а болезней, и тогда даже на леченье времени не хватит, — с улыбкой добавил он.
Вид у полковника был усталый, под глазами набрякли мешки, но держался он до зависти бодро, и Михаил количество болезней полковника принял за шутку.
— Я пришел к вам как парторг, — сказал он, когда почувствовал необходимость прервать шутливый разговор. — Мне кажется, давно пора решать вопрос о майоре Копытове.
— В каком смысле? — полковник пододвинулся к столу, и вместо улыбчивых морщинок на лице его выпрямились строгие линии.
— К сожалению, после разоблачения Поклонова, у нас в отделении не состоялось партийное собрание, как это намечалось. Я заболел, Стоичев ушел. В управлении же и в райкоме об этом не побеспокоились. А такое собрание необходимо провести во что бы то ни стало.
— Правильно, — согласился полковник. — Проводите, пожалуйста. И дело Поклонова надо разобрать.
— Он еще до моего выхода из больницы снялся с учета. Его дело обсуждали на бюро райкома, он получил строгий выговор. Сейчас не о нем речь. Майор Копытов остался в стороне…
— Ну, что ж, поставьте вопрос о политико-воспитательной работе в парторганизации отделения.
— Опоздали мы, — Михаил чуточку помедлил, подыскивая наиболее точные слова, — Майор Копытов не извлек урока из дела Поклонова, продолжает командовать по-старому. Вчера он арестовал невинного человека, чем вызвал возмущение коллектива машиностроительного завода. Поэтому необходимо ставить вопрос о неправильном руководстве отделением.
Полковник отодвинулся от стола и осел в кресле, словно кто-то надавил на его плечи.
— Вы понимаете, товарищ Вязов, что такая постановка вопроса косвенно будет оценивать руководство отделением как со стороны управления, так и райкома партии?
— Понимаю. И поэтому зашел к вам.
— В управлении нет мнения, что майора Копытова надо снимать с работы. Мы его пошлифуем сами.
— Наша партийная организация, я надеюсь, не вынесет резиновую резолюцию. Я по крайней мере буду этому препятствовать всеми силами.
— Вас поправит райком.
— Надеюсь, поддержит.
Михаил встал и приложил руку к козырьку.
Михаил только что явился в отделение, как его вызвал майор. В кабинете начальника сидел Акрамов. Капитан окинул Михаила хитрым взглядом, но так, чтобы начальник не заметил, и Михаил сразу понял в чем дело, прошел к столу и сел. Майор продолжал бушевать, он уже знал о результатах совещания в управлении и бушевал потому, что ему было приказано немедленно отпустить Пояркова, извиниться перед рабочим.
— В нашей работе может случиться всякое. Я не вижу необходимости приносить извинения. Нам надо держать свой авторитет высоко, иначе какому черту мы нужны!
Капитан не возражал, Михаил тоже молчал: перекричать майора никому еще не было дано, да и не имело смысла спорить. Они понимали — майор отводил душу.
— Ну, чего вы молчите, как рыбы? — набросился на подчиненных майор. — Вас не тревожит судьба отделения, вам все равно: будут ли нас хвалить или будут над нами смеяться!
Видя, что ни капитан и ни лейтенант не собираются возражать и не поддакивают, майор с прищуром оглядел их, снял фуражку, вытер платком лысину и приказал Михаилу:
— Ты, Вязов, поедешь извиняться.
Михаил никогда не думал, что признание ошибок подрывает авторитет, поэтому встал и сказал добродушно:
— Слушаюсь.
Но майор, ожидавший от лейтенанта возражений. и удивленный быстрым его согласием, опять набросился на обоих:
— Я вижу, вам безразлично отношение граждан к нашему отделению. Вы не болеете душой за нашу работу… Вы черствые люди, формалисты! Пусть нас разносят, пусть над нами смеются!..
— Терентий Федорович, успокойтесь, — вмешался невозмутимо Акрамов. Его напущенные на глаза брови на мгновенье поднялись, но тут же опустились и из-под них проглянули умные с грустинкой глаза. — Баран только ночью страшен, на волка похож, а днем — это безобидное животное. Зачем щупать шерсть и не доверять своим рукам? Ошибку нашу надо исправить, а потом подумать, как нам действовать дальше. Я надеюсь. мы поможем управлению в раскрытии преступления. Вот лейтенант непосредственное участие принимает, нам это зачтется.
Майор встал и отошел к окну. Не оборачиваясь, ои сказал:
— Ладно, идите.
Акрамов и Михаил вышли из кабинета начальника вместе. В коридоре Акрамов спросил Михаила:
— Может быть, мы на завод поедем вдвоем?
— Вы мне не доверяете? — удивился Михаил.
Капитан улыбнулся.
— Зачем? Просто хотел помочь. Четыре глаза совесть поделят.
Они рассмеялись.
Домой Михаил возвращался поздно, ему очень хотелось пить. Будки были уже закрыты, пивные тоже, а в ресторан идти не было никакого желания. Он завернул в парк. Там веселье было в самом разгаре. От влажных песчаных дорожек и фонтанов веяло прохладой, тонкий запах роз смешивался с запахом древесной коры. В парке сверкало все: лампочки, листья, струи фонтанов. Михаил тихонько пошел по аллее. За деревьями видны были взлетающие люльки качелей, у раковины эстрады раздавался хохот, из-за ограды летнего театра слышались дружные аплодисменты. По аллеям двигались густые потоки отдыхающих, у будок толпились жаждущие воды, все скамейки были заняты.
