— Вот, наторговала за весь день на двадцать два рубля. На минералке не разбежишься.
— А соки? — рассеянно поинтересовался Игорь Васильевич.
— Чтоб они все прокисли! — бросила продавщица. — Покупателям говорю — перебродившие. Хоть и сама ничего не заработала, а нашей дуре все назад привезу.
«Наша дура», наверное, директор столовой», — подумал Корнилов, открывая машину. Кто-то уже успел нарисовать на пыльной дверце череп с костями.
— С вас причитается, — сказала девушка. — Я от машины мальчишек гоняла. Они бы тут вам такого понаписали…
Корнилов не ответил. Сел в машину, завел мотор. Он видел, что лицо у продавщицы стало снова сердитым. Наверное, обиделась на его невнимание. «А девчонка симпатичная, — подумал он. — Какая фигурка ладная». Опустив стекло, Игорь Васильевич крикнул:
— А что причитается-то? Стакан твоего перебродившего?
— Поездка с ветерком! Люблю в машине покататься.
— А соки куда?
— Да уж… И выручку сдавать надо, — она побренчала мелочью в кармане. — Не судьба мне с вами покататься.
Корнилов прощально поднял ладонь и нажал на газ.
Он ехал по городу, внимательно следя за дорогой, за пешеходами, готовыми ежесекундно выскочить на проезжую часть, за светофорами, за обгоняющими машинами. Он был осторожен и собран. Но не мог бы ответить на один самый простой вопрос: куда он едет? Просто ехал и ехал, следуя дорожным указателям. И думал о Бабушкине, которого расстреляли в сорок втором году ни за что. И больше всего Корнилова угнетала мысль о том, что в памяти людей, в нашем мире живых этот Бабушкин мог бы так и пройти запятнавшим свое имя мародером, умри Капитон молодым, не успев раскаяться. Молодые не каются, им некогда о душе задуматься. У них просто нет на это свободного времени.
«Ну и Капитон, ну и Капитон! — твердил Корнилов. — Липучий кровосос. А Климачев? Когда ему о душе было вспоминать! Заводы, стройки, сессии… О прошлом, наверное, и мысли в голове не держал. А Поляков? Где-то ведь топчет землю». И снова Корнилов возвращался мыслью к Бабушкину. К состраданию, которое вызывала судьба этого человека, примешивался теперь и чисто профессиональный интерес. Чего-то недоставало Корнилову в рассказе старика для полной картины преступления. Ну, во-первых, история с тем же Бабушкиным. Нашли у него в кармане фальшивые талоны — и весь сказ? Маловато для высшей меры. Даже для военного времени… Во-вторых, Климачев. Судили же его! А он потом такую карьеру сделал. Может быть, послали в штрафбат и он своей кровью расплатился? Промолчал Капитон. «Я тоже хорош, — думал Корнилов. — Чуть не послал его подальше в самом начале разговора».
Ночью, с субботы на воскресенье, Корнилова разбудил звонок дежурного по управлению — на Зверинскои улице воры залезли в квартиру известного в городе медика. Украли много картин и других ценностей. Медик жил на пятом этаже; преступники спустились с крыши, очевидно рассчитывая, что престарелый доктор и его супруга на даче. Но у доктора разболелись зубы и за город он не поехал, а решил полечиться домашним способом — проглотил две таблетки аспирина и запил их стаканом водки. Наверное, радикальное средство придало ему твердости духа, когда, услышав шум и голоса в гостиной, он кинулся защищать свое богатство. Схватка была неравной — доктора стукнули по голове статуэткой из его коллекции. Супруга доктора проснулась только после прихода милиции, которую вызвал едва очухавшийся хозяин.
Преступников — их было трое — задержали через два часа после ограбления. Четко разработанный ими план был нарушен работниками городского хозяйства. Проще говоря, «жигуленок» грабителей попал в траншею, которую выкопали, но забыли осветить сигнальными лампочками, работники канализационной службы. Из этой траншеи грабителей вместе с награбленным антиквариатом извлекла милиция, уже начавшая по сигналу тревоги прочесывать город.
Игорь Васильевич выезжал на место преступления, принимал участие в предварительном допросе. Грабители были молодые — аспирант-медик, научным руководителем которого являлся ограбленный доктор, и два подсобных рабочих из гастронома. Предательство ученика доктор пережил, по крайней мере внешне, довольно спокойно, а вот известию о том, что некоторые картины из его коллекции — искусные подделки, он верить наотрез отказался. А именно такое заключение дал эксперт по западноевропейской живописи, которого Корнилов уже не раз приглашал в подобных случаях.
— Нет, нет! — твердил доктор, когда утром в понедельник они беседовали с Корниловым. — Я не верю. Я покупал эти картины у людей, не хуже вашего эксперта разбирающихся в живописи. Наконец, у меня бывают коллекционеры — и ни у кого не возникало сомнений!
— Может быть, пригласим еще экспертов? — предложил Корнилов. — Из Москвы, из Музея изобразительных искусств?
— Нет. Доживу свой век в неведении. Я считаю, что это подлинники. Мои друзья — тоже…
— Но ведь кто-то совершил преступление, продавая вам копии… И, вполне возможно, обманывает теперь других?
— Я покупал у разных людей. И смею вас заверить, они вне подозрений.
— Может быть, они сами стали жертвой обмана. И если идти по цепочке…
— Не хочу никаких «цепочек»! — упрямо сказал доктор, и Корнилов понял, что уговаривать его бесполезно.
— Хорошо, — согласился он. — Но если оставить все без последствий…
— Можете не беспокоиться. Из моего дома эти картины никуда не уйдут. Разве что таким же способом, как сегодня. — Он громко, по-детски засмеялся и тут же сморщился от боли. — Проклятая шпана. Так треснули по голове…
— Что же у нас получается? — сказал Игорь Васильевич. — Зло останется ненаказанным? — И вспомнил про старика Романычева. Он взглянул на часы — было уже половина двенадцатого. Через полчаса Капитон Григорьевич должен прийти. А он даже не успел запросить из архива дело Бабушкина.
— Отбросьте все сомнения, — по-своему истолковал молчание Корнилова доктор. — Не начнете же вы вытягивать из меня сведения о том, у кого я покупал картины, вместо того чтобы разбираться с теми, кто их похитил?
Этот доктор, так быстро пришедший в себя, вызывал у Корнилова симпатию. Его оптимизму впору было позавидовать. Вот только в глубине души точил червячок сомнения, мешал согласиться с доводами доктора. Но и начинать расследование вопреки желанию владельца картин было смешно.
— Сдаюсь, — сказал он. — Моего юридического образования не хватает, чтобы решить этот казус. Посоветуюсь в прокуратуре.
— Советуйтесь, советуйтесь… — беззлобно проворчал доктор. — Только поскорее возвращайте мне мои картиночки. — Прощаясь, он сказал, грустно улыбнувшись: — Если это и копии, то великолепные. Я уже соскучился по ним, а значит, все в порядке…
В двенадцать Романычев не появился. Не было его и в два, и после того, как Игорь Васильевич наскоро перекусил в буфете. «Передумал дед? Или не может справиться с бумагой?» — гадал Корнилов. Он запросил из архива дело, выяснил через справочное адрес Романычева. Старик жил на Фонтанке. Был у него и телефон, но Корнилов звонить не стал. Решил не подгонять старика. Пусть думает, пусть пишет. Но Романычев не объявился и на следующее утро. Игорь Васильевич забеспокоился. Мало ли что может произойти со старым человеком. Болезнь, несчастный случай… А как же Бабушкин?! Его, Корнилова, ссылки на разговор со стариком к делу не приложишь. Поляков, о котором упомянул Капитон Григорьевич, неизвестно еще, жив ли. А если и жив, то совсем не обязательно, что захочет обо всем рассказать. Как ни осуждай Романычева, охотники добровольно признаться в своем позоре встречаются редко.
Корнилов набрал номер старика. В ответ услышал чуть хрипловатые длинные гудки. Похоже, никто не собирался снимать трубку. Он набрал еще раз. Тот же результат. Через некоторое время позвонил снова. Теперь он уже набирал номер, не заглядывая в бумажку, хотя на цифры у него была плохая память. «Номер молчащего телефона запоминается лучше», — подумал он. А потом до позднего вечера у него не было ни минуты свободной, чтобы позвонить еще раз, — в Стрельне работники местного уголовного розыска обнаружили на одной из дач целый склад ворованных вещей. В основном радиоаппаратуры, часть из которой значилась в розыске.
Вернувшись из Стрельны, Игорь Васильевич опять позвонил старику. По-прежнему трубку никто не снимал. Корнилов связался с Октябрьским райотделом. Попросил дежурного послать патрульную машину к Романычеву.
— А если в квартире никого нет? — спросил дежурный.
— Пускай зайдут к соседям. И отыщут участкового инспектора. Может, он знает о родственниках.
— А как быть с квартирой? — дежурный хотел получить исчерпывающие указания.
Как быть с квартирой? Если бы Корнилов знал, как с нею быть! Может, со стариком случилась беда и он лежит там один, беспомощный, не в силах дотянуться до телефона? Тогда надо брать понятых и открывать дверь. А если старик гостит у родственников? Или попал в больницу? Или уехал отдыхать? Он потом такой тарарам устроит!
— Если в квартире никто не отзовется, подождем, что скажет участковый. А я пока попрошу проверить больницы и морги…
Через сорок минут Корнилову доложили, что в этих малоприятных заведениях старика нет. А участковый, хорошо знавший Романычева, сказал, что старик доживает свой век бобылем и родственников в Ленинграде не имеет. Соседи Капитона Григорьевича последние дни не видели. Но это ровно ничего не значило, так как они вообще его редко видели.
Это был большой старинный дом, унылая каменная громада, недавно выкрашенная в грязно-желтый цвет. Корнилов редко встречал в старых районах города такие безликие, без единого украшения, без намека на индивидуальность дома. Ровные стены, прямоугольные окна. Их высота наводила на мысль, что потолки в комнатах раза в два выше, чем в современных домах.
Около дома стоял милицейский старенький «Москвич». Молодой мужчина, по-видимому шофер, стоял, прислонившись к машине, и ел мороженое. Еще один мужчина дремал на заднем сиденье. Корнилов не стал подходить к ним — с участковым они договорились встретиться у квартиры старика.