Шарнгорст рассказал, что самое большое влияние на него оказал его дальний родственник Хеннинг, также происходивший из старинного прусского дворянского и офицерского рода. Хеннинг являлся начальником оперативного отдела штаба группы армии «Центр», которой командовал фельдмаршал Клюге.
Хеннинг странный человек, ненавидит форму и муштру и при первой же возможности надевает штатское платье. Однажды он сказал Шарнгорсту, что дерзость превеликого дилетанта, развязавшего войну против СССР, обернется катастрофой.
Хеннинга угнетало и прямое планирование преступлений на основе так называемого приказа «О комиссарах». Этим приказом предлагалось убивать комиссаров и политработников Красной Армии. Критикуя приказ о расстреле всех подозрительных гражданских лиц без приговоров даже военно-полевых судов, Хеннинг сказал однажды Шарнгорсту: «Если нам не удастся побудить фельдмаршала Браухича предпринять все возможное для того, чтобы отменить эти приказы, Германия окончательно потеряет свою честь, и это будет омрачать жизнь немцев сотни лет. Вину за это возложат и на вас, и на меня, на вашу сестру и на мою жену, на ваших детей и на моих».
Шарнгорст стал рассказывать чудовищные вещи, судя по всему, он говорил правду.
Он рассказал, что Хеннинг, полагая Адольфа Гитлера виновником национального позора Германии, решил убить его при помощи взрывного устройства, пожертвовав при этом и своей жизнью. Это было еще в 1942 году. Когда Шарнгорст, офицер до мозга костей, напомнил Хеннингу о присяге, тот вспылил и крикнул, что Гитлер ничего не может требовать от тех, кто давал ему присягу, так как сам тысячекратно нарушил ее.
Шарнгорст после долгих размышлений согласился с этой мыслью, а Хеннинг, как бы еще более утверждая его в необходимости борьбы с Гитлером, сказал:
— По-твоему, не удивительно, что мы сидим и обсуждаем, как убить главу государства? Но только это спасет немецкий народ.
Вот с этого все и началось. Хеннинг, смелый, честный человек, поставил Шарнгорста на путь борьбы с Гитлером и нацизмом и влил в него уверенность в том, что это единственный путь… Хеннинг познакомил Шарнгорста с группой интеллигентов, обсуждавших возможности изменения государственного строя Германии.
Шарнгорст мне сказал, что абсолютно убежден: в верхних слоях германского общества зреет заговор против Гитлера и уже несколько раз могло состояться покушение.
Основные силы заговора, как объяснил Шарнгорст, группируются вокруг крупного в прошлом либерального политика Герделера, представляющего германскую промышленность. Расчеты этих лиц связаны с любой формой устранения Гитлера — тесным союзом с англо-американцами и организацией военного и политического заслона против возможной экспансии на Запад Советского Союза.
Однако в 1943 году возникло новое, значительно более левое течение, возглавляемое полковником службы генерального штаба графом Клаусом Шенком фон Штауффенбергом.
Эти люди пытаются установить контакт со всеми прогрессивными силами, в том числе КПГ, национальным комитетом «Свободная Германия» (НКСГ), возглавляемым генералом Зейдлицем и находящимся в СССР. После физического устранения Гитлера Штауффенберг и его сторонники должны начать переговоры о капитуляции с Советским Союзом и с англо-американцами.
Для предварительных переговоров с Советским Союзом намечен граф Вернер фон дер Шуленбург, который с 1934 по 1941 год был германским послом в Москве. Он также сторонник Штауффенберга. Разрабатывается вариант, согласно которому переход Шуленбурга на советскую сторону поможет осуществить Хеннинг.
Скажу честно: все было необычно, грозно, страшно. Меня бесконечно обрадовало, что Шарнгорст наконец определился, что мы с ним союзники и страстно желаем одного: поражения фашистской Германии.
Самое замечательное заключалось в том, что моя предполагавшаяся в декабре заброска на территорию СССР только по видимости должна была носить разведывательный характер в интересах абвера. В действительности она должна была стать попыткой установления прямого контакта с НКГС, Зейдлицем.
Вот какой потрясающий разговор произошел у меня с Шарнгорстом 25 августа 1943 года.
Шарнгорст достал из шкафчика бутылку французского коньяка:
— Может быть, за нашу общую победу? Не возражаете?
Выпили. Шарнгорст сказал:
— Сегодня у нас хороший тихий, исповедальный день. Как на рождество или на пасху… Давайте я буду ставить вам пластинки с ариями и романсами в исполнении Пирогова?
Что за великолепный день… В большом мрачноватом кабинете звучали в исполнении Пирогова арии Галицкого, Мельника, Сусанина. И все так далеко от всеобщего вселенского ужаса!..
— Господин полковник, я благодарен вам за то, что вы мне сегодня подарили. Но я очень скучаю без Николая Дерюгина. Что с ним? Где он? Можно ли с ним повидаться?
Шарнгорст успокоил: Николай в Дабендорфе, в школе пропагандистов РОА, у него все в порядке.
— Кстати, — сказал Шарнгорст, — у него там очень хороший друг, лейтенант. Вы его, очевидно, не знаете. Совершенно случайно произошло невероятное: Дерюгин и лейтенант учились до войны в одной школе, а жили в Москве на соседних улицах.
Я тоже поудивлялся, а Шарнгорст сказал, что просит не настаивать на встрече с Николаем. По его словам, он очень заинтересован в благополучном исходе моей первой выброски в Союз и ничем не хочет рисковать.
Я огорченно молчал. Тогда Шарнгорст решился:
— Не хотел говорить вам, Константин Иванович, нецелесообразно это. Но мне огорчать вас, сегодня в особенности, тоже не хочется.
Дело в том, что Дерюгину и лейтенанту — уж каким чудом, не знаю — удалось установить контакт с антифашистским Сопротивлением, по сути, с коммунистическим подпольем. Они оба сейчас очень активно там функционируют.
Вам будет интересно узнать: выяснил я это совершенно неожиданно, выполняя поручение Штауффенберга по установлению связи с подпольем КПГ. Так что вот видите, каков ваш Дерюгин… — закончил Шарнгорст.
Я был рад за Николая и даже немного завидовал ему…
Трудно забыть тот счастливый день… Я узнал о победе моей страны, я нашел единомышленника и союзника, я вновь мог стать в ряды своей армии на самом переднем рубеже, я мог быть полезным Родине, и я получил известие о друге и о его борьбе.
Стоило много месяцев мучиться ради одного такого дня!
…Потом пошли месяцы довольно изнурительной учебы, где каждый час был расписан и для чего-то предназначен. Могу признаться, что особенно досаждали мне часы, посвященные радио: прием — передача. Передача шла куда как хорошо. И прием вначале тоже, но как дошел я до возможности принять и записать 15 пятизначных групп в минуту, так остановился, и надолго, наверное, на месяц. И лишь после этого сумел я преодолеть 16, 18, а затем дойти до приема 20 пятизначных групп в минуту. Это было много, достаточно много.
К ноябрю я закончил подготовку, и Шарнгорст стал работать со мной индивидуально, отрабатывал «задание» и «легенду».
Чтобы затушевать свою заинтересованность в моей подготовке, Шарнгорст допустил к ней еще двух офицеров, своих подчиненных.
Наша задача была довольно сложна, так как оба задания я должен был учить наизусть. В ноябре мы очень часто, почти через день, виделись на конспиративной квартире: за мной присылали автомобиль, и мы работали.
В один прекрасный день я понял, что Макс готовится и к тому, чтобы передать со мной серьезную информацию.
Исходя из того что она была первичной, а также потому, что я еще должен был доказать своим, что я не изменник и не провокатор, часть информации была построена так, чтобы ее можно было проверить. Основная часть этой информации была уникальной.
Трудно даже описать, как я был счастлив: я опять начинаю служить Родине, я при деле, даже впереди многих…
Однако, как это часто бывает в жизни, оказалось, что мы на пороге несчастья.
15 ноября 1943 года, в среду, Шарнгорст заехал за мной, поговорил с двумя моими инструкторами, дал какие-то дополнительные указания по «липовым» документам, изготовлявшимся специально для моего случая.
Потом сел в машину, где я уже ожидал его, выпрямился и, положив руки на руль, замер. Я ожидал, что сейчас заворчит стартер и «опель» плавно и тихо тронется с места, но полковник неожиданно положил голову на руль. Что это с ним? Утомление?
— Что случилось? Почему стоим? — забеспокоился я.
— Едем! — ответил он и в одно мгновение выкатил машину со стоянки.
Дорогой он не проронил ни слова, хотя нам было о чем поговорить. Я молчал, считая, что ему видней, говорить или молчать, но не выдержал и спросил:
— Что случилось?
— Будем мужчинами… Погиб Николай Дерюгин… Его друг, лейтенант, тоже.
— Но как? Почему? Когда?
— В воскресенье, 12-го. Оба попали в поле зрения гестапо, оба были зафиксированы службой наружного наблюдения, а когда производился анализ, оказалось, что и тот и другой были в районах действия подпольного передатчика и зоны распространения антинацистских листовок.
Три дня их искали по всему городу. На четвертый, в воскресенье, они попались.
— Их схватили, пытали?
— Нет, Дерюгин выбросился с шестого этажа… Лейтенанта догнали военные патрули и пристрелили.
Я поймал себя на том, что я пуст, нет во мне ни одной мыслишки, ни одного сколько-нибудь цельного ощущения огромной утраты. «Ведь Николай был друг мой, товарищ, ведь здесь у меня ближе нет никого… И так погибнуть!» — подстегивал я себя и вдруг поймал на том, что кроме пустоты в душе там появилось подленькое животное ощущение жизни, напоминание о том, что я живу и меня еще ждут впереди все земные радости…
Вдруг Шарнгорст заговорил:
— Завтра я тебя отправлю в Даугавпилс, откуда будет осуществляться твоя заброска. Если к тебе кто-либо в отношении Дерюгина обратится, держи себя так: раньше его не знал, в лагере тоже, познакомились только дорогой в Вустрау.
Я сам, если все будет в порядке, приеду в Даугавпилс за семь дней до начала акции. Веди себя спокойно — жди! Одно обещаю: информация для твоих будет первоклассной!