Михаил свернул в сторону, увидел в павильоне мороженого одно свободное место и поспешно занял его.
Ноги у него гудели: за день пришлось пошагать порядочно и вдоволь попотеть. В павильоне было прохладно, словно холодок разносили продавщицы в белых халатах и белоснежных чепчиках. Он блаженно потянулся, заказал мороженое и вынул из кармана пачку папирос, предвкушая получасовой отдых.
А в это время, в другом конце парка, две подружки: веселая рыженькая синеглазая Зоя и чернобровая Катя приставали к Наде:
— Где твой боевой Миша? Куда он пропал?
— Лежал в больнице. Теперь работает, — отвечала Надя.
— Почему его не видно? Он, как демон, является к тебе, когда ты одна? — хохотала Зоя.
— А ну тебя, — отбивалась Надя. — Увидите своего Мишу, когда надо будет.
— А мы соскучились! Понятно?
— Ох, уж эти мне больничные палаты, — вздыхала Зоя. — Попала я туда разок. Слева слышишь — ох, справа — ах, пойдешь по коридору, заглянешь в палаты — везде бледные люди. Со страха умереть можно.
— Там, наверное, все от твоего смеха бледнели, — сказала Катя.
— А ведь верно, девочки, — всплеснула руками Зоя. — Как засмеюсь, со всех сторон кричат: «Тише, пожалуйста». Когда много смеешься, обязательно скорее выздоровеешь, — добавила она серьезно.
Девушки хохотали.
— Миша имеет дело с людьми такими… — Зоя пригнула голову, чуть склонив ее на бок, стряхнула на лоб кудряшки, нахмурила брови и оглядела подруг исподлобья, с перекошенным ртом. Но тут же вскинула голову, засмеялась.
…Михаил шел по тенистому тротуару, не слыша стука своих каблуков, не видя ничего вокруг. На него смотрели темные глаза Нади. Казалось, она шла с ним рядом и молчала. И как много было глубокого смысла ь этом молчании!
Ему стало душно, он растегнул ворот кителя. Капельки пота поползли от висков по щекам, повлажнели руки. Он пришел к каналу и разделся. Холодная вода обожгла горячее тело, перехватила дыхание, но он плыл и плыл, борясь с быстрым течением, настойчиво, упорно, почти с остервенением.
К дому он подходил посвежевший и почти успокоившийся.
Костя уже спал. Михаил не стал его будить, разделся и, ложась в постель, увидел на полу женскую заколку. Поднял ее и с недоумением осмотрел. Откуда она могла появиться? В последние дни Костя творил чудеса: чистота в комнате, тюлевые занавески и вот — женская заколка… Что это могло значить?
Спрятав заколку в ящик стола, Михаил покосился на Костю и лег в постель. Долго размышлял о странных явлениях. Засыпая, усмехнулся: «Что-то вокруг меня все стало загадочным: и поведение Нади, и кульки с яблоками, и тюлевая занавеска, и женская заколка… А не Вера ли тут командует?..»
ВЕРА НАСТАИВАЕТ
Накормив мужа и проводив его на работу, Любовь Сергеевна зашла в комнату, где спали дети. Близнецы-приемыши, раскидав ноги и руки, посапывали носами; у одного были грязные коленки, у другого большая ссадина на локте. Остановившись около кровати и глядя на сынишек, Любовь Сергеевна вздохнула: «Как это я не заметила вчера ссадину? Надо было иодом залить. Как бы не разболелась рука-то…» Любовь Сергеевна смотрела на малышей задумчиво и ласково, морщинки на ее лице сейчас разгладились. Она осталась такой же стройной, как в молодости, и даже то, что в годы войны она жила одна с маленькой Верунькой, не оставило особого следа на ее чернобровом румяном лице. Проснувшаяся Вера смотрела на мать из-за ширмы, любовалась. Красивая у нее мама и ласковая. Только иногда она не понимает самых простых вещей, думает, ее дочь еще совсем несмышленая, как братишки, не доверяет, придирается к каждому пустяку.
Почувствовав пристальный взгляд дочери, Любовь Сергеевна обернулась.
— Проснулась, Верунька? — спросила она шопотом, прошла за ширму и села на кровать дочери.
Немного помолчали, разглядывая друг друга. У Веры расплелись косы и лежали на подушке волнами — густые, светлые. Загорелое лицо и выгоревшие брови были смешными, мальчишескими. Вера вдруг засмеялась, рывком села и обхватила мать за шею горячими руками, прижалась щекой к ее плечу и зашептала:
— Мамочка, какая ты у меня красивая! Почему я нескладная? Скажи, мамочка…
— Будет, дочка, будет, не дури, — с напускной строгостью сказала Любовь Сергеевна, обнимая дочь. — Ты у меня тоже красивая, только пообгорела малость, чернушкой стала.
Хотя шторы на окнах были приспущены, лучи солнца пробивались в щелки, и в комнате, как при восходе солнца, было ясно, тепло и уютно. Свет проникал за ширму, и была заметна разница между загорелыми руками Веры и белыми красивыми руками Любови Сергеевны.
— С кем же ты, дочка, бываешь на озере? — спросила мать, заглядывая в глаза дочери.
— С подругами, — ответила с нескрываемым удивлением Вера и тоже заглянула в глаза матери с любопытством и даже лукавинкой.