левина предпочитали наличные, что было менее выгодно, но зато надежно.

Поощрительно улыбаясь взыгравшему старикашке, Илья усадил иностранца между Борей Штерном и своей супругой. Сам же пристроился в конце стола. Напротив мистера, не сводя с него преданных глаз, маячил Люкин. Однако Левин, казалось, не замечал, его усилий, даже отклонил попытку поднести пресловутый кейс.

Стол, однако, привел иностранца в восторг. Правда, по части фруктов устроители подкачали, но Левин с гораздо большим удовольствием сосредоточился на расстегаях и воздушных блинчиках с икрой. И не по возрасту энергично налегал на великолепный коньяк. А узнав у хозяев, что все это великолепие обошлось в пересчете не более чем в полусотню долларов, расплылся в пьяненькой ухмылке и выразил сожаление, что ему не довелось родиться в такой богатой и «дешевой» стране. Он, «стари лис», сразу почувствовал, где сегодня встает солнце бизнеса, и недаром в течение года ежедневно тратил два часа на изучение «трудни русски язик». А время деловых людей — их деньги.

Хозяева с негодованием отвергли попытки мистера Левина оплатить ужин. Даже поиздержавшийся в дальних странствиях Илья почти искренне возмущался.

— Тогда, рюски друзия, мое дело — больше активност, товар будет скоро. Наш бизнес — прозит! — Левин деловито опрокинул очередную рюмку.

Такой тост нельзя было не поддержать. Закусили. Насытившийся Левин лениво ковырял в тарелке, откидываясь, поглаживал лоснящийся бок неразлучного кейса, покоившегося на стуле меж ним и восхитительными коленями «миссис Заславской». Рука старого ловеласа мимолетно коснулась упругой кожи. Елена чуть удивленно, но поощрительно улыбнулась уголком губ. Изрядно нагрузившийся Илья, ничего не замечая, устало разминал сигарету, щелкнул золоченой зажигалкой, прикурил. Левин вздрогнул, рассыпался по залу дребезжащий кашель, сухонький кулачок застучал в плоскую грудь.

— Экскьюз ми, джентльменз, — астма.

Повторять не требовалось. Илья расплющил сигарету в блюдце, завоняло жирной гарью. Потряхивая тонкими пальцами, встал из-за стола, расслабленно подошел к пианино в углу, погладил вишневое дерево крышки, откинул. Вращалась турбинка вентилятора, врезанного в форточку, и вряд ли сигаретный дымок мог расстроить здоровье американца. Но ссориться с будущим старшим партнером из-за этого Заславский не собирался. Как и не мешал ему любезничать с Еленой.

Левин шел на сладкую приманку легко. Вновь нерешительно, словно впервые в жизни, потянувшись к женской ножке, рука его на полпути остановилась, натолкнувшись на уголок кейса. Переводя глаза, Левин увидел белизну трусиков у начала смуглых ног — мини-юбка Елены невзначай задралась. Кейс развалился надвое. Рядом со стопой исписанных и чистых листков тускло мерцал изысканной работы массивный нож для разрезания бумаг.

— Эту старый вещь я купил на один хороший аукцион. Он давно со мной, мой удача, талисман. Помогает в дела. Теперь вы — мой талисман. Я дарить его вам, чтобы обязательно возвращаться. Старый серебро — новый дружба!

Елена ослепительно улыбнулась. Тем временем Илья усаживался за пианино. Сознавал ли мистер Левин свою значимость? Или просто действовали коньячные пары?

Осторожно шепнув — «муж», Елена остудила старческий пыл. Легко поднявшись, чуть поводя бедрами, прошествовала к окну, чтобы уложить презент в сумочку.

Мягко и чисто зазвучали первые аккорды. Легко переключающийся с лирики на грубую прозу, Левин завозился на столе, подбирая новый ассортимент кушаний. После паузы силы опытного едока, казалось, удвоились. А когда Заславский, побродив по клавишам, извлек давнюю, но незабвенную мелодию, даже ломано, но вполне узнаваемо стал подтягивать тонким фальцетом: «Поплили тумани на реко-ой!»

Присутствующие аплодировали стараниям заокеанского гостя вполне искренне. Сам растрогавшись, Левин, промокнув свежайшим платком уголок глаза, вновь обратился к гастрономии. Однако, когда Илья вернулся за стол и прозвучал очередной тост, произошло нечто странное. Оба они — Заславский и американец, опрокинув рюмки, как по команде принялись за икорный салат. И оба, одновременно отведав, скривились, а американец даже стал отплевываться, что-то нечленораздельно восклицая. Содержание соли в салате оказалось чудовищным. Бурча извинения, Левин бросился вон из зала. Хлопнула дверь туалета.

— Сидите, я сам! — второй потерпевший также покинул собрание.

Оставшиеся недоуменно переглядывались. У всех салат был не тронут на тарелках.

— Что случилось? По-моему, все в норме, чего плеваться? — от недоумения Штерн забыл о субординации.

Ответил ему сам виновник суматохи. Притворив за собой дверь, Левин растерянно сообщил:

— Икра — вкусно. Но зачем столько соль? Ваш повар — влюблен!

Люкин смотрел на друга с Запада с ласковым сочувствием. Штерн, решив, видимо, проявить солидарность, подцепил вилкой салат и, сначала с осторожностью, а затем все более увлекаясь, с удовольствием управился с ним.

— Но, дорогой Артур, солоновато, конечно, но на то она и икра!

Елена поднялась со стула у окна, на который опустилась, когда произошло недоразумение, и направилась к травмированному местными кулинарами американцу.

Раздраженный голос Ильи из-за затворенной двери свидетельствовал, что автора пересола обнаружить среди персонала «Таверны» не удалось. Пергаментное лицо Левина, рассеянно теребящего ворс висящей в простенке между дверью и пианино кабаньей шкуры, вновь страдальчески исказилось. Однако, влекомый своей дамой, он покорно вернулся к столу.

Не прикасаясь к вилке, метнул в рот ломоть белорыбицы, с аппетитом зажевал лоснящимися губами. Искоса лаская взглядом Еленины прелести, занес руку с бокалом — и все пошло путем.

Не выдержав предложенного темпа, вывалился из-за стола раскрасневшийся Штерн, двинулся, нетвердо ступая, к двери, на ходу нашаривал молнию брюк. В форме оставался только мало пьющий Люкин, уже с минуту постукивавший ногтем по сигаретной пачке. Наконец, решившись, он резким движением извлек сигарету, словно надумавший разоружиться — обойму из пистолета. Зажигалка мягко щелкнула, пополз к вентилятору завиток сигаретного дыма. Затем, доверительно склонившись к вяло кивающему Левину, заговорил с интонациями эстрадного гипнотизера:

— Дорогой Артур, вы не можете себе представить, как я рад, что нас свела судьба. Я всегда к вашим услугам. С Заславским ли, без него — нам суждено работать вместе. Я — порядочный человек, у меня есть средства…

— Ваш гарантий — наш бизнес. Жемчуг я привезти, но это — только первый шаг. Я думать еще — в чем наш гарантий.

Левин закашлялся, надолго прервав беседу, отмахивался смятой несвежей салфеткой.

— Все-все, никаких сигарет… Выхожу, выхожу… Но я надеюсь, в ваш следующий приезд мы продолжим… — неловко, словно школьник, пряча сигарету в рукав, Люкин торопливо направился к выходу. — Заодно взгляну, что там Илья. А то заведение может остаться без повара. Совсем нервы ни к черту у него с тех пор, как вернулся. Сейчас все уладим. Главное — спокойствие.

Двери Люкин притворил мягко, бесшумно. Штерн также еще не возвращался, и американец остался в зале наедине с Еленой. Момент был на редкость благоприятный.

На лице мистера Левина, разгоряченного коньяком, плавала туманная похотливая улыбка. Ни возраст, ни астма не шли в расчет — он перешел в атаку. Еще немного, и стойкость прекрасной Елены не выдержала бы стремительного напора, но внезапно американец оставил ее, откинулся в кресле и умолк. Елена присмотрелась — глаза закрыты, все тело мгновенно расслабилось, неудобно оплыв, на подбородке слюдянисто блестела струйка слюны. И когда ее слуха достигло тоненькое посапывание заокеанского гостя, она поняла — коньяк сделал свое дело. Артур Левин переоценил свои возможности.

В этот момент распахнулась дверь зала. Недоставало троих, и вернулись трое. Но рядом с мелковатыми фигурами Штерна и Люкина, бросающими по сторонам растерянные взгляды, вместо Ильи маячила гранитная глыба — Глеб. Но и он, обычно несокрушимо спокойный, казалось, недоумевает.

Встревоженная Елена, погасив сигарету, выжидательно глядела на них. Мистер Левин спал, свесив руку так, что пальцы касались пола, лицо его было спокойно, как у младенца.

— Вы что молчите? — оглянувшись на спящего, негромко спросила Елена. — В чем дело, мужики?

— Пошли, поглядишь. Мы уже насмотрелись, — Люкин говорил с нескрываемой злобой.

— Да, может, она и раньше нас видала. А, Ленка? Или ты хорошая? А кто же тогда накуролесил? И как он вообще там оказался, в этой кабине?..

Илья Заславский сидел под неработающим вентилятором в пустой кабине на четыре персоны. Было душно, но от духоты он не страдал. На белой, купленной за восемьдесят долларов тончайшей рубашке, смешавшись с узором шелковой вышивки нагрудного кармана, проступила небольшая кровавая клякса. Ниже сползал неширокий потек, обрываясь буквально в десяти сантиметрах от пятна. Безвольно откинутая голова, зрачки, не реагирующие на свет: пульс можно не искать, пожалуй, и реаниматорам здесь делать нечего. Пустой стол, полусумрак.

Трезво мыслящая Елена не спешила броситься на грудь мертвого супруга с воплями. Приблизилась вплотную, предусмотрительно не касаясь тела. Всмотрелась. Как выбраться из создавшегося положения с наименьшими неприятностями напряженно прикидывал каждый. Даже редко пускающий в ход мозги Глеб.

— Может, еще чего подать? — донесся радушный голос из кухни.

Всех мыслительных способностей Глеба хватило только на то, чтобы рельефно напружинить бицепцы. Вместо него из кабины моментально высунулся Люкин. В фойе он оказался как раз вовремя, чтобы взять на себя официантку.

— Спасибо, все в норме. Если что — мы позовем. Отдыхайте. — И тихо, в кабину. — Глеб, ступай, улыбнись.

Выглянув, Глеб послушно продемонстрировал безукоризненной белизны зубы. Подействовало неотразимо. Послышалось цоканье каблучков — официантка возвращалась на кухню к своим коллегам.

— Ну? — Елена всплеснула руками. — И что дальше? Кто это сообразил оставить меня вдовой? Твоя, что ли, работа, Юрчик? Терпения не хватило? Не поторопился?

— Да ты что, Ленка, с ума сходишь? Да я только вышел, как тут Боря из туалета ломится… Ну, думаю, Ильи нигде не видать — точно, на кухне шорох наводит. Он и всегда любил подерзить над тем, кто послабше, а после Израиля совсем озверел. Пошли с Борей на кухню, там официантка, повар да скрипач в домино рубятся. Ну, покурили на воздухе. Заколебал мистер. Как-то и забыли про Илью…

— Я же говорил, а ты — хрен с ним, наверное, с Глебом шушукается. О чем ему — с Глебом?

На замечание Штерна гигант только недобро покосился. Не переступая границ, пробурчал:

— А вот я посмотрю, как вы, умники, будете с милицией объясняться, кто ему вставил. На меня косить не пытайтесь — мусора разберутся. А потом и я разберусь. Мне нож не понадобится.

Мгновенье висела полная тишина. Почти каждый полагал, что один из присутствующих — убийца. Страшнее то, что, может, придется отвечать за чужие дела. В тюрьму никому не охота, и надо не грызться, а пытаться заручиться хоть чьей-то поддержкой. Отойдя подальше от трупа, Люкин прикоснулся к твердыне Глебова плеча.

— Кто на тебя, Глеб, косит, чего ты? Успокойся, мы же с Борисом видели, что ты в кабинке сидел. Да и с какой стати?

— Нет, мужики, нормально получается: выход — на замке, поварешки — на кухне, мимо Глеба, известно, — не шмыгнуть, Юрчик с Борей курили на пару. Так кто же, прошу прощения, супруга моего прикончил? Слава богу, я из зала не высовывалась, а то ведь и на меня спишете.

— Пока твой ковбой вылеживался, ты хоть двадцать раз могла высунуться, — Люкин говорил торопливо, грубо, как с девкой, — хозяин, босс.

— Да зачем, Юра? Что нам делить?

— Кому и делить, если не любящим супругам…

— Ты, Юра, под дурака не коси. А то я и вправду призадумаюсь. Вот уж кому не по нутру наше возвращение, и… было что делить… Говоришь, Боря за тебя ручается? А вышли-то вы порознь. Много ли времени на это дело надо…

Компания, остававшаяся в кабинке, снова примолкла, обмениваясь подозрительными взглядами. Штерн, всякого навидавшийся в своих поездках, напряженно размышлял. Нельзя было замараться. Любая степень причастности к убийству — конец деловой репутации. Нужен совершенно чистый выход.

— Ну, хорош, ребята. Нас здесь четверо, кто-то один — наверняка убийца. Не думаю, что он признается. Сказать по правде, уверен только в себе — только у меня не было мотивов. Вы ведь тоже не считаете меня уголовником?

— Разве что по обэхээсной линии, — Елена смогла выдавить подобие улыбки. — Мы, по-моему, не все учли. Четверо… дверь заперта… А окна?

— Глеб, проверь! — распорядился Люкин.

— Вместе посмотрим, — Елена не была склонна доверять компаньонам.

Осмотр ничего не дал. Окно в кабине, где обнаружили Илью, было заперто наглухо. Между лопастями вентилятора можно было в лучшем случае просунуть палец. В кабине, где пребывал Глеб, все то же самое, только вентилятор бесшумно вращается.

На кухню отправили Глеба. Официантка встрепенулась.

— Что-нибудь нужно? Горячее уже подали, может быть, мороженое, кофе? — оплаченная расторопность, угодливая улыбочка. — Посудку поменяем?

— Ничего не надо. Там сейчас деловые разговоры, подождем часок. Вон в кабинку вышли покурить, — Глеб ненавязчиво придерживал обслугу. — Вы ведь нас не выгоняете еще, ребята? А вот музыка сегодня не понадобится. Так что, брат, уж извини. Держи пока рублевку.

Из подсобных помещений Глеб вернулся к своим, ухмыляясь. Скрипач рассыпался в благодарностях. Сторублевая купюра служила гарантом, что и остальные не останутся в обиде при расчете.

Судя по всему, беседа в кабине, где еще остывало тело Заславского, близилась к завершению. Глеб отсутствовал всего минуту, но настроение собравшихся успело заметно перемениться.

— Ну, что там кормильцы наши? Не подымутся раньше времени? Вот и хорошо. Если тут есть что назвать хорошим. Не знаю, утрясем дело или нет, но если приплетем фирмача, не видать нам из-за бугра ровным счетом ничего. Худо, конечно, что Илья умер. Но дело стоять не должно, с ним ли, без него ли.

— Зачем тогда было резать человека, если можно прокрутить и без него? Кому он там мешал… кроме тебя? — в голосе Елены не было боли, но искреннего возмущения хватало.

Перешли в зал. Левин пробуждался с трудом. Позевывал, кряхтел, чему-то сладко улыбался сквозь дремоту. Наконец, открыв глаза, близоруко прищурился. Присутствие Елены привело его в чувство. Однако было уже не до таинств любви. Время. Вместо очаровательной Цирцеи к машине его вел, поддерживая под локоток, Глеб. Был заботлив как нянька. Самолет ждать не станет, да и дела господина Левина на земле обновляющегося социализма как будто были завершены.

Вяло пожал протянутые руки, не сделал даже попытки поцеловать ладошку Елены. Спросил, куда девался ее супруг, но тут же и забыл об этом. Еще раз оделил всех визитками с приглашениями звонить по-дружески.

— И вы к нам, не забывайте и нас. Илье пришлось спешно уехать, дела… — рассыпался Люкин. — Но мы всегда на месте. Вот, прошу вас, мои реквизиты…

Точными щелчками Люкин всадил в каждый из пиджачных карманов американца глянцевую, с золотым обрезом и затейливой вязью карточку. Выглядели они несравненно солиднее блеклых бумажных прямоугольников американца.

— Мистер Левин, мы, пока вы… э… отдыхали, посоветовались и решили, что в бумагах совместного предприятия лучше фигурировать мне, а не Заславскому. Илья предельно перегружен. Решение это окончательное. Мы, разумеется, созвонимся, а теперь — пора. Счастливого пути. Глеб отвезет вас в аэропорт.

Слабо сознавая происходящее вокруг после истинно русской дозы алкоголя, мистер Левин, опираясь на стальное Глебово предплечье, отчалил в темноту.

Едва дверь «Таверны» закрылась за ним, Люкин вернул задвижку в исходное положение, для надежности вставил в пробой еще и дужку замка.

Стук костяшек домино из кухни возвещал, что обслуга занята игрой, и пока мешать не будет. Собрались в зале.

— Все равно, меньше, чем за час, Глеб не обернется. Надо собраться с мыслями, — сказала Елена. — Всем. И тому, кто чист, и тому, кто это сделал. Не делайте возмущенные лица. Не дети же мы.

— Попридержи язык! Быстро ты посчитала, кто тут лишний. Ты думаешь, мы не видели, что ты творила с американцем? А с твоим израильским паспортом — иметь тебе дело с гэбэшниками. Те не только под юбку лазить умеют — Люкин откровенно хамил.

Елена не стала возмущаться. Оба сидящих напротив превратились из коллег и собутыльников в потенциальных врагов. Ничего хорошего ждать от них не приходилось.

— Что-то вы, ребятки, быстро скисли. Даже удивляюсь, как это у вас духу хватило его убить. Здорово, видно, припекло. И ведь не пожалели…

Люков вскинулся.

— Ах ты, курва! Знаем, как ты мужа жалела — в Иерусалиме на панели. Репутацию имела, даже из других городов клиент наезжал. Ну, а у нас слухом земля полнится. Письмецо мы тут получили… Так что, может, и напрасно Илюша умер. Не он один знал про тебя всякое. Своим-то на твое блядство наплевать, а на американца надежда слабая.

— Это все, Лючок, никому, кроме тебя, не интересно. И брось-ка ты лучше этот тон. Рановато ты себя боссом почувствовал!

Час прошел в бесполезной перебранке. Времени хватило только на то, чтобы прийти к соглашению в единственном пункте: кто бы ни прикончил Заславского, заокеанского гостя надо уводить в тень.

Глеб, доставив Левина в аэропорт, любезно извинился, что не сможет далее сопровождать гостя. Американец, еще туго соображавший, только отмахнулся, и Глеб умчался.

По пути в «Таверну» он сбросил скорость, ехал неспешно, прикидывая так и сяк. Ничего не выходило. Нельзя было полагаться только на свои мозги.

Московский район занимал в городе приличную во всех отношениях территорию. Но, как и везде, преступных элементов здесь хватало. Широким ассортиментом наркотиков торговали многочисленные цыганские династии, нашедшие пристанище в глубине частного сектора. Вал за валом прокатывались эпидемии квартирных краж в новых кварталах… И если бы только это… Правда, ко всей этой заведомой уголовщине Глеб отношения не имел. Зарабатывал мускулами, стараясь не переступать границ закона. Зная его мощь и готовность пустить в ход кулаки, противники предпочитали решать дела мирно. Но так или иначе, а ладить с органами было необходимо.

К капитану Строкачу Глеб входил беспрепятственно и всегда бывал принимаем радушно. Происходило это потому, что в отличие от иных шибко блатных личностей, он охотно делился сведениями о браконьерах в угодьях любящего порядок и тишину розыскника. На звонок и просьбу срочно переговорить, Павел Михайлович откликнулся с готовностью.

К подъехавшему «вольво» Строкач вышел, едва во тьме проступил его серебристый силуэт. Опустив историю с иностранным гостем, столь нелепо угодившим в усобицы респектабельных спекулянтов, Глеб изложил события. Плотно «подбившийся» Люкин, живо интересовавший сотрудников Московского райотдела, похоже, давал повод заняться собой не одним обэхээсникам.

Серьезное дело, такие не спускают на тормозах.

— Вовремя ты, дружок, про меня вспомнил. Еще не раз спасибо скажешь. Давай в райотдел, возьмем кое-кого — все равно по пути, — и к твоим дружкам. А ты говори. И упаси тебя бог сейчас от меня что-либо скрыть. Сам понимаешь, торгашам спихнуть на тебя убийство — плюнуть и растереть. И у них есть к кому в райотделе обратиться, знаешь ведь. Только я тебя в обиду не дам. Парень ты неплохой, наш парень. А поэтому — где твои дружки? Верно — за решеткой. А ты здесь, со мной, как свободный человек.

— Как свободный?..

— Не договариваешь ты. Подвираешь, дружок. Ну кто поверит, что ты незаметно слинял от такой прожженной компании? Если сам кончил своего спекулянта, лучше скажи сразу. Ведь себя угробишь.

— Да вы что, Павел Михайлович, смеетесь? Илья хоть и нос драл, так что тошно иной раз становилось, но пощедрее Лючка был. Мне делить с ним нечего…

К «Старой таверне» подъехали без лишнего шума, но и особо не таясь. В «вольво» Глеб с капитаном. Во вторую машину — «волгу» — набилось полно народу. Следом плелся обшарпанный синий «воронок». Стучать долго не пришлось. Дверь открыл Люкин. Держался уверенно, по-хозяйски, пока не разглядел за массивной Глебовой спиной лицо Строкача, известное всему району.

Тем временем из «волги» повалили деловитые молодые люди, вовсе не похожие на поздних посетителей. И еще кое-кого здесь Люкин знал. Еще до появления «воронка» цель визита стала совершенно ясна

— Старые друзья, всех вас узнаю-ю!.. — фальшивя, пропел Строкач, изображая преувеличенную радость. Состав присутствующих ему был известен из Глебовой диспозиции. — Давайте-ка все в зал, и без лишних движений. Поговорим… в порядке очереди, как только сочтем нужным.

Обслуга на кухне ничего толкового сообщить не могла. Повар и официантка приняли известие об убийстве, совершенном в кафе, как досадное недоразумение, могущее повлиять на размеры обещанного гонорара. Казалось, только это их и встревожило. Теплая компания, дожидавшаяся в зале, была не менее сдержанна в показаниях. С какой стороны ни посмотри — все были невиновны, а значит под подозрением оставался каждый. Допрос участников вечеринки поодиночке принес не больше, чем групповой коллоквиум. Строкач раздраженно крутил носом, добиваясь хоть сколько-нибудь определенного ответа на главный вопрос.

Обиженно оттопыривала губы Елена, чистосердечно недоумевали мужчины. Единственное, что здесь удалось выяснить — Илья, оказавшись за дверью, крикнул: «Официант!». Привык, видите ли, к сервису, мог и тягануть хлопца.

— Значит, на обслуживающий персонал грешите? — капитан разглядывал Елену, как экзотическое растение.

— Да на кого угодно. После того, как Илья официанта звал, все они по фойе и еще черт знает куда расползлись… Штерн надрался, хотя сроду больше двух рюмок не выпивал, блюдет себя. Говорит, что столкнулся с Юрчиком у сортира на выходе. Только неизвестно, что они до этого делали. Любой мог в кабину к Илье заглянуть. Вообще, муж в последнее время стал подозрительным. Вроде и доверял компаньонам, а все же. Уединяться бы не стал. Разве что с Глебом. А уж те двое! Спят и видят: как бы чего урвать погорячее… Ох, господи, а ведь я тоже могла с Ильей выйти! Значит, и меня тоже…

— Нормально живете, Елена Викторовна. Так что страшно в фойе кабака с закадычными друзьями столкнуться. Так кому же вы Илью-то предпочли? С вами ведь кто-то оставался? Говорите, ведь это, Елена Викторовна, значит, что есть кому и подтвердить, что к убийству вы не имеете отношения. А это ох как важно!

В это время в зал вошел невысокий человек в неприметном сером костюме. Склонившись к уху Строкача, что-то зашептал. Выслушав сообщение, капитан широко улыбнулся.

— Зовите. А то, боюсь, не поладим мы с Еленой Викторовной.

В зал вошли двое участников столь прискорбно завершившегося ужина. Перед третьим — Глебом — Строкач коротким движением вертикально выставил ладонь. Лейтенант Родюков заступил Глебу дорогу:

— Вас я попрошу подождать.

— Да, Глеб, ты парень правильный. Что знал — все, как на духу. Верно? Так что пока обойдемся без тебя. — Интонация Строкача была дружелюбной, почти фамильярной.

Глеб поморщился, но спорить не стал, — спокойно притворил снаружи украшенную инкрустацией дверь.

— Итак, друзья мои, мы сейчас поговорим об одной изящной, и оттого еще более интересной вещи, — капитан кивнул Родюкову.

Тот достал из пузатого клеенчатого портфеля прозрачный полиэтиленовый пакет.

— Замечаю, что этот инструмент вам знаком. Экспертиза еще не сказала своего слова, но думаю, кровь на лезвии принадлежит Заславскому. Если, конечно, поблизости не обнаружится что-нибудь не менее кровавое. Я даже не стану вас разводить по разным комнатам, допрашивать поодиночке. Так или иначе, вы уже обсудили детали. Только у Глеба хватило ума обратиться к нам. Итак — кому принадлежит нож? Или вы в самом деле полагаете, что мне это не известно?

Штерн и Люков со злорадным облегчением одновременно взглянули на Елену. Та бросала нерешительные взгляды на причудливую вязь узоров черни на рукояти. Казалось, момент, когда она испытала теплое удовлетворение, принимая редкий подарок, остался в далеком прошлом.

— Мой, да… одну минуту, — стремительный шаг к окну, где на подоконнике — покинутая сумочка. Строкач не препятствовал.

С первого взгляда стало ясно — сумка пуста. Сомнений не оставалось.

— Это подарок. От Артура, приятеля Штерна, иностранца. Это его увозил дубина Глеб. А мне теперь бояться нечего. Мы еще посмотрим, кто больше знает. Илью прикончили, теперь меня подставить норовят! То, что я из зала не выходила, этот самый Артур и может подтвердить. Ищите его, пока не улетел. В аэропорту он.

— Разумеется, чего вам бояться, если невиновны? — капитан поощрительно повернулся к женщине. — Поясните, пожалуйста, кто такой Артур, куда он летит?

— Не знаю я точно. Говорю же, Штерн его с собой привез, он ему и билет обратно в Москву покупал. Вместе держались, совещались без конца.

— О чем?

Слегка приоткрыв рот, Елена торжествующе оглядела компаньонов, секунду помедлила и негромко произнесла:

— Клянусь, не знаю…

— Так, все. Хватит — Строкач перебил ее резко, почти грубо. — Не хотите нормального разговора? Тогда иначе. Фамилия Артура? Ну, вы, Штерн, быстро! И не надейтесь, что прикроете своего заграничника.

Штерн мучительно скривился, явно колеблясь.

— Левин его фамилия.

— Точно?

— Я сам ему билет на Москву покупал. Он говорит по-русски, но неважно, я в кассе объяснялся.

— Рейс? Быстрее!

— Номер не помню, вылет в двадцать три сорок.

— Пулей, Игорь! Связь с аэропортом — его надо задержать в Москве. Десять минут назад вылетел — время есть, слава Богу! И пусть с Глеба глаз не спускают. Я ему память освежу, паршивцу!

Родюков стремительно вылетел из зала, едва не сбив при этом молча сидевшего у открытого пианино Люкина. Наконец заговорил и он.

— Товарищ следователь, это, наверно, уж чересчур. Ну, был у нас гость из-за рубежа, но зачем же его задерживать? Какое он ко всему этому имеет отношение? И так о Союзе впечатление у людей неважное.

— Не о Союзе — о вас. Он тоже хорош гусь, если компанию с такими, как вы, водит. Скромный ужин — одного зарезали, другой сбежал. На Западе так не подступают. Права свои знают, но и об обязанностях не забывают. Или это его работа?

— Да что вы, в самом деле? — возмутился Люкин. — Он и видел-то Заславского первый раз в жизни. Приехал человек обсудить создание совместного предприятия, хотел капитал вложить… Он и уехал, не зная, что Илья убит. Перебрал слегка, вот и выпал в осадок. Я допускаю, что вам плевать на нашу репутацию, но к убийству Левин просто физически не мог быть причастен. Здесь он стоял, рядом с этой кабаньей шкурой, когда Илья в фойе позвал официантку.

Прищурившись, Строкач выслушал рассказ о пересоленном салате и прочих подробностях ужина. И все же, ничего определенного сквозь детали не проступало. Всю компанию пришлось перевезти в райотдел. Допрос длился долго и упорно, заходил в тупик и опять возобновлялся. Родюков к утру совершенно ошалел. В паузе Люкин умудрился подремать в неудобном кресле, тогда как ведшие допрос глаз и не смыкали. Когда основной поток показаний исчерпался, Строкач и Родюков остались вдвоем. Клочья, обрывки, путаница — и вся эта пестрядь никак не складывалась в одну фигуру — того, кто убил.

— Все, Павел Михайлович, приехали. Все чистые, и убить мог любой. То же и с ножом.

— Что — то же, Игорь? Двери в зал и в кабину, в которой обнаружили труп, Глеб Курилов из своей кабины не видел. Но он сидел специально таким образом, чтобы контролировать выход из кафе. Точнее, оба выхода — парадный и черный за кухней. Уверяет, что ни на минуту не терял их из виду.

— Он, между прочим, про иностранца умолчал.

— Ну, об этом он сейчас жалеет. Нашел, с кем шутки шутить! Больше всего он боится, чтобы его не посадили. Один в квартире — прописку теряет, придется на асфальт возвращаться. Он столько эту квартиру выхаживал, в долги залез… Не думаю, чтобы теперь поставил все под удар.

— Да и мне так кажется, Павел Михайлович. Зачем Курилову нож? С его кулачищами?

— Вот тогда бы уж точно никого искать не пришлось. Остальные в окружении Заславского — дохляки. Нет, он, конечно, не интеллектуал, но и не все ему на ринге отшибли. Осталось маленько. Не вижу я причины, с чего бы ему кормильца своего кончать. Разве, за большие деньги? Но какие, откуда? Кто их мог предложить? Нож, говоришь… Будто специально брошен возле его машины, чтобы показать, — дескать, вот, шел с американцем и, садясь в «вольво», выронил кинжал.

— Но кому еще ронять? Курилов сидел на выходе — двери не отпирали, окна забиты наглухо — установлено. Собственно, на улицу смотрит лишь та кабинка, где обнаружен труп. А уж после того, как он обнаружился, присутствовавшие держались вместе — если не врет вся троица, сговорившись. Хотя, вряд ли…

— Ну, хорошо. Выходит, что выбросить нож мог только Курилов. В кусты, со стороны дверцы водителя. Значит, американец отпадает. Курилов не только тащил его едва не на руках, но и усадил с левой, пассажирской стороны. А вот как мог Глеб вытащить из сумочки Елены нож, если вообще в зал не заходил — это вопрос.

— Да, Елена утверждает, что после того, как она уложила подарок в сумочку, к ней никто не подходил. Женщина она, кажется, неглупая — понимает, что всякая ее уловка и неискренность лишь усугубляют подозрения. Кстати, этот игрушечный посеребренный кинжальчик, купленный скорее всего на дешевой распродаже, ценности не представляет никакой.

— Кто знает — нынче ручная работа в цене.

— Это точно. Вот какой-то знаток ручной работы и соблазнился использовать нож по назначению.

— Игорь, то, что сумку выпотрошили не во время застолья, ясно и ежу. Много ли времени нужно, чтобы раскрыть, выдернуть нож — и под одежду. Заславская, кстати, в пиджаке — нынче модно — и удобно.

— Так значит, убийство произошло спонтанно, решение пришло прямо во время ужина, раз преступник заранее не имел оружия?

— Или счел за благо воспользоваться именно этим ножом. Пока я не вижу в ходе ужина ничего, что заставило бы его принять такое внезапное решение. Обычно в торгашеской среде кипят не столь кровавые страсти. Иная стихия. Поэтому, когда кто-то из спекулянтов сближается с уголовным миром, то обычно с трудом усваивает их жесткие правила, получает весьма чувствительные щелчки… Хотя… Многое зависит от суммы. Когда большие деньги — торгаш идет на многое, когда очень большие — не останавливается ни перед чем.

— Это мы проходили, Павел Михайлович, — про капитал и проценты.

— Тут, конечно, Маркс меня обскакал, не спорю. Проходил ли его наш душегуб, бог весть, но поступил в соответствии. Не устарела формула. А как же! Наши клиенты обогатились новым опытом. Плохо стало в Союзе — бросились в Израиль, в Европу. Там тоже не прижились, не дождались манны небесной. Обратно — и тут не ко двору. Однако теперь Елена Викторовна как гражданка государства Израиль, боюсь, навсегда покинет наши Палестины…

— Стоп, Павел Михайлович…

— По окончании следствия, разумеется. И в зависимости от результатов. А Израиль… Что ж, подождет Израиль…

II

В эти годы Ближний Восток с пугающей скоростью заполнялся выходцами с востока социалистического. В прошлом. Преимущественно советского. Бывшие обладатели серпастых и молоткастых паспортин, сменив их на израильские, либо какие иные, на новой родине продолжали оставаться «русскими». Как и на покинутой отчизне с удивительным единообразием «жидами».

«Жиды» — понятие многослойное. Так, пришлось некогда Заславскому иметь дело с заместителем директора крупного завода. Мягкие, мудрые глаза Александра Александровича Гофмана помещались на крупном, породистом и чрезвычайно носатом лице. Жесткие вихры уже к сорока взялись алюминиевой сединой. И все это — на высоте двух без малого метров, поверх таких могучих плеч, что в лифт Александр Александрович втискивался боком. У любителей покопаться в пятой графе при виде его отшибало всякое желание комментировать его национальную принадлежность. Впрочем, в массе своей люди эти трусливы.

Илья Заславский тоже не был задохликом и за просто так «жида» ему глотать не приходилось, не считая давних стычек с дворовой шпаной. Но то — детство, когда все решали природные сила и темперамент.

В те поры имущественного расслоения не было еще и в помине. Наличность исчислялась в двухзначных цифрах, и ее обладатели могли, в лучшем случае, купить у тех, кто властвовал во дворах, лишь временные поблажки.

Времена превосходства мускулов над кошельком давно канули. Неважно куда — в ушедшую ли юность, в каменный ли век. Так или иначе — безвозвратно. Мощь свою Илья предпочитал, как большинство современных людей, копить в Сбербанке, а не гимнастическом зале. Хотя и прекрасно понимал, что если удастся просочиться в щель «железного занавеса», все эти рублевые накопления — пыль. Годятся разве что на сувениры знакомым, да в качестве напоминания о годах бессмысленной битвы за выживание. Понемногу, однако, притекали к нему и настоящие, твердые деньги.

С переправкой долларов проблем не было. Контрабандистские ухищрения тоже остались в прошлом. Съездить в Венгрию и открыть счет в банке Илья успел незадолго до отмены служебных паспортов.

Купленная им по дешевке у знакомого комсомольского деятеля синяя книжица явила свои достоинства на границе. Однако откупаться все равно пришлось. Не мог же он позволить себе мотнуться за рубеж просто так, с одним только, пусть и важным, но, по сути, минутным делом. Выезжая загрузил машину скобяной мелочевкой в количестве, достаточном для признания в нем коробейника «по гостевой визе». Купцы всех времен и народов делились с таможней. Не стал нарушать традицию и Илья.

Распродавши в Югославии товар по демпинговым ценам, не бросился хватать дефицит. Путь домой лежал через бдительную венгерскую таможню. По совету бывалых друзей обменял динары и форинты на валюту. Полученные бундесмарки оставил на счету в будапештском банке, туда же перевел из Союза выручку за распроданное домашнее имущество. С этого счета деньги Ильи автоматически переместились на новую родину. Благо, банк «Мизрахи» гостеприимно распахивал двери своих отделений в каждом городке Израиля.

Поступление денег оказалось весьма своевременным. Льготные кредиты, 18 тысяч шекелей в год на семью пособия, как будто неплохо. Но не хотелось лезть в эти сети. Не привлекал и режим строгой экономии, на котором сидело большинство эмигрантов. А тратить было на что. Глаза разбегались, растекались шекели.

Ограничивать себя в тратах не хотелось, а всевозможная бытовая аппаратура и мебель в Израиле, как в стране, не входящей в экономические сообщества, стоили весьма и весьма недешево. Разве что немногим дешевле, чем в Союзе. О покупке квартиры и речи не могло идти. За образовавшиеся в совокупности двадцать тысяч шекелей и сарая не продадут. Только если добавить государственную «машканту». Илья же считал, что не для того он вырвался из-под тотальной опеки одного государства, чтобы тотчас попасть под другую. Отказались Заславские и от выгодных условий «Фонда Грусса» — для новых репатриантов. Независимость дороже.

Остались в хорошей, отнюдь не даром снимаемой квартире, среди технических чудес, и во сне не являющихся советскому обывателю, с купленным буквально за гроши «фордом» десятой модели. И вместе с тем — на бобах. Не тех, что с роскошного иерусалимского базара, а тех, что из русского присловья.

Работать не хотелось, но пришлось. Теплый климат позволял почти ничего не тратить на верхнюю одежду, она, впрочем, и стоила-то гроши. В отличие от большинства эмигрантов, в принципе нищих, Заславские в своей тысячешекелевой квартире сидели королями, наслаждались подлинной роскошью.

И работу Илья искал поначалу вовсе не на стройке в компании с арабами. Знал, что деловая жилка в цене, а статья за частнопредпринимательскую деятельность здешнему юристу могла явиться только в бреду. Равно как и прочие сугубо советские нелепости: сроки за коммерческое посредничество и спекуляцию. Проще говоря, торговлю. То, к чему ужесточившаяся советская жизнь двигает многих не хуже мощного бульдозера.

Оказалось, жизнь не дешевеет и здесь. И как ребенка следует воспитывать с младых ногтей, так и входить в деловую жизнь Иерусалима следовало быстро и жестко. Попусту ушло, пропало, растратилось время. Надо было учить иврит, а не бегать по распродажам за барахлом.

То, что узкий конвертик израильского вызова приходит чаще всего от незнакомых людей, знают все. И скрывать это было бы глупо. Заславские же принадлежали к той меньшей части выехавших, направлявшихся если не к родственникам, то к друзьям. В какой-то мере это соответствовало действительности.

С Гришей Фишбейном Заславский в школе не то чтобы дружил. Вернее сказать, и вовсе почти не общался. Для заметного, крепкого, спортивного Ильи такая дружба была как бы ступенью вниз. Маленькому, с детства сморщенному, как подсохшее яблоко, Грише удивительно подходило приклеившееся с легкой руки одноклассников прозвище «Червивый». В ту пору сверстники не сильны были в языках, и им не приходило в голову перевести Гришину фамилию — «рыбья кость», что еще точнее отвечало облику ее носителя.

Сам из семьи глубоко религиозной, но не ставшей от того более зажиточной, Гриша от неотвязных одноклассников спасался различными способами. Иной раз успешно, иной — не очень. Район их девятиэтажек вклинивался в чересполосицу частного сектора. А уж нравы там — оторви да брось. Все это выплескивалось на улицу, по которой ежедневно Гриша шествовал в школу. Идти можно было разными путями, но последний отрезок дороги миновать было нельзя. Там-то и поджидали Гришу сборщики налогов.

Сначала Гриша исправно платил, отрывая копейки от скудных родительских доходов. Мать — почтальон, отец — грузчик в овощном, не много зарабатывающий, зато изрядно попивающий. На их денежки не разбежишься. Неизвестно, виной ли тому не съеденные школьные завтраки, но Гриша рано перестал расти, и среди здоровенных лоботрясов-сверстников выглядел сущим пигмеем.

Платил, пока терпение не лопнуло. В шестом классе есть хотелось нестерпимо и постоянно. Решил спортом заняться, конечно — боксом. Ничего особенного занятия ему не дали, но в желудке после тренировок сосало пуще прежнего. Плюнув на уличные приличия, поплакался учителям. Не помогли ни школа, ни детская комната милиции. Стало хуже. После вмешательства администрации и общественности трое ребят затащили жалобщика на школьный двор. Он не особенно и сопротивлялся, словно загипнотизированный.

Поскользнулся ли тогда у забора Гриша сам — в точности неизвестно. Не так давно он приловчился падать еще до того, как бить начинали. На земле выгибался дугой, суча ногами. На губах вздувались рыжие пузыри. Шептал умоляюще: «Не трогайте меня, ребята! Болен я, эпилепсия. Черная болезнь. Меня бить нельзя».

Врал, конечно. Но пена была вполне натуральной. Слезы ведь уже не действовали. Гришины припадки очень нравились забавникам, они даже девчонок с собой водили смотреть спектакль. Гриша показывал — не жалко. Зато не били. Потом кто-то догадался заглянуть в медицинскую карточку. Гриша был разоблачен. За него взялись пуще прежнего.

И в этот раз не помогло. Трое веселились — Гриша свалился прямо в здоровенную кучу дерьма. Судя по размерам, не могла она принадлежать одному человеку. Однако экспертиза не проводилась. Как уверял потом Гриша, чья-то нога еще и придержала его лицо в смраде и слизи. Впрочем, он не захлебнулся. Ногу убрали, а затем он был отпущен хулиганами восвояси. Его не били, наоборот — обошли стороной.

Возвращался он долго. По грязным щекам текли слезы, смешиваясь с тем, что налипло на них под школьным забором…

Мимо параллельного класса — шел урок физкультуры, мимо своих одноклассников, как бы случайно оказавшихся неподалеку, задворками и проходными дворами наконец он добрел домой. Здесь следует упомянуть, что в числе обидчиков был и Илюша Заславский…

Событие это осталось без последствий. Не считать же наказанием выговоры или там снижение оценок за поведение. Однако с этих пор Гришу в школу и обратно стала сопровождать мама. Благо почту разносила в этом районе. Наказавшие доносчика ходили в героях довольно долго. Не меньше недели.

За время, уходившее на эскортирование Гриши, мать раньше успевала разнести еще и телеграммы. А это полставки. Поразмыслив, она решила пойти на, расходы, но проблему решить радикально.

Разговор с Израилем обошелся в тридцать рублей. Объяснить ситуацию за две минуты не удавалось никак. Брат Гриши, Арон, уехал три года назад, связь поддерживалась лишь редкими письмами да открытками. Не в пример младшему, Арон был крепок и силен, но местной сявотой пренебрегал, обделывая свои делишки где-то в центре города. Если к нему и заявлялись приятели, то исключительно на машинах. А едва ему стукнуло восемнадцать, завел свои колеса. Одевался дорого, как и все его окружение. Родители вопросов не задавали. Любопытство Гриши всякий раз, удовлетворялось подзатыльником.

Жалоба матери шла кружным путем: через Израиль — на соседнюю улицу. Надоумил ее Гриша, ибо уже тогда был не по летам хитер. В свое время были и у Арона стычки с местной шпаной, но после того, как вечно пьяный Митя Ежик, владелец полуразрушенного «москвича», попер на Арона из-за места на площадке перед подъездом и пустил ему «жидовского сопляка», а ароновы приятели явились на трех машинах и учинили такую разборку, что пострадавшие с полгода охали и косились по сторонам, даже Гриша ощутил на себе отсвет грозной известности брата.

Братнина слава грела недолго — Арон уехал, защищать Гришу стало некому. Подросло новое поколение шпаны, которое тоже искало славы, денег на выпивку и нестроптивых девочек.

Арон, очевидно, как и пообещал матери, связался с оставшимися в Союзе друзьями в тот же вечер. Потому что следующий день в районе ознаменовался грандиозной экзекуцией. Хулиганы, получив сначала физическое, а затем и моральное внушение, от Гриши отстали…

К двадцати одному году Гриша окончил университет, получив диплом экономиста. Защитился с блеском. Понадобились водительские права — приобрел и права, за смехотворную сумму. На экзамен даже не показался — с его координацией движений провал был гарантирован. Это обошлось в дополнительные две сотни. Дяди из ГАИ через инструктора передали водительское удостоверение.

Таким образом, отбыл Гриша к брату во всеоружии. Писали оба не часто, погруженные в деловую жизнь, располагающую к экономии времени. Но фотографии, вложенные в письма, свидетельствовали — живут весьма не бедно. Сияющий белизной, легкий и в то же время солидный особняк на фоне тропической растительности, шикарные модели машин, ну и прочее.

Старшее поколение Фишбейнов в дорогу, однако, не собиралось, вкушая уют в двухкомнатной квартире, где потолок начинался сразу над дверью. Папе-Фишбейну хватало на выпивку, а мама была довольна, когда доволен папа.

Сыновья звали, этого требовали приличия. Со временем пришли и вызовы — по два на каждого родителя. Сначала от Арона, затем и от Гриши.

Получил вызов и Илья — Гриша обещал. Внутри на двух языках: «Настоящим Министерство Иностранных Дел Израиля подтверждает приглашение на постоянное жительство в Государство Израиль нижеперечисленных лиц»…

И лица рискнули. После долгих, как водится наверное у всех эмигрантов, сборов и изучения противоречивых сведений о новой родине, решились. И едва решение было принято, Илья, будто освободившись от сомнений, стал отвечать на вопросы любопытствующих умно и убедительно. Словно читая Агаду в ночь пасхального седера за праздничным столом. Как старший и более опытный, раскрывая глубокий смысл и значение отъезда не хуже, чем праздника Песах.

Старая вражда между одноклассниками утихла еще в Союзе, в свое время перепало обоим, — и Илья ехал в Иерусалим не в никуда, следуя формальному вызову, но к другу, родственной душе. Новый, несоизмеримо более красочный мир, ощущение прочности, состоятельности и уверенности в себе… Слепящая, желтковая желтизна палящего солнца отражалась в телах автомобилей, — стремительных, ярких, приемистых. Свободные, раскованные люди в легкой хлопковой одежде, спадающей мягкими складками. Плоть прикрыта едва-едва, на самой грани приличий. Кожа всех оттенков смуглости, но преобладает золотистая бронза.

Аэропорт Бен-Гурион не поражает воображение путешественника. Но едва ли есть еще в мире другой, где царило бы такое цепенящее напряжение и тревога, доходящая до паники.

Бывших соотечественников Илья узнавал в аэропорту легко. Хотелось думать, что сам он не похож на этих растерянных переселенцев. Мечущиеся, любопытные, тревожные взгляды, судорожные движения рук. Да и одежда… Вновь прибывшие были экипированы чересчур добротно, в самое лучшее, тогда как старожилы Израиля одевались без претензий, заботясь лишь об удобстве.

Яркий микроавтобус бодро помчал Заславских в Иерусалим. Глаза разбегались от пестроты окружающего, и потому показалось, что доехали неожиданно быстро. Анечка прилипла к окну. Илья тоже глазел по сторонам, словно прозревший слепец.

Дом Фишбейна не обманул ожиданий, хотя в этом, не самом бедном районе Иерусалима, по соседству возвышались строения и пошикарнее. Однако и Гришин особнячок был превосходным и замечательно удобным. Просто — мечта.

Прежний владелец — кривоносый мебелеторговец Бельфер переселяться из престижного района не имел никакого желания. Закрепился он здесь давно, жил в достатке, дело было налажено и особых хлопот не доставляло. Впрочем, жил — неточное слово. Вернее будет сказать — заглядывал сюда. Своей единственной дочери Симе Бельфер купил квартиру с двумя апартаментами в фешенебельном пригороде. Выйдя замуж пару лет назад, Сима, к превеликому сожалению доброго папы Бельфера, детей не имела, и лавочник занимал в квартире одну из спален. Однако, не пренебрегая женским обществом и имея живой нрав, частенько ночевал и в старом особняке.

Дом хорош, хорош и район, но весьма неправеден был путь к нему нового хозяина. Недвижимость в престижном квартале стоит не просто дорого — как правило, никто ее и не продает. Разве что за какую-нибудь головокружительную сумму. Гриша же Фишбейн вовсе не был склонен переплачивать. И не его заслуга в том, что во время переговоров приведенные аргументы оказались более чем убедительными.

Напротив и чуть наискось, в особняке более массивном, с претензией на величие — как и его хозяин, обосновался Нельсон, дядя Гриши и Арона. Именно от него и пришел в их квартиру в Союзе первый вызов. Серьезный, солидный, важный дядя. Выражение: «Попался Нельсону — сдавайся без боя» стало расхожей поговоркой. Поистине Яков Моисеевич Нельсон был похож на победителя в Трафальгарской битве. И дело было не только в отсутствии одного глаза. В свои семьдесят шесть лет Яков Моисеевич держался прямо, говорил зычным басом, не понижая голоса даже со старшими по положению. Хватка и несгибаемый дух старика были известны повсеместно. Фундамент его благополучия был незыблем.

Верой и правдой служил Нельсон своей тайной организации, возглавляя ее местный филиал. И не ради денег, поскольку имел все, что хотелось. Разумеется, не по меркам рокфеллеровского клана, но во всяком случае, расходы большие и малые не ставили его в тупик.

Жил он дерзко, словно и не помышляя о конце. Ему доставляло удовольствие громогласно напомнить должнику о просроченном платеже, хотя и случалось такое редко. Снисхождения просить у него было бесполезно, все равно, что обращаться с петицией к фаянсовому биде.

Небезосновательно бытует мнение, что стиль жизни человека меняется с большим трудом. Кто как жил на воле — так живет и в тюрьме. Как в одной стране, так и в другой. На своем веку Нельсону приходилось заниматься физическим трудом единожды — на лесоповале. После чего он и приобрел две малоприятных вещи — основание для экзотической клички (подлинная его фамилия была Нейсон) и приговор к высшей мере наказания именем РСФСР, имея уже «по первой ходке» «четвертак».

Для Нельсона политика всегда оставалась «темной лошадкой». К советской власти был лоялен. И в лагере, в незабвенной Дудинке был в числе прочных опор администрации. Не давали поднять головы изменникам родины. Их, «пятьдесят восьмых», и за людей не считали старожилы лагеря. А кто в Дудинке мог продержаться, и не только продержаться, но и радоваться этой, с позволения сказать, жизни? Ну, администрация лагеря, да еще, пожалуй, уголовники из авторитетов.

С головой погрузился в «отрицаловку» и Яков Моисеевич, в ту пору именовавшийся Яшка Жмур. Звали его так за нелюбовь оставлять живых свидетелей своих дел. Если бы всплыло все, что за ним числилось, и без того суровый приговор суда показался бы игрушечным.

Тридцать второй год на Украине был еще менее сытным, чем его предшественники. Страна рвала жилы в индустриализации, рукоплескала арестам и приговорам ненавистным врагам народа. С ужасом узнавали, что арестованы вчерашние друзья, соседи, родные. И опасливо толковали среди своих, что сколько ни гни спину — все равно жизнь лучше не становится.

Что говорить, если и на хлебородной неньке-Украине голодное опухание стало обычным делом? Рабочих еще подкармливали, но только за счет того, что удавалось отнять у села. Крестьяне были ограблены и брошены на произвол судьбы.

Яшка рос жилистым, мосластым, и к восемнадцати годам, когда плоть его налилась, страдал от одного желания — пожрать. Его не влекла перспектива ворочать чернозем на колхозных полях вместо трактора, так же мало прельщался он и военной карьерой. К перспективе влиться в буденновские лавы относился прохладно…

Затея дядьев и шустрого Мыколы из соседнего села пришлась как раз на начало призывной кампании. Из села перебрались в лес — дальний, незнакомый, чужой. Народ подобрался не из робких, и сколько душ тогда было загублено — Яков Моисеевич счета не вел. Обосновались в чащобах всерьез и надолго, хотя и приходилось временами менять базу. Оно, конечно, советской власти не было особого дела до ограбленных, а все ж обстоятельные селяне лишний раз рисковать не хотели. Благо, кони были добрые, подводы справные — дороги не боялись, но и далеко от кормилицы-«железки» не уходили. Да и кому они нужны? Кого потрошили-то? Спекулянтов, мешочников. У власти дел по горло — «политиков» ловить, недовольных. Впрочем, среди «спекулянтов» попадались и люди из тех мест, откуда пришел Яшка с дядьями: исхудалые, черные, с потухшими глазами, жались на крышах вагонов, как перепуганные овцы.

Лихо метал «ворошиловский стрелок» Яшка стальные крюки на крышу последнего вагона, не промахивался. Глядишь, человек пять-шесть с узлами и свалилось. Веревка держалась, привязанная к березе. Бывало, и не убивались до смерти. Ну, да не до них — интересовались вещичками. Люди-то самое ценное на себе прячут. Золото, часики, реже — деньги. Справные хозяева с Западной Украины, куда тянулись мешочники, предпочитали натуральный обмен.

Если кто из зацепленных крюком и оставался жить, то ненадолго. Свидетелей лесовики не желали. Убивали поспешно, деловито, как и все, что делали своими мозолистыми крестьянскими руками. Патроны экономили, били из обреза в лоб, реже — в затылок. Как-то так получалось, что лежали свалившиеся мешочники обычно лицом кверху.

За неделю (хотя и работали не каждый день, осторожничали) набили две подводы добром. Домой ехали не таясь, по шоссе. Проселков избегали: бандюг и без них хватало. Себя добытчики к таковым не причисляли. А властей чего бояться — столько тогда по голодным дорогам всякого народу тащилось…

Застава на шоссе не была неожиданностью. Хуторяне столкнулись с ней, когда гнали пустые подводы в обратном направлении. Не пустые, а для вида груженные порожними сундуками. Совсем без ничего не поедешь, недолго и на заметку попасть. А так — сундуки и сундуки. У едущих на запад вещи не трогали.

— Гей, хлопцы, гарно расторговалысь? Скильки стоимо, такой валки не бачилы! Грабуете Украйну! Тильки марно — нема вам шляху до москальщины.

Один из дядьев стал заливать, что продукты большей частью заработаны в хозяйстве. Пригодились тут и бутыль самогона, и шмат сала. Пост сдался. То же случилось и на втором. Пропустили, предупредив, что третья, последняя застава не пропустит и за сало.

— Та куды воны подинуться, вси люды, — успокаивал Мыкола спутников, и прежде всего — себя.

И действительно, третий никуда не делся — пропустил. Правда, плата была куда большей. Румяного молодчика в новенькой, еще хрустящей гимнастерке, Яшка запомнил еще по дороге «на работу». Как-никак, первая застава. Это потом все они смешались в одно лицо в его памяти. Седой, сморщенный командир заставы в вытертой кожанке поглядел на подъезжающие подводы и коротко отрубил: «Заворачивай!». Не помогали ни уговоры, ни сало, ни открывающая все двери бутыль.

Проезжающие помялись, коротко переглянулись. Картина ясная: шлях пустынный, пост несговорчивый… Обрезы прыгнули в руки, будто сами собою. На подобный случай давно было договорено, что каждый берет противника, стоящего напротив. И надо же было такому случиться: оба дядьки стрельнули чисто, каждый снял своего, а Яшка да Мыкола с одним пацанчиком не могли управиться. А на все нужно время: пока добили, пока в лес подальше отволокли… Местный народ привычный к стрельбе, и не почесался бы никто. Ушли бы, еще чуть — и растворились бы на боковых тропках, а там и до своего села недалеко. И надо ж было, как на грех, оказаться вблизи красноармейскому полуэскадрону, — учения, что ли, шли у них?

Только услыхав гиканье и стук копыт, Яшка понял, что чувствовал прошлой ночью усатый степняк на обочине «железки», когда тянул черные руки к его обрезу и молил: «Не треба, не треба!»

В перестрелке дядья погибли. Мыколу развалила надвое кавалерийская шашка. Яшка не был дураком и сопротивляться не стал. Только молил пощадить, говоря, что ему всего семнадцать и он случайно сюда попал. Вымолил — на месте не шлепнули, повезло и на суде. Судили-то его как пособника спекулянтов, а не бандитов. Яшка на допросах лишнего не вспоминал. Сказалось и содействие, оказанное чекистам, интересующимся камерными новостями. И раскрытый им пусть не заговор антисоветский, но что-то вроде того. Дали «четвертной». К началу войны Яшка был в зоне уже в числе авторитетов…

Поработал он в тылу на победу. Когда в Дудинку приходили караваны с поставками по ленд-лизу, вырвавшиеся из-под бомбежек, на разгрузке людей гибло, как на передовой. Трюмы осушали, стоя по грудь в воде. Люди мерли, как мухи осенью. Да и кто их за людей считал, особенно «политиков»! Замполит, помахивая маузером, посмеивался: «Я вам — советская власть, ствол и прокурор!»

Тяжелы мешки с подмокшей мукой. А жизнь человечья коротка. Поднимаешь мешок, а мука сверху коркой каменной взялась, в горбу впадину выдавливает.

И упаси бог хоть горсть муки в рот. За кражу, лишнее слово, саботаж — пуля. Не наказывали лишь за один вид саботажа, это когда люди в трюм кидались. Головой вниз, чтобы наверняка. Из партии в восемь тысяч через месяц едва восемьсот политических оставалось.

Уголовные приловчились: из-за пайки, а то и из-за носков подманят «политика», а то и своего же уголовного покурить неподалеку от пустой бочки. За щепоть махры любой на край света готов. Много ли силы надо, чтобы оглушить ослабшего, дистрофика, доходягу? Оглушенного за ноги — и головой вниз. Многих Яшка и в одиночку перекидал, а вдвоем все же сподручнее. Был у него верный напарник, жаль, пришлось зарезать — раньше Яшки освобождался, еще и челюсть в золоте. Несправедливо!.. Да не подрассчитал Яшка малость.

Прошли военные годы, когда жмуров списывали тысячами, и не «политик» его дружок был, а честный вор. А самое главное — всем уже намозолил Яшка глаза. И ведь что обидно: конец срока подходил, так еще и отец народов умер, амнистия шла. И из-за какой-то паршивой челюсти так залететь! Да он бы на воле!..

Дальше, как водится: пришла беда — открывай ворота. Яшка пробовал уговорить сначала «кума», которому служил на совесть, потом следователя. На заслуги свои хотел глаза открыть, как с врагами народа боролся. Но мальчишка попался — тот еще крендель! Слушал, любопытствовал, подробности переспрашивал. В общем — на суде Яшка шел на верную «стенку». Повидал он достаточно на веку, знал, когда «прислоняют»…

На последнем заседании прокурор попросил для подсудимого «вышку» буднично, словно одолжался у приятеля по мелочи. Приговор, как известно, должны были выносить на следующий день. Да чего еще ждать? Мальчишка-следователь яшкины подвиги в лагере так расписал, что удивительно, почему его до сих пор не расшлепали? Руки были еще свободны, конвой не торопился с наручниками.

Яшка на мгновение спрятал лицо в огромных длиннопалых ладонях, утопил в горсти переносицу. Пальцы-клещи судорожно сжались. Бросились конвойные, навалились. Поздно! Яшка вырвал из пустой кровавой черной глазницы мокрый, трепещущий сгусток. Пошатнулся, расхохотался безумно, поднес добычу к губам, лизнул, затем отвел руку, словно передумав. Конвой, всего навидавшийся, оторопел.

— Нет, не стану, однако… Разве я жадный? Не-е-т… — зубы его скрипнули. — Это вам жалко, что зубки у меня золотенькие. На вот тебе, ешь — у тебя ведь таких нет… Мяконький!.. — И швырнул в окаменевшего, съежившегося прокурора кровавый комок глаза. Опомнившийся конвой кинулся вязать его.

Суд, естественно, был отложен. Долго мыкался Яшка по больницам. Осклабляясь, отзывался только на адмиральское прозвище. Часто закатывал буйные припадки. Так что в конечном счете оказался в печально знаменитой Днепровской спецбольнице. «Вышку» ему заменили пятнадцатью годами, и припадки мигом прошли. Освободившись после «пятнашки», Яков принялся обивать пороги ОВИРа.

Туго выпускали в конце шестидесятых, но явление седого, костлявого, длиннорукого циклопа с фантастическим лагерным сроком проняло и толстокожих овировцев. Пару раз Якова привычно отфутболили по инстанциям, пока ему не удалось выяснить, кто конкретно может решить его вопрос.

Выстояв очередь к вальяжному, блистающему благородными сединами чиновнику, Яков вошел в кабинет, улыбаясь до ушей. Улыбка эта была ужасающа. Казалось, черная впадина глазницы смотрит зорче, нежели уцелевший глаз. Однако чувствуя себя на своей территории под защитой закона, хозяин кабинета не растерялся, привыкнув, что и более значительные люди пресмыкаются перед ним.

Яков сделал два неслышных шага по ковру и оказался рядом с чиновником. Нагнулся — и лицо его зависло в сантиметре от начальственного носа. Еще шире улыбнулся, выпрямился, с достоинством отряхнул лацкан пиджака, сшитого у лучшего портного. Это не понравилось. Чиновник любил в просителях скромность. Изложив в краткой и доходчивой форме свою автобиографию, Яков четко сформулировал дальнейшую программу.

— Мне здесь оставаться — все равно тюрьма. Я там сорок лет отбухал — поздновато перековываться. А кушать мне надо много, поправляться. Так что сделай доброе дело — гони меня к чертовой матери. Людей пожалей… А нет — так у меня за жмуриков два срока, третий будет — за тебя…

Чиновник предпочел не рисковать. Даже не намекнул на компенсацию за труды. Да и кто бы ему дал? Пусть спасибо скажет, жив остался.

Через три месяца бетон аэропорта Бен-Гурион покорно стелился под неторопливыми подошвами Якова Моисеевича. Встречающие были немногочисленны, но выделялись среди толпы. Коллеги, единомышленники. Из тех, что доставили столько хлопот полиции за относительно недолгое пребывание в Израиле. Интерес к ним проявлял даже «Моссад», пренебрегающий мелочью. Крупные политики делают большие деньги, большие деньги делают крупных политиков.

Свое место в жизни Яков Моисеевич, теперь уже навечно Нельсон, определил давно и не в Израиле. Специфическая слава, не знающая государственных границ и овировских проволочек, его опередила.

Так что у израильских друзей были основания относиться к могучему старцу со всей серьезностью. И все же неловко пожилому человеку самолично мараться на «мокрых» делах. Мозговой центр — вот его функция. Приказы Нельсона исполнялись без промедлений, и невзирая на преклонный возраст, он лихо управлялся со своим беспокойным хозяйством. Бунтовать против него никому и в голову не приходило.

Он был вполне удовлетворен. Сладость власти, почет, лесть… За двадцать лет он не только неизмеримо упрочил свое положение, но и вырастил дело, наладил прочные связи. Все у него было, и лишь одного просило сердце. Наследника! Но тут не помогало ни искусство наиопытнейших путан, ни особый режим питания, ни восточные стимуляторы, стоившие бешеных денег. А ко всякого рода новомодным штучкам вроде искусственного осеменения Нельсон относился брезгливо, считая их извращением. Со свойственной лишь выходцам из России, и то старой закалки, категоричностью не терпел в этой области никаких отклонений. Для своих. Хотя в контролируемом организацией районе исправно функционировал, принося доход, Клуб сексуальных меньшинств.

Что ж, деньги не пахнут. Купюры от педиков ничуть не хуже, чем от торговли наркотиками. Здесь не стоит связываться с обычными торгашами, которые ни в чем таком не замешаны. Полиция в Израиле грамотно «ловит мышей». А с советскими олим и вовсе не церемонится. Богатый, бедный, безработный или уважаемый мафиози — один черт. Нет уж, лучше обирать тех, у кого рыльце в пушку.

Кандидатов в наследники под рукой было — пруд пруди, но наследник должен нести частицу его крови. Может, хоть тогда можно быть спокойным, что не получишь от него пулю, чтобы побыстрее освободилось кресло босса.

Вспомнил о племянниках. Первый, Арон, подошел сразу — со взгляда. Рослый, неглупый, с гибким умом. За восемь лет в Израиле прочно укоренился в новой среде.

Тот, кто рос и закладывал основы своего дела в условиях нашей страны, не пропадет в любом зарубежье. Не слишком плодородная щебнистая почва страны предков оказалась благотворной для Арона. Он не прогадал, когда в Италии, на перевалочной базе эмиграции отказался от возможности проследовать в Штаты.

Не любя дешевой шумихи и саморекламы, слова «мафия» и «рэкет» Арон Фишбейн исключил из своего лексикона. И уж тем более избегал всякой причастности к политике. Зато в экономику Арон если и не ворвался, то вошел уверенно, с высоко поднятой головой. Терять ему было нечего, «кроме своих цепей». Этим его сходство с пролетарием и ограничивалось.

В Израиле господствовала местная мафия — и появления иной не предвиделось. Глупо выходцам откуда бы то ни было пытаться наводить свои порядки. Возмездие не заставило бы себя ждать. Безотказных «узи» хватало и у порядочных людей. В воюющей стране привыкли работать одной рукой, другую положа на автомат.

Но пополнение прибыло дерзкое. Ведь известно, что «русская» мафия даже в Штатах своей жестокостью превзошла неукротимых, «без заднего хода» чернокожих. Не говоря уже об опутанных религиозными и патриархальными условностями итальянцах.

Новички с жадностью бросились захватывать контроль над чужими отраслями и территориями. В ходе борьбы «русские», не колеблясь, уничтожали любую помеху. Попутно гибло множество людей вовсе непричастных, но это никого не беспокоило — на том свете разберутся. Те, что выжили, закалились в боях, и власть, опирающуюся на страх, приобрели немалую. А у кого власть — у того и деньги. Эта, вполне советская истина, не подводила и здесь.

После того, как Нельсон посоветовал соседскому лавочнику Бельферу продать свой дом, тот практически не колебался. Бизнес есть бизнес. Дом за жизнь — сделка небезвыгодная. Да и не бесплатно же. При всем своем влиянии Нельсон палку не перегибал, последнего куска не отнимал. Словом, жилье братьям Фишбейнам было обеспечено.

Не ошибся в племяннике Яков Моисеевич. Угадал родственную душу. Арон оправдал все ожидания. До появления резких, озлобленных, держащихся стаями советских олим, наркотиками торговали бессистемно. Цены держались примерно на одном уровне, постоянным покупателям давались скидки, опасливо шли на контакт с чужаками. А без риска в торговле, тем более незаконной, нет и прибыли.

Из тех, что явились из Союза, многие сами сидели на игле. Израиль показался им райскими кущами. Наказания за торговлю наркотиками — смехотворны. Некоторые разновидности и запретными не считались. Гашиш, например, курили в открытую, считая чем-то вроде традиционного национального продукта. Все громче поговаривали о том, чтобы заимствовать опыт Западной Европы, в которой кое-где уже благоразумно снабжали наркоманов одноразовыми шприцами, а при «ломке» — инъекцией. Боязнь эпидемии наркомании уступила место угрозе распространения СПИДа.

В волны наркобизнеса не преминул окунуться и Арон. Сам «двигаясь» только от случая к случаю, с выгодой поставлял новым соотечественникам «лекарства», преимущественно опий. Реже, и тем, кто побогаче, — героин, новомодный крэг. Крохи, которые складывались из выплат торговой шушеры «за спокойствие», теперь вспоминались со смехом. Какое могло быть сравнение с неисчислимыми прибылями наркобизнеса! Нет, «опекать» торгашей не прекратили, но рвения несколько поубавили, эта сфера стала второстепенной. Деньги оттуда текли, тем не менее, исправно, и вся задача состояла в том, чтобы рассчитать подати, не переборщив. А это задача не из легких, ибо обирать сытую, зажиточную дичь куда выгоднее

Строго говоря, братья Фишбейны Якову Моисеевичу были двоюродными племянниками. Их мать не была родной сестрой Нельсона, носила другую фамилию. Все это, однако, не сказывалось на его отношении к ним. Дело и имущество должны быть переданы достойному…

Но не удалось Грише обнять брата. В аэропорту его встречал седой, согбенный дядя. По сторонам щетинились букетами роскошных желтых роз плечистые парни. Все как на подбор — рослые носатые, с хищными ощупывающими взглядами узких глаз. Строгие костюмы из темной ткани выделялись в пестроте млеющего от жары аэровокзала.

Не было радости в этой встрече. Арона похоронили двумя днями раньше.

Скорбно склонив голову, Нельсон сказал Грише:

— За нами дело не станет. Отомстить сможем. Знать бы только, кому. Ищем. Хорошо опрашиваем, лучше полиции. Твой теперь час настал. Назло этому быдлу, ты должен дело брата продолжить. Твое и мое дело. А кто руку поднял — найдем и отрубим.

Не нашли. А ведь спрашивали умелые мастера, рукастые. Слишком многих Арон держал своей мертвой хваткой. Налоги высасывали кровь, тормозили дела. Чье-то терпение лопнуло. Автоматная очередь буквально рассекла пополам крепкое тело Арона прямо у белой стены его дома. Нынешнего владения Гриши.

Таким образом младший Фишбейн унаследовал от брата и должность. Поначалу взяли его на испытание. Нельсон вряд ли дал бы поблажку и племяннику, окажись тот бестолочью. Но этого не потребовалось. Сгодился Гриша в бухгалтеры мафии. Приходилось и кассировать, иной раз суммы доходили до сотни тысяч в неделю. Старались не накапливать, поактивнее «отмывать» через банки.

От участия во взимании недоимок Гриша благоразумно отказался. Ограничился тем, что, отменно быстро войдя в курс дела, не упускал из виду наиболее шаткую часть господ плательщиков. Знание всех действующих факторов определяло и дифференциацию сумм налога. Но, разделяя стремление дяди Якова отомстить за смерть брата, судьбу его разделить Гриша вовсе не стремился. Оттого и не выколачивал последнее, давал жить людям. Но и себя не забывал. Счет в банке «Тфахот» подрастал. Трат, собственно, больших и не было. Девочки с покровителей денег не брали (а Гриша был падок), ну, а сколько там можно истратить на еду и нечастую выпивку?

Вспоминалась жизнь в Союзе, тоскливая пустота в карманах, бессилие перед шпаной. Сюда бы их!

И все же каждую весть оттуда впитывал с жадностью. Казалось бы — чего хорошего, а любопытно. Ностальгия не ностальгия, а есть все же что-то. А тут и живая весточка подоспела. Заславских в аэропорт Гриша встречать не поехал, но в доме принял. А когда Илья горделиво сообщил, что на счету у него больше двадцати тысяч, еще больше потеплел, забыл старые обиды. Вызвал своего маклера, и в тот же день они справили новоселье.

Устраивались Заславские основательно. Учили язык в ульпане, по вечерам по очереди водили Анечку в клуб для детей олим. Не за бесплатным пирожным — ради общения. С отвращением Илья разглядывал дышащие тупым усердием лица соседей по кварталу. Но в чем-то и завидовал им. Привезенные деньги неудержимо таяли. А те, кто приехал «пустышками», понемногу, но уверенно подкапливали шекели, отказывая себе в земных радостях.

Илья же работу найти пока не мог. Намекал Грише, но тот — важная персона, вечно занят. А первая заповедь для олим гласила: «Не унывай, будь жизнерадостен и процветай». Даже если твои дела совсем плохи. Неудачники обречены, их сторонятся, о них просто забывают. Работай локтями, прорывайся в первые ряды. Иной раз приходилось завидовать даже ветеранам войны, инвалидам. Не говоря уже об узниках какого-либо концлагеря. В отличие от преемников Сталина, администрация объединенной Германии исправно переводила им приличную пенсию-компенсацию в самой уважаемой валюте мира.

Как Илья не усердствовал, приблизиться к некогда столь презираемому Фишбейну ему не удавалось. В редкие встречи Гриша традиционно ссылался на массу дел и бурчал что-то вроде «увидимся позже». А между тем за три месяца кошелек Заславских совсем отощал. Тоже мне, старый друг называется (Илья так считал уже почти искренне)!

Жидкая тень деревьев не спасала — улицы были раскалены, как духовые печи. Ветер горяч и влажен, его можно пощупать. Но и в эту невероятную жарищу лучше кондиционера взбадривало сознание того, что близки перемены к лучшему.

Эйфория у Заславских миновала далее быстрее, чем обычно у олим. Разумеется, их здесь ждали, как и всех прочих. Старались сделать адаптацию менее болезненной, создавали условия. Но это все относилось к тем, кто собирался работать руками. А заниматься физическим трудом Илья как раз и не намеревался. Работа — дело других, его занятие — стричь.

Наконец-то Гриша отозвался на настойчивость Ильи. Смилостивился, не бросил «приятеля» в одиночку барахтаться в бурных житейских волнах Иерусалима. Поддержка Фишбейна к тому времени уже кое-что значила, хотя и официально Нельсон еще не объявил его своим преемником. В этом, однако, мало кто сомневался.

Бизнес — вот его дело, но не торчать же у обочины дороги с лотком апельсинов или плоских лепешек-питы, — думал Илья. А до торговли американскими автомобилями или чем-то не менее пристойным нос пока не дорос. Денег для крупного дела банк не даст, и будет прав. Израиль нуждается прежде всего в мозолистых рабочих руках. Предпринимателей — в избытке. Больше разве что писателей и всякой журналистской братии.

Щупальцы одноглазого Нельсона простирались и в легальный бизнес. Именно поэтому в весьма короткий срок Гриша «сосватал» для Ильи лавку плетеной мебели того же старого Бельфера, которая располагалась под рукой, за углом. Торговать почти по-домашнему — милое дело. Невелик Израиль — полоска земли между Средиземным морем и рекой Иордан, а все же лучше сидеть дома, чем мотаться в разъездах. Не говоря уже о путешествиях на Западный берег, за «зеленую линию». Туда Илью и вовсе не тянуло. Да и товар ходовой. Легкий, современного дизайна, отменно подходящий к жаркому климату.

О том, что за помощь с Гришей придется рассчитываться, сейчас думать не хотелось. Хоть убей, не воспринимал его Илья как мафиози, еще и с положением. Однако все говорило об этом, даже покорное согласие бывшего владельца лавки расстаться с ней.

Хотя, тут было наверняка и другое. Бельфер исправно платил дань, а к таким людям мафия относилась бережно, с уважением. Расстаться с лавкой его, как это фантастически ни звучит, заставила иракская ракета, накрывшая шлейфом осколков домик его бывшей жены на другом конце города. Погибли жена и младшая дочь. Раздавленный горем, Бельфер решил уйти на покой и перебраться в религиозный квартал. Черные широкополые шляпы и длинные, до колен, кафтаны, не знавшие бритвы бороды разной степени седины и шоколадные трубочки завитых пейсов — все это будило в нем ностальгические воспоминания и обещало покойную, целомудренную старость, посвященную общению с мудрыми и достойными людьми. Какой суетой теперь казалась эта беготня за каждым шекелем, налоги рэкетирам, трусливое подторговывание марихуаной…

Словом, к вящему, удовольствию сторон магазин плетеной мебели должен был сменить хозяина. Помимо облагаемых налогом банковских операций при продаже, сведенных к минимуму, основная сумма должна была вноситься наличными. Счет свой Илья опустошил подчистую именно для этой цели. Собственно, официально покупка совершалась за счет предоставляемой ссуды. Деньги правительства. Своих дай бог хватило бы на «верхушку»! Все это поразительно напоминало Илье приобретение автомобиля в Союзе. Только здесь налоги были куда более серьезные.

Сгорая от нетерпения, Заславский ждал Фишбейна. Волнение прятал поглубже. Впрочем, волноваться не стоило. Гриша явился вовремя, он не позволял себе демонстративных опозданий, подобно другим недавним пурицам. Елена с Анечкой поспешили в ульпан, оставив Илью с гостем наедине.

Но оказалось, что беседа откладывается.

— Подождешь час. Не больше, — заметив разочарование, почти уныние на лице собеседника, Гриша развел руками, как бы напоминая о том, кто какое место занимает. — Срочно Нельсону я понадобился. Он, кстати, в курсе твоей покупки, одобряет. Деньги взял?.. Молодец. Там у дяди и мебельщик напутствие получает. С ним и приеду. Мне самому не с руки. Да, тут должен парень подъехать — я ему дал твой адрес. У нас дела с его киббуцем… Пусть подождет. Все, я отвалил.

И действительно — шустро отвалил на возмутительно комфортном «ягуаре». Куда девалась былая Гришина робость и нерешительность? Быстрый, уверенный, властный…

Илья пытался расслабиться. Стыдно признаться, но приходилось заискивать перед некогда откровенно презираемым Гришкой. В портфеле лежали пятнадцать тысяч шекелей. Это для Бельфера. Тщательно запер дверь за гостем и сел ждать…

Неуверенно тренькнул дверной звонок. Илья, стряхнув грезы о деловой будущности, выглянул. Перед домом рядом с запыленным «ниссаном» озирался по сторонам высокий, сутулый, дочерна загорелый парень в потертом комбинезоне. Типичный труженик полей. На Илью уставился почтительно, словно на некое начальство.

Прикинув, кто бы это мог оказаться, — с момента отъезда Гриши не прошло и получаса, — Заславский пригласил парня в дом,

— Проходи, не стесняйся. Чего на улице торчать?

— Да я, да мне… — замялся парень, но вошел.

Вытер тщательно ноги, затем аккуратно снял на пороге комнаты башмаки.

— Я собственно, на минуту. У меня самолет скоро. Мне только передать господину Фишбейну, — расстегнул молнию на пухлой сумке. — Вы ведь тоже недавно из Союза?

Говорил он по-русски практически без акцента, и не трудно было догадаться, что перед Ильей — недавно прибывший земляк. Выходцы из огромного Союза — самая многочисленная алия — здесь сплошь числились земляками. И снимающий пенки безо всякого труда Гриша, и этот, не блещущий, видно, умом, трудяга. Из тех, кто не в силах выдержать «прямую абсорбцию» — непосредственно включиться в жизнь, самостоятельно найти работу и жилье, и потому обитают в одном из четырех десятков «центров абсорбции».

Давно Илье не выпадало случая поговорить с кем-нибудь в покровительственном тоне. Его превосходный летний костюм представлял собой разительный контраст с потрепанной одеждой работяги. И парень внимал ему завороженно, словно пению сирены. Однако минут через десять встряхнул головой, отгоняя наваждение, виновато, совсем по-детски, заулыбался.

— Но что же мне делать? Лететь ведь надо. Вы же знаете, меня ждут. Встречать приедут — а меня нет? Не могу я больше ждать.

Илья многозначительно кивнул, не желая показать своей непосвященности. Парень совсем скис.

— Черт меня дернул написать в анкете, что я христианин! Думал — свобода, все можно… В Союзе пятая графа… А тут то же самое — только вместо национальности вероисповедание! А как было не признаться? Кто бы мне жениться разрешил? Везде одно и то же — брак еврея с женщиной другой конфессии — греховен, почти преступление. А мы хотим официально. МВД меня вызывало… А в результате — выдали вместо израильского паспорта пропуск для лиц без гражданства! Теперь ни в один компьютер на бирже труда не всунешься. Конец льготам. А тут зуб заболел — готовь двести долларов. Э, да что там! Надо лететь, а тут это поручение — передать господину Фишбейну от наших эти доллары. Скоро ли он, может, вы позвоните?

Набирая номер, Илья вспомнил объявление в утренней газете: «Баптисты Бельгии и Швеции примут эмигрантов-христиан из Израиля. И дальше несколько адресов. Телефон Нельсона раз за разом отвечал короткими гудками. Пробиться не удавалось. На парня жалко было смотреть.

— Если я не выеду через десять минут, я опоздал. Кошмар! Пожалуйста, позвоните еще!

И — о, чудо! — телефон ответил важным басом Якова Моисеевича.

— А, Илюша! Слышал о тебе от Гриши. Что ж, лавка — дело хорошее. Глядишь, и мы подсобим. Держись за нас, не прогадаешь. Что? Какой парень? Не может быть! А плевать мне на его самолет. Говорить мне с ним не о чем. Нет, не надо трубку передавать. Гриша с этим лавочником уже выехали. Получаса не пройдет, будут.

Труженик киббуца смотрел Заславскому в лицо собачьими глазами. От волнения Илья забыл и о маске респектабельности, натянутой на себя. Как убедить этого упрямого парня дождаться? Ведь это, наверное, важно. А ведь он неминуемо опоздает, пока треклятый Гришка возится где-то…

Парень выложил три тонких пачки долларов на легкий плетеный столик (и здесь эта мебель!).

— Ну, может быть, я вам оставлю? Пересчитайте, пожалуйста.

Илья пошелестел банкнотами. В каждой пачке по сто пятидесятидолларовых бумажек.

— Но я не знаю… Тебе что, расписку дать?

— Какую расписку! Не в Союзе живем. Кто такой Нельсон и у нас в киббуце знают. Считай, за полцены отдаем. Сколько тут долларов, столько шекелей мне причитается. Где еще такое видано? Доллар — шекель! Да разве против Нельсона попрешь! И доллары эти, видать, в «отмывке» нуждаются. Потому и не через банк. Шутка ли, по курсу — тридцать одна тысяча шекелей! Все равно — ехать надо. Передайте — был, привозил. Сумма вам известна. Пусть на себя обижаются.

Илья моментально сообразил, как себя вести. В ушах еще звучали слова Нельсона: «Что же ты за еврей, если разобраться не можешь?». Портфель лежал в ящике стола, и щелкнув замком, он отсчитал парню сумму в шекелях. Парень не казался слишком осчастливленным. Дотошно сосчитал, спрятал в сумку, и, провожаемый Ильей, довольным своей находчивостью, вышел.

Секунду помедлили на ступеньках, поглядывая в оба конца улицы, но «ягуар» Фишбейна не появлялся. Тиснув руку Илье, киббуцник помахал на прощанье и неторопливо отчалил на своем разбитом чуде японского автомобилестроения.

Проводив его взглядом, Илья ощутил желание вернуться к долларам. Сумма приличная, хотелось иметь ее поближе. В голове роились фантастические мысли: «А ну как этот селянин разобьется по дороге? Или Гришка… В любом случае его капитал почти удвоится. Тогда и без всяких кредитов можно лавку откупить. Пятнадцать тысяч долларов! Или Гришке поплакаться? Может, займет по старой дружбе? Говорил же — нет наличных, теперь-то — вот они!»

Взявшись за дверную ручку, уже погружаясь в мягкий матовый свет холла, Илья услышал вдали знакомую трель. Итальянский сигнал Гришкиного «ягуара» доносился с дальнего конца улицы, стремительно нарастая. Илья сделал было движение навстречу, но сдержался и перешагнул-таки порог. Доллары молчаливо манили.

С бьющимся сердцем почти вбежал в гостиную… Нет, боялся понапрасну. Вот они, голубчики! Все три пачки. Распушил, прошелся пальцами по каждой. Нет, не «кукла». Доллар — он и есть доллар!

За этим занятием его и застал Фишбейн. Прятать деньги Илья не стал, понимая, что это не имеет смысла. Удивление Гриши, когда Илья поведал о визите, было сравнимо по масштабам разве что с весельем толстяка-мебелеторговца и еще одного, незнакомого Илье, парня, который, как выяснилось, и должен был явиться, но запоздал. Его-то Гриша и встретил по пути к Нельсону. Доллары оказались грубой подделкой…

Подоплека аферы открылась Илье почти сразу, Гришка мог бы и не упоминать, как бы мимоходом, о детских обидах. Теперь мордой в дерьмо макнули Илью. Квартиру пришлось сменить. А потом, отбросив предрассудки, пойти работать на стройку вместе с арабами. Единственным утешением оставалась бутылка «Кеглевича».

Речь шла уже не о процветании — только бы выжить, выкарабкаться. Камни великого города жгли подошвы. Гриша, не говоря уже о Нельсоне, до объяснений не снизошел. Они были формально правы — как по своим законам, так и юридически. От неизвестного фальшивомонетчика из киббуца решительно отмежевались. Мало ли кому понадобилось сплавить скверные фальшивки? Посоветовали Илье попросту их выбросить, а еще лучше — сжечь. Не дай бог, попадутся на глаза полиции.

Не искушая судьбу, Илья так и поступил. Работы было много, и работа была тяжелая. И нельзя сказать, чтобы хорошо оплачивалась. Свое решение подработать на панели Елена не скрывала. Этот вопрос вообще не обсуждался. С ее внешностью она и при солидной конкуренции профессионалок пользовалась популярностью. Наконец, настал день, когда Илья мог, в общем-то, бросить уродоваться на стройке. Возможность эту дал заработок жены. Понемногу стал забываться и подлый удар Фишбейна. Мебельный магазин остался за «передумавшим» его продавать прежним владельцем, а Гриша исчез из поля зрения.

До сфер, где вращался Нельсон, Заславским и вовсе было не дотянуться. Тем паче с малопочтенной профессией Елены. Налог с проституток мафиози взимать не отказывались, иногда и снисходительно пользовались их услугами, но в свой круг не допускали. Дурной тон.

Тем не менее, стройку Илья не бросал, обеспечивая некий приварок к основному доходу. Елена была в состоянии прокормить не только его. Поощряла и понравившихся клиентов. А главное, делилась с кем положено. Правильно поняла здешнюю жизнь.

Деньги от мелких сборщиков дани перетекали к Фишбейну, там аккуратно фиксировались и уходили к Нельсону. Судя по дружелюбным улыбкам рэкетиров всех уровней, работой Елены были весьма довольны. Вряд ли она придерживалась того же мнения. Жизнерадостности у молодой женщины поубавилось. К «Кеглевичу» все чаще прибегала и она, особенно если клиент попадался уж очень гнусный. Помогало. А когда дважды пришлось бесплатно обслужить Фишбейна, оба раза напивалась вдребезги. Тошнило не от спиртного — от отвращения. Потный слабый, с сырым земляным запахом…

Илья молчал и маялся. Не мог заставить себя не думать о смрадном коротышке.

И вдруг — поворот. Перестал злиться на мебельного торговца. Круглый, румяный жизнерадостный Бельфер, оставивший мечты о переселении, встречал Илью на пороге своей лавки, не выражая особого удовольствия. Но когда Заславский покупал-таки у него какие-то мелочи, снисходительно делал скидку. Илья не оскорблялся, напротив, почти навязываясь, звал в гости. В конце концов Бельфер явился. Угощение оказалось выше всяких похвал, прием — теплее не бывает. В ответ пожилой холостяк пригласил чету в ресторанчик.

С трудом завязавшееся знакомство парадоксальным образом перерастало в дружбу. Об известной неприятности старались не вспоминать, ее как бы не было. Не только ностальгия грызла обосновавшихся на земле обетованной, но и простая человеческая тоска по близкой душе

Остыл и к ненавистному поначалу Фишбейну. Понимал, что Гриша не в одиночку под него копал, хотя и немалую роль сыграли давние обиды. Хищникам, пусть и мелким, все равно не стать вегетарианцами.

Пришлось и поклониться Грише. И не раз. Сделать вид, что и впрямь поверил, что столкнулся со случайным проходимцем, не имеющим отношения к Фишбейну. В конце концов смирением добился приглашения к самому Нельсону. Точнее, благосклонного согласия дать аудиенцию.

Отправились в сумерках. Хорош был Иерусалим еврейской Субботой, в окнах у дороги уютно теплились огоньки свечей. Ехали мимо успокаивающей торжественности олив Гефсиманского сада, мимо прославленной церкви. Проплыли, остались позади и прямые кресты католических соборов. Тихо мерцало золото купола мусульманской мечети. Но перед важной встречей было не до красот храмов всех религий.

Однако их ждал сюрприз. Атлет, отворивший двери дома Нельсона, коротко бросил: «Велено пропустить одного».

Елена осталась в машине.

Нельсон принял Илью небрежно, снисходительно выказывая внимание. Слушал рассеянно. Однако, чем дальше говорил Илья, тем больше заинтересовывался.

— Вам одному говорю, Яков Моисеевич, — и только из глубокого уважения. Выпал случай немного посодействовать вашему делу, надеюсь, и обо мне не забудете. Есть один человек из Союза, а у него — поразительные вещи. Антики. Свояк его — таможенник. Контейнер: черненое серебро — восемнадцатый век, живопись, между полотнами — старые марки. Из тех, что в Австрии да во Франции культурные филателисты с руками оторвут. Значатся в каталогах Ивера и Пумштейна. Деньги можно взять хорошие. Я решил, что вас это заинтересует.

— Что там конкретно, ты знаешь? Мараться за копейки не стану.

— Вы позволите, я позвоню? Он ждет в отеле «Шератон». Не мог же я вести чужого к вам. Я даже адреса не назвал.

— Да меня здесь каждая собака знает и боится. Чего прятаться? Звони — пусть едет. И марки свои, или что там у него, везет.

Заславский сыграл короткую прелюдию на кнопках телефона. Трубку подняли с первого гудка. Вне сомнения, ждали. Заславский, услыша голос абонента, свел вместе большой и указательный пальцы левой руки и сладостно прищурился, вытянув трубочкой губы.

— Да, я. Все сговорено. Как и уславливались. Можешь выходить. Давай, быстрее! Дуй по улице, пока мою машину не увидишь. Нет, все спокойно. Люди тихие.

И, уже повесив трубку, сказал Нельсону:

— Вряд ли он товар с собой потащит — осторожный. Разве что фотографии, описания. Марки — по каталогу Всего боится, аж усы дыбом встают. Предупреждал меня: замечу хоть что-нибудь подозрительное — резко уйду. Вообще уйду, концов не сыщешь. Сейчас стало выгоднее «кидать», чем торговать.

— Ну, если и «кинем» — у тебя голова не заболит. Не дрейфь — твое обломится. Навел — получи. И нечего из себя сироту корчить. Ну, развели тебя. Так кого из нас не разводили?..

Резкий хлопок, донесшийся с улицы, прервал монолог Якова Моисеевича. К окну оба ринулись одновременно, причем Илья так торопился, что даже невежливо оттер Нельсона…

Гришу Фишбейна разнесло при выходе из собственного дома. Прямо в просторном тамбуре. От его пухлого тельца остались рваные, задымленные, подплывшие свернувшейся кровью клочья. Опасности он не ожидал. Вышел отпереть гостю, держа в правой руке большую чашку кофе. Взрывом вынесло и наружную дверь с массивными запорами. Незваный гость, судя по всему, нажал кнопку звонка, бросил лимонку в приотворенную наружную дверь и прикрыл ее так, что защелкнулся язычок замка. Граната хоть и осколочная, но мощная.

Полиция не стала слишком суетиться. Убийство между советскими олим — дело не редкое. Сами разберутся. Из дома Нельсона — напротив, только вход за углом, с соседней улицы, — набежало зевак, каких-то молодчиков. Следы затоптали, да и какие после взрыва следы? Выскочивший на хлопок охранник Нельсона вблизи места взрыва не видел ничего подозрительного. Ни человека, ни, что еще более странно, — машины.

Нельсон рвал и метал. Его подручные работали в поте лица, но никаких намеков на истину обнаружить не удавалось. Пострадал в суматохе и Илья. По счастью, как он всем сообщал, всего лишь материально. Удачливый контрабандист, которого они ждали с Нельсоном, видимо, решил не рисковать. Полиция, гарь, толпа, труп… И все это неподалеку от машины Ильи, которая служила ориентиром — в «месте спокойном, у тихих людей».

Как потом выяснилось, владелец антиквариата и в «Шератон» не вернулся. Оставил туалетные принадлежности, в том числе и особые немецкие ножнички для стрижки усов, на сувениры обслуге.

Илья едва не плакал от огорчения. Нельсону же было не до этого. Что все эти мелочи рядом с самой страшной потерей — последнего кровного наследника! Дело неминуемо и уже, видимо, вскоре уйдет в чужие руки.

О погибшем Грише забыли быстрее, чем об Ароне. Уж больно он был неприметным, этот дотошный счетовод — как мелкий ночной хищник, питающийся кровью спящих.

Заславских впрямую случившееся не коснулось. Не одна пара глаз сразу после взрыва видела, как ошарашенно озиралась выскочившая из машины испуганная Елена. Она была вне подозрений — не могла ни при каких обстоятельствах успеть, сунув в дверь гранату, вернуться к машине. Кто-то заметил мелькнувшую на задах фигуру высокого мужчины в сером. И это все. Не помогла и объявленная Нельсоном награда. Как друзья Гриши, так и его враги имели довольно прочное алиби.

Однако Нельсон резко изменил отношение к Илье. Стал холоден, сух, единственный глаз горел жестким огнем. Илья превратился для него в живой символ того дня, когда погиб племянник. Прихвостни Нельсона передали совет пореже попадаться старику на глаза.

Поняв, что здесь ловить нечего, Илья, прежде старавшийся почаще как бы ненароком оказаться в поле зрения Якова Моисеевича, резко оборвал все контакты, верно расценив предупреждение.

Елену никто не трогал. Панель есть панель. Так же фланировали в шортах гуляющие по набережной, поглощая пиво и мороженое, лениво разглядывали красивых женщин. Приценивались.

Словом, все вошло в колею, разве что стало чуть меньше надежд и ожиданий. Угрюмо смотрел Илья. Елена, выпив вечером, хохотала и издевалась над его работой на стройке.

Что оставалось? Не перебираться же в киббуцы — это самое удачное воплощение коммунизма на земле. Иерусалим — не худший из городов. Другое дело — кто ты в этом городе, сердце древней земли.

Все держалось на Елене, на ее красоте и живости, но этот капитал явно начинал таять. А тем временем к Илье подкралась другая беда. Обязательная служба в армии. Не шутка в стране, все время балансирующей на грани войны. Поэтому, не особенно афишируя свое решение, ни с кем не прощаясь, заручившись гостевым вызовом, Заславские собрали вещички и вернулись в Союз, испытав заметное облегчение.

Все вокруг было привычно. Родина, казалось, приняла их.

III

Проработка и накопление материалов по делу об убийстве бывшего советского гражданина, а ныне подданного Израиля заняли массу времени, еще больше было переведено бумаги, но результат получился ничтожный. Преступником, по сути, был любой из ужинавших роковым вечером в «Старой таверне», но кто именно совершил это убийство?

Время, чтобы пробраться через фойе в кабинку, где обнаружился труп, было у каждого, даже у супруги убитого. Вполне реально — Люкин и Штерн курили на свежем воздухе у черного хода за кухней, а Левин почивал в кресле за столом.

Капитан лениво перебрасывал листки дела, словно пытаясь высмотреть между строк нечто пропущенное. «Левин… В мире бизнеса — пешка, если идет на подобные контакты. Затея с жемчугом — чистая контрабанда. Риск огромный. Конечно, и выгода немалая. Но для кого? Для наших деловых — разумеется. А для солидного пожилого бизнесмена? Падок на выпивку, прилип к первой попавшейся юбке… На панели это ему обошлось бы в полсотни долларов. А здесь — и того дешевле. Так нет — едва ли не руку и сердце предлагал. Вряд ли врет компания. Они и про жемчуг почти сразу заговорили. Едва не наперегонки. Люкин — тот еще более-менее держался. Ох поспрошать бы этого Левина, да где его взять? Исчез, растворился. Как профессионал. Не похоже все это на старого повесу. Странный тип. По запросу — означенное лицо в страну не въезжало. Данных мало… Штерн авиабилет с его слов покупал. Наши грамотеи чего только не понаписывают — переврали, недослышали. В компьютер тоже что-то надо заложить… А что? Воздух? Отпечатки пальцев? Так их просто нет, как назло. Старикан все протирал салфеткой — мол, руки потеют. И пожалуйста — налицо «пальчики» всей компании, кроме него. Даже на дареном кинжале ничего. Стерильно. Если не считать кровь на лезвии. Фамилия неясна, отпечатков нет… Подозрительная личность, и тем не менее, он находился в зале, когда Заславский официантку обкладывал. Кстати, она тоже девица — будь здоров! С мутными связями, проходила по делу о квартирной краже свидетельницей, едва не превратившись в соучастницу. Крепкая, спортивного типа. Дама, способная постоять за себя. Но откуда тогда нож? Полюбопытствовала, что в сумочке, когда посуду меняла? Оставила деньги, стащила нож и держала при себе? Не тот клиент. Сами платят достаточно… А, скажем, Заславский — он, как известно, под рюмку был парень не промах. Попытался обнять, наткнулся на нож под платьем. И та в аффекте его убивает… Опять чушь… А с кем еще мог погибший уединиться в полутемной кабине? И ключ от выхода был только у официантки. Выйти, чтобы выбросить уже не желанный, а ставший опасным кинжал в кусты, могла только она… Но Глеб уверяет, что за выходом следил внимательно, никто не выходил. Тем самым ставит себя в положение подозреваемого. Ключа у него нет, но парень умелый, мог и справиться с замком. Мог и просто зашвырнуть подальше, садясь в машину. Но как он к нему попал? В зал-то он не входил, да и что ему делить с хозяином, даже если новый предложил больше? Люкин — у него одного были причины ненавидеть и желать избавиться от Заславского. И деньги, чтобы осуществить свой план. Но кому заплачено — Глебу, официантке? — Перед Строкачом всплыло одутловатое, измученное лицо Люкина. — Ничего, не надолго тебя еще хватит, Лючок. Дай только время…

IV

Сдал Яков Моисеевич. Гибель второго племянника словно одним махом вышибла почву из-под ног. Но в этом ветшающем на глазах теле жил неукротимый дух. Дела вели помощники, приняв на себя обыденную суету. Старик руководил. Однако ни один из приближенных не был еще объявлен наследником дела. А определиться надо было, и немедленно, иначе, случись что, — не миновать междоусобной войны. С болью вспоминал смышленые лица племянников. Что попусту растравлять раны? Только делу помеха. Теперь он ничего не боялся — ни покушений, ни ударов закона или конкурентов — свое отжил… Судьба сложилась, он ей не изменил. Но иногда, слабея, впадал в отчаяние, становился мелочен, подозрителен, нещадно гонял прихвостней, требуя, чтобы доносили ему буквально каждое слово…

В этот неурочный час гостя пропустили к Нельсону беспрепятственно. По всему видно — долгожданного, ибо, словно помолодев, бросился тот к нему, распахнув широченные объятия.

— Ну, говори скорей, с чем приехал? Не томи, одним тобой дышу…

Вошедший выбросил вверх ладонью сухую ручку, округлил кольцом большой и указательный, улыбнулся щелью рта:

— Яша, не волнуйся. Не за кого.

Старики обнялись. Впрочем, приезжего так можно было назвать только с натяжкой. Значительно меньше ростом своего одноглазого сотоварища, он излучал бодрость и неуемную энергию. Словно пружина на взводе.

Прошли в просторную гостиную. Гость устроился в огромном кресле и стал еще больше похож на готового к прыжку небольшого зверя, вроде куницы в засаде. Не расслаблялся даже в резиденции старого испытанного друга.

Яков Моисеевич был не в силах ждать. Не терпелось ощутить сладость совершившейся мести.

— Не томи, Артур. Хочу знать как сдохла гадина!

— Сразу огорчу. Без мучений. Не было времени заняться как положено. Пришлось валить из Совдепии по-быстрому. Так что цену набивать не стану. Да с тобой это и бесполезно…

— Все твое, Артур. Все возьми — только рассказывай. У меня ведь кроме этого в жизни ничего не осталось.

— Ну, насчет всего ты, Яша, загнул. Да и не надо мне. Но, по старой дружбе и учитывая сложность задачи, можешь накинуть тысяч пятьдесят.

— Что за разговор!

— Долларов. Уважаю их. Как-то солиднее.

— Ты мучить меня явился? Я эту сволочь каждую ночь во сне видел, своими зубами горло ему рвал…

— Ладно, Яша, прости. Понимаю твои чувства. Сразу скажу, кое-что сильно облегчило мне дело. Нынче у них не так, как раньше. Тогда к иностранцу был особенный интерес: как жизнь, кино, моды, опять же сувениры: ручки, открытки, марки… Марки и сейчас в цене. И доллары. Остальное — чушь. Все ринулись делать бизнес, друг друга давят, суетятся.

— Ну, ближе к делу.

— Извини. Устал я от этой поездки. Возраст все же. И акцент этот проклятый — язык сломаешь, над каждым словом думать приходится… Хороший акцент — полдела. Тамошние деловые только и рыщут, как бы какого «буржуя» не пропустить. Вот бы где по афере пройтись! Словом, нашел я Аджигитова этого в Москве не с налету, но довольно быстро. Оставил ему «болванки» контрактов для изучения. Ну, и без этого Вова был готов в первые пять минут. Под ноги стелился, лишь бы я не ушел. Но я твердо заявил, что дело состоится только после знакомства с «провинциалами». Мол, друг-эмигрант, выходец из этого города, хорошо отзывался, хочу подстегнуть там деловую активность. Да им-то какое дело? Попробовал бы Аджигитов покрутить, наказал бы я его, только и делов. Я разок насупился и намекнул, что могу поискать другого партнера, так его чуть кондрашка не хватил. Вызвонил он мне некоего Бориску, этот уже из Илюшкиной банды. Познакомились, поехали к ним. Аджигитов провожал чуть не со слезами на глазах. А к Илюшке явились — те и вовсе млеют. В столице все-таки попривычней к иностранцам. Один раз я в Москве какую-то ерунду сморозил, думал, Аджигитов паспорт спросит. Нет, обошлось. Имя я сохранил, чтобы не путаться, а фамилийку сменил — позаимствовал у соседа.

— По нарам? Что-то я такой не припомню в нашем бараке.

— Шутник ты, Яша. По улице, справа сосед у меня — Левин. Коротко и ясно. На эту фамилию Бориска мне и билет на самолет брал. Самолет самолетом, а я после дела — на поезд, и потихоньку в Брест. Не торопясь — оно надежнее. Обошелся без услуг Аэрофлота и отлично себя чувствую. А уж из Варшавы полетел «боингом».

— Говори, как до твари этой добрался?

— Дело техники. Какая тебе разница. Мы ведь старые волки, Яша. А этот не волчонок даже, не щенок — шакал. И как у него рука на твоего племяша поднялась? Жаден, гаденыш, но труслив — до изумления. Когда я в кабинет его в этом заведении посекретничать пригласил — что-то заподозрил. Но слово «штатник» всю осторожность вышибает. Трясся, чтобы кто из его команды меня не подманил. Вот тут я ему ножик и вставил. Одно паршиво — не мог я ему ни о тебе напомнить, ни о Грише, тут врать не стану. Спешить приходилось. Не у себя ведь. Ножик салфеткой вытер, да сквозь лопасти вентилятора на улицу и перебросил. Как раз рядом с машиной в кустики угодил. С координацией у меня порядок, на слабость тоже пока не жалуюсь.

— Ты о чем это?

— Не заводись, Яша. Нам с тобой хитрить друг перед другом незачем! С лагеря рядом шли и до Иерусалима добрались, чего уж теперь. Живешь ты хорошо, спору нет, да я тебе не завидую.

— А я, признаться, на тебя рассчитывал.

— Нет, мне твое дело без надобности. На лепешку я себе заработаю. Пару дел в году — глядишь, на икру с шампанским хватит.

— Не бережешь себя, Артур.

— Что, печень перегружаю? Так я в лагере на всю жизнь напостился. Не хочу, Яша, ни в чем себе отказывать. Иначе зачем жить? В гроб с собой ничего не потащишь. Хотя, признаться, и меня уже на никейвочек[1] не тянет. Так разве, теоретически. А хороша жена у Илюшки. Чувствуется порода! Однако пришлось Леночку под удар подставить. Полагаю, на нее следствие и клюнет. Да и как-то не по-джентльменски вышло: подарок из сумочки у дамы спер. Это уже после того, как вторым таким же супруга ее проткнул. Презент теперь в урне в аэропорту покоится.

— А не перемудрил? Нож дорогой, приметный.

— Оттого и верняк. Давно ты в Совдепии не был. Там сейчас не то что мусорщик — профессор нож подымет, так не в милицию понесет, а в скупку.

— То есть опять же в милицию.

— А мне, Яша, много времени и не нужно. Я ведь уже через два часа после того, как сделал Илюшу, в поезде катил. Не их обороты. Да ведь и не думаешь же ты, что они всю союзную милицию подняли бы из-за какого-то эмигранта несчастного?

— Да кому он нужен. Все мы там — обмылки.

— Не скажи, Яша. Ты его маленьким, сопливым знал. А в Союзе Илюша — рукой не достанешь. Хозяин! Как он кинулся разбираться, когда я соли в салат сыпанул! Но все равно, позвал я его — пошел, как пришитый. Хе! То самое слово. Ну, а в зале потом, когда я запищал в сторону «Официант! Официант!» — никто и не усомнился. На то он и дар.

— Да, актер в тебе погиб. Не жалеешь?

— Не поверишь, Яша, жалею. Да только хуже не умею я обходиться без денег. Отвык. Слаб.

— А скажи-ка мне что-нибудь его голосом. Хочу послушать в последний раз, чтобы забыть мразь эту вовсе.

Артур остро взглянул в тлеющий ненавистью глаз Нельсона и с видимой неохотой, не разжимая губ, исполнил просьбу:

— О прощении не прошу. Прощай навсегда, Яков Моисеевич!

Голос шел как бы из живота, был глуховат, но поразительно походил на голос Заславского. Губы Артура сложились в брезгливую складку. То же выражение шевельнуло и грубые морщины Нельсона. Шутка не получилась.

— Вот ведь гад. Дохлый, а все равно нет покоя. Хорошо, Артур. Получишь к гонорару свои пятьдесят тысяч. Только шекелей. Достаточно будет. — Громадные пальцы Нельсона хищно стиснули спинку кресла — Родня — родней, а деньги — деньгами. Мало того, что эта сволочь мои деньги загребла, так еще и в могилу его за свой счет спроваживай.

— Много хоть украл-то?

— Слезы. И сотни тысяч не набралось. Сам знаешь — какие там за неделю сборы с наркоты да с торгашей. Он вызнал, когда подкопилось, влез Грише в душу. Дружок его, лавочник, доложил.

— Сам спрашивал?

— Было дело. Вспомнил молодость. Правда, рука уже не та, но порох еще есть… Оказывается, эта гнида Бельфер решил масть поменять. Видишь ли, ему показалось, что Арон с него когда-то чересчур много получил. А потом эта история с ракетой. Кретин вбил себе в голову, что никакой это не «Скад», а наша работа. Двинулся на этом деле. Он Арона и положил. Сразу подозревал я его, так нет — выпустил. Алиби было. Пил он с одной никейвой…

— Из ваших?

— А то! Ну, и намешал ей какой-то дряни. С первой же рюмки она и отвалилась. Проснулась в постели нагишом. Бельфер рядом. Все и сошло. Только потом шлюха что-то почуяла. Дальше — Гриша с Бельфером магазин мебельный Илюше продавали. Я им хлопчика подыскал. Артист — может, с годами, в равные тебе выйдет. Не так деньги его поганые мне были нужны, как Гриша обижался на него за что-то давнее. Ну, ты знаешь — мне наказать, да еще с прибылью — милое дело. Долларов фальшивых у меня мешок валялся. Могли, конечно, просто отобрать все к черту. Но зачем? Красивая работа — все сам отдал. И затаился, ехидна! Ждал момента, вился… Все кругом — гнусь пресмыкающаяся, только и ждут!..

— Успокойся, Яша! А сам-то?

— Да каким же мне еще и быть? — взревел старик.

Постепенно взял себя в руки.

— И ты, Артур, змей. Твой хлеб.

— Ну, что ты! Яша, я ведь друг тебе, — голос Артура задребезжал, словно он внезапно состарился на десяток лет.

— Да, друг… Может, только на тебя и могу положиться. Нет нынче ни чести, ни совести у молодых. Гриша ведь, сказать по правде, порченый был уже. Илья ему тоже напел про антиквариат. Взял у него денег на покупку. Долю пообещал. Тот и клюнул, потому что знал — никуда Илье не деться. Договорились — если в течение часа он не вернется, Гриша обо всем сообщает мне. Как управу искать — так к дяде, а деньги делить — так без меня. Илья, конечно, загрузил его мастерски. Кругом одни артисты! Еще и Бельфер поддакивал. Вдвоем одного развести — плюнуть, да и Гришка только в своей бухгалтерии и смыслил. Думаю, больше всего он на меня рассчитывал: знал, везде дотянусь. Посоветуйся он со мной, сразу бы ему сказал — под тебя постановка. И так бы все повернул — плохо бы стало постановщикам. Но хоть живы б остались. Жадность сгубила. Фраера! А до меня это дело рано или поздно, но дошло бы. Двурушников не терплю.

— Да, Яша, всю жизнь крутился, не разгибаясь, а нет тебе смены достойной. Арон был парень прямой, мне кажется…

— Не в том суть! Гришка полез в это дело не из подлости. По глупости. Показать хотел, какой деловой. Вот и показал. Арон — да! Тут говорить нечего. Он бы такого не допустил.

— Так кто же гранату бросил?

— Купились на старый номер. Все дело в алиби. Возле дома Гришки никого не видели. Илья у меня сидел, Ленка его в машине парилась. А с ней и сотня тысяч моих шекелей, Гришкой-дураком выданных. Но кто мог знать? Бельфер в баре «Шератона» напивался, от стойки не отходил. Это его и сгубило. Когда Заславские кинулись «по гостевой» в Союз, я крепко о них призадумался. И о Бельфере. Что-то он свои дела поправил неожиданно, тысяч эдак на сорок. И чего ему понадобилось шиковать в «Шератоне», где он сроду не бывал?.. Тащиться через весь Иерусалим, чтобы выпить в два раза дороже, чем рядом с лавкой? Что это, если не цепочка? Я ведь сам не ангел, и как алиби организовать, знаю. Бельфер вышел из номера, где косил под антиквара, отклеил в туалете бара накладные усы и стал успокаивать нервы в баре, торча у всех на виду. Илья, конечно, звонил от меня ни в какой не в «Шератон»: «случайно» заслонил аппарат, чтоб я не заметил номер. Я еще подумал: «Давай-давай, выйду я на антиквара, ты у меня живо под зад коленом получишь. Вот тебе и доля», — Нельсон пристукнул кулаком, утомленно продолжил: — Поздно я хватился проверять, уже когда Заславские съехали.

— Так кто же гранату бросил? Не пойму, Яша.

— И я не сразу врубился. Илья звонил Грише. Тот и выскочил на порог встречать. Что Илья свое сдернул и ему договоренное везет, Гриша был уверен. Только ждать не пришлось. Оно и так уже было здесь. В чашке. Илья чеку выдернул и всадил в нее гранату. Зажатая в ладони ли, в чашке ли может стоять сколько угодно. Вот она и стояла — на верху внутренней двери. Тронь ее, чашка падает, разбивается, три секунды до взрыва… Арон — тот бы среагировал. А Гришка что — одно слово, бухгалтер, — уши развесил… Тут его и достало.

— А если б кто другой вошел Яша?

— Кто? У Гришки, слава богу, семьи не было. Ключи от дома, кроме него, только у меня. А я с Ильей занимался. И чего бы меня вдруг к Гришке понесло? Наружная дверь запирается с улицы — только кнопку нажать. А если б кто и позвонил, Гришка пошел отпирать — результат тот же… Да, неудачно он крутнулся от моих денег… Что ж это, Артур, за жизнь такая, если и кровным веры нету? Мстишь и думаешь: а, собственно, за кого? Только на старую гвардию и можно рассчитывать. Не привьешь щенкам того, о чем они с детства не слыхивали. А смену ох как надо. Не могу больше, тяжело. Тебе сколько?

— Яша, оставь. Ну, пятьдесят восемь. И я отлично знаю, что ты это отлично знаешь. Только незачем мне…

— Есть зачем. В том, что ты умница, я никогда не сомневался. И наказать эту тварь посылал как на последнее испытание. И ты его выдержал. Не стало наследников по крови, будет по духу. К деньгам ты жаден? Так мы все такие. А власть — что ж, сейчас не нужна — а со временем и вкус придет…

Преемника своего Яков Моисеевич назначил на этой же неделе. Без особого шума и помпы, деловито совершилось введение в должность вице-президента «фирмы». Открытого недовольства те, кто и прежде рвались наверх, не высказывали. С Нельсоном не спорили и в немочи. Коротко, решительно привел он подданных под руку наследника. С выбором босса приходилось соглашаться. И Артур оправдал ожидания.

Спустя месяц состоялись пышные похороны. Море хрупких лилий, скорбные лица соратников, кавалькада черных лимузинов вытянулись на квартал. Большего и желать не приходилось.

Умер Яков Моисеевич на исходе восьмого десятка от редкой, неизлечимой и скоротечной болезни.

Владимир Безымянный