— Болит здорово, да? — наперебой расспрашивали они Котельникова.
— Это не так важно, дорогие друзья. Лучше расскажите, как это вы разыскали меня? По радио о моем местонахождении, кажется, не объявлялось, в газетах не писалось.
— А мы все равно нашли, — похвалился Толик.
Они зашли в решетчатую беседку, увитую плющом, сели.
— Так… Насколько я разбираюсь в секретах, вас послал ко мне дядя Коля? — закуривая, спросил Котельников.
— А где он, дядя Коля-то?.. Где? — с нетерпением заговорили мальчишки.
— Сейчас на службе, конечно, — ответил Котельников, взглянув на солнце.
— Не-е-ет… — отрицательно тряхнул головой Толик. — Его нигде нет.
— Нигде нет?.. — с удивлением переспросил Котельников.
— Он, наверно, в командировку уехал, — наклонив голову и будто что то отыскивая под ногами, сказал Миша. — Мы всех спрашивали, и никто не знает, даже у товарища полковника были…
— Ну и что же он вам ответил?
— Ничего не ответил, — грустно вздохнул Миша. — Сказал ждите гостинцев…
Долго они молчали, думали каждый о своем. Внезапно Толик повернулся к Котельникову и совершенно неожиданно спросил:
— А школа капитанов милиции есть у нас в Советском Союзе, дядя?
Котельников поднял на него глаза.
— Хочешь поучиться?
— Хорошо бы…
— Почему капитанов? Может быть…
— Ну, все же капитан, знаете… Он более ответственный и вообще, капитан… — пытался пояснить Толик.
— В общем, капитан, капитан, улыбнитесь, так, что ли? — скупо ухмыльнулся Котельников.
— Есть, да? — не успокаивался Толик.
— Есть такая школа, ребята.
— А как туда поступить?
— Закончишь десять классов, получишь аттестат зрелости, только, конечно, хороший, с отличными отметками, и поведение, конечно, учитывается… и тогда смело можно поступить.
— А раньше нельзя? Из семилетки, например? — спросил Миша.
— Нет, с семилеткой, дорогой мой, не примут. В такое учебное заведение с семилеткой — что ты, смеешься?
Котельников легонько потрепал Толину голову, вздохнул и подумал, что пора ему уходить из госпиталя.
28. Зачем тебе столько золота?
Вепринцев глубоко всхрапнул, словно взял заключительный аккорд, и, испугавшись, проснулся. «Фу, черт возьми!» Он оторопело поглядел вокруг, прислушался, но напряженный слух его ничего не мог уловить кроме беспечного и вольного храпа Стрижа, ничком лежавшего рядом, да глухих ударов собственного сердца. И хотя кругом еще стоял полумрак в небольшие подслеповатые окна уже настойчиво лезли трепотные тени погожего утра.
Поднявшись, Вепринцев неловко и грузно сел на постель и тотчас почувствовал во всем теле тупую усталость; в голове свинцовая тяжесть, во рту сухо и горько. Заметив в темном углу ведро, с водой он слез с шаткой скрипучей кровати и, шлепая по полу босыми ногами, пошел туда. «Кажется, вчера много выпили», — подумал Вепринцев и, зачерпнув полный ковш холодной воды, жадно припал к нему. На голую волосатую грудь прозрачной струйкой стекала вода, но он, казалось, не чувствовал этого, ему даже был приятен скользящий холодок воды.
В просторной деревенской избе пахло сухой майской полынью, и парным молоком: За дверью слышался негромкий рассудительный бабий говор, звякали подойники; во дворе печально мычала корова, с нетерпением-ожидая хозяйку; вполголоса журились гуси, твердо постукивая клювами в пустое корытце; зевластый петух, взлетев, на забор, оглушил всех своим озорным, криком.
«Вот это и есть Рыбаки, — подумал Вепринцев, тихо позевывая. — Ры-ба-ки… Обыкновенная; вонючая-деревня… А пили и в самом деле очень много?. Нехорошо…»
Он вспомнил веселого добродушного парикмахера Семена, его племянника Илюшу, старого хакаса Оспана, единственного живого родственника Лукашки, штейгера Гурия… А что же все-таки болтал про Лукашку этот старый вахлак Оспан? Он, кажется, говорил, что могила его где-то совсем близко отсюда? Ну к чёрту могилу! Он еще рассказывал о нем какие то занимательные сказки. Смешно, будто этот старый козел понимал что-то в горных работах, хорошо знал те места, где лежит золото… А впрочем, черт его знает, может быть, и знал.
В избе стало совсем светло, радостные блики солнца заиграли на большом самоваре, стоявшем на столе, на безделушках развешанных по стенам, — все небогатое убранство деревенской горницы теперь было на виду. Вепринцев снова улегся в постель и с любопытством глядел на стол, на сундук, покрытый дерюжкой, долго разглядывал огромные ветвистые рога марала, висевшие над кроватью, старое, с черными стволами ружье. Потом он толкнул ногой Стрижа.
— Довольно тебе храпеть. Что ты, как запаленный