Уже взрослым Виктор Орехов узнал, кем был его второй дед — кулаком. Под Путивлем у него отобрали дом, землю, скот, а самого с детьми отправили в Сибирь. Там он и упокоился навсегда. Один из его сыновей выжил, вернувшись, женился на председательской дочке, но семейная жизнь не заладилась — рос Виктор без отца.
Жили бедно. Деда-председателя уже в живых не было, и его дочь подрабатывала к учительской зарплате шитьем. За продуктами ездила в дальние деревни — там яйца и масло дешевле. Братья матери — дядья Виктора — стали профессиональными военными. Они нравились ему выправкой, веселым нравом. От них ему передалась безоглядная вера — все переживаемые народом трудности временны. Да, тяжело. Иногда — мучительна. Но вот скоро построим коммунизм — и передохнем. Только бы не мешали строить.
В органы госбезопасности Виктор пошел выявлять мешающих.
Главными из мешающих, как он тогда считал, были не коррупционеры и взяточники, не руководители-халтурщики, по чьей вине гибли сельское хозяйство и промышленность, а инакомыслящие. Диссиденты. Болтуны-провокаторы, распускающие о нашей стране клеветнические слухи.
Орехов не сразу стал бороться с ними. Вначале в одном из московских райотделов госбезопасности ему поручили «обслуживать» институт, где учились иностранцы. Ни одного шпиона выявить не удавалось, но Орехов старательно создавал там среди студентов свою агентурную сеть.
Уже тогда его стала коробить несоразмерность масштаба их работы с результатами. Вначале обижался: почему его донесения и рапорты, как он заметил, начальство не читает? Потом понял — незачем. Эти бумажки нужны для отчета. Но тогда к чему такое количество агентов? Ведь с каждым приходилось специально беседовать, и не один раз. Приемы вербовки не отличались благородством. Приходилось запасаться компроматом, чтобы в критический момент припугнуть тех, кто не соглашался.
К тому же существовал план по вербовке. В конце квартала начальство нервничало: горим. Призывало «поднажать». Легче всего планы выполняли за счет наркоманов и проституток. Наркомана достаточно было задержать на несколько суток, он на второй или третий день «ломался». Стоило в этот момент положить перед ним шприц, и подписка о сотрудничестве обеспечена: готов подписать все, лишь бы уколоться. А проститутке грозили высылкой за пределы Москвы, что означало — лишить ее валютных доходов.
Виктор эту особенность их работы объяснял спецификой. Но и в ней были моменты, которые его, уже профессионала, «били по нервам». В посольства и торгпредства — он знал — направляют на работу привлекательных женщин. Как только замечают, что они становятся объектом внимания, с ними беседуют, подталкивая к физической близости с иностранцем — «для лучшего контакта». Тем, кто, не соглашаясь, заикался об «измене мужу», говорили: «Вы выполняете задание родины». И женщина выполняла его. За двойную плату — иностранца и того, кто ее «курировал». Но и такой ценой ничего, кроме мелкого компромата (постельные сцены снимали приборами ночного видения), получать не удавалось.
И еще одна особенность, смущавшая Виктора: существовал обычай собирать информацию «о настроениях». Особенно перед партсъездами. С тем, чтобы в обобщенном виде посылать ее в ЦК КПСС. По тому, как начальство отсеивало негативную информацию, оставляя «в обобщении» лишь позитивную, Виктор понял: им нужен благополучный показатель. Получалось — приближение каждого кремлевского форума наш народ встречал гулом восторга.
«…Долго не мог написать это письмо, рвал написанное. Многое хочется сказать тебе, но боюсь — заведусь… Вот о чем думаю: можно прожить всю жизнь вместе, есть икру, бывать в фешенебельных кабаках и не ответить в конце жизни на простой вопрос — счастлив ли ты был? Если мне придется умереть через секунду после того, как допишу эти строки, я все равно скажу тебе — да, я испытал счастье… Счастливыми были и годы, и минуты, даже мгновения, за которые можно отдать годы… Приближается конец срока, а я все больше убеждаюсь — иного выхода в тот период у меня не было. Все было правильно, я все сделал так, как меня учили в жизни хорошие люди, умные книги… Просто всего не предусмотришь… И вот еще о чем: ты пишешь, что ждешь, а мне иногда кажется, будто повинность отбываешь…»
«…Получила от тебя довольно странное письмо. До сих пор не могу прийти в себя. Зря ты сомневаешься — я другой жизни, без тебя, не могу представить… Где бы я ни была, что бы ни делала, постоянно думаю о тебе. Я очень, очень люблю тебя. Страшно представить, что мы могли с тобой не встретиться, пройти мимо, но судьба, видно, была к нам благосклонна, и я ей благодарна за это… Последние дни мне что-то не по себе, не могу найти места, все время думаю, не случилось ли с тобой чего-нибудь… Прошу тебя, не волнуйся за меня. Я все выдержу…»
Его дотошность граничила с занудством. Ну прочитал он в самиздате, потом слышал, как пересказывали, будто в Липецке капуста под снег ушла. А неубранный хлеб, подумать только, сожгли. Ведь уверен был: клевета. Провокационный вредительский слух. На этом бы и остановиться. Нет, задумал проверить. У него был отличный источник информации — два десятка общежитий лимитчиков. Поехал, походил по коридорам, нашел липецких. Но… не получилось опровержения. Подтвердили: да, под снегом капуста. И хлеб сожгли, чтоб глаза не мозолил. Значит, не врет самиздат? А почему молчат газеты? Где гласный судебный процесс над хозяйственниками, сотворившими такое?
А тут случилось ему оказаться прикомандированным «администратором» к театральному коллективу, поехавшему с гастролями в Японию. Присматривая за артистами и их неустойчивыми настроениями (задача — сделать все, чтобы ни один не попытался остаться, соблазнившись тамошним образом жизни), Орехов успел разглядеть: частная собственность и свобода предпринимательства, оказывается, превратили «загнивающий» капитализм в процветающий. Изобилие товаров и продуктов, фантастическая радиотелетехника, сказочное обслуживание, отличные дороги, ухоженные поселки и города — было чем соблазняться.
Вернувшись домой, он в отпуск поехал в Путивль повидать родные места, завернул на свой хутор, побывал в окрестных селах. Контраст ошеломляющий! Брошенные дома, заколоченный магазин, одинокие старухи, колхозная земля, зарастающая бурьяном. Вот тогда-то и вспомнил он двух своих дедов. Ради чего один создавал колхоз, разоряя крепкое хозяйство другого? Ради нелепой, придуманной в кабинете идеи? И вот теперь он, их внук, служит в организации, охраняющей эту идею «щитом и мечом». Но, может быть, спрашивал себя Орехов, идея сама по себе хороша, только вот внедряли ее в жизнь с ошибками? И следует лишь их исправить, чтобы все наладилось? Ведь так убежденно говорят о преимуществах социализма партийные вожди. Правда, чем дальше, тем больше смущали Виктора Орехова трибунные речи. Ощущение, будто выступавшие жили в другом мире, где никогда не горит хлеб и не уходит под снег капуста.
Как-то разговорился со своим коллегой. Тот рассказывал: однажды он вместе с молодыми социологами разработал систему анонимного опроса, пошел к своему начальству. Система позволяла выявлять общественное мнение с максимальной объективностью. Отпадала необходимость в кустарных предсъездовских сборах информации с последующей ее селекцией. Начальство ему: «Тебе делать нечего? А что думает народ о партии, сама партия и без тебя знает». И на следующий же день с подачи начальства об этом реформаторе пополз слух: мол, с головой у него что-то. Говорят, с мотоцикла упал.
Эту странность Орехов заметил в первый же год работы: негативная информация о парторганах блокировалась. Казалось бы, партия должна очищаться от всего плохого, а тут… Как-то появились у них данные на человека, работавшего за границей. Выяснилось: он там служебные связи превратил в средство обогащения. Потянулась ниточка и в Москву. Но только было попытались установить за ним наблюдение — звонок от родственника, работающего в ЦК. «Наружку» сняли немедленно.
Уже работая в областном управлении госбезопасности, Орехов понял: их информация, прежде чем попасть в прокуратуру и в суд, проходит сквозь партийное сито. Только если из обкома дадут «добро», информация пойдет дальше. Не потому ли коррупция, взяточничество, протекционизм в партбюрократии стали привычным делом?
А эпизод, который случился чуть позже, окончательно выбил его из колеи. В поле его зрения давно была особа, щеголявшая в подпивших компаниях специфическими для работников госбезопасности словечками. Кто она?.. Провокаторша?.. Цель ее действий?.. Орехов пригласил ее на беседу. Держалась с наглецой, уходила от ответов. Пока не поняла: у Орехова на нее «информация». Стала рассказывать. Она, оказывается, вхожа в особую компанию. Там — крупные партработники и «гэбисты». Развлекаясь, не стесняются говорить о своей службе, как о надоевшем хобби. Откровенно циничны. Как-то в сильном подпитии один из этих людей ткнул пальцем в экран телевизора, где показывали встречу иностранной делегации: «Вот эта переводчица — наша агентесса… Завтра наваляет донесение…» По описанию Орехов понял: многих из той компании он знает в лицо. Но с одним из них знаком близко. Это был один из его начальников.
Орехов тогда впервые понял: выступи он сейчас с разоблачениями, его уничтожат вместе с этой болтливой особой. Он так был потрясен своим открытием, что у него на лице появились аллергические пятна. Два месяца ходил к врачу, чтобы их вывести. Начальник, встречаясь с ним, шутил: «Орехов, а ты никак выпивать стал? Смотри сопьешься».
«…От моего срока осталось совсем немного, но я никак не могу называть желтое красным, не могу привыкнуть к состоянию, что всегда не прав, что надо под кого-то подстраиваться, юлить, заискивать. Ради чего? Ради кого?.. Ты и все мои родственники пишете, что надо терпеть. Но не потому ли мы так и живем, что без конца терпим?.. Вот пример: по тем жалобам о беззакониях, о ненормальных условиях в нашей зоне вело проверку — кто бы вы думали? — наше лагерное начальство… Я хорошо понимаю, что оно внимательно прочтет это письмо, но я не собираюсь менять свою позицию. Все равно о здешних злоупотреблениях станет известно всем. Скоро в Москве будет Тарас Л-ко, он многое расскажет… Я же оказался оплеванным, ведь по моим жалобам «факты не нашли подтверждения». И хотя вы все стараетесь меня успокоить, осуждаете затеянную мной голодовку, я стою на своем: у меня все-таки остался один весомый аргумент — это моя жизнь. И если возникнет необходимость, то я отдам ее, чтобы отстоять свою честь. Нет у меня другого способа остаться человеком…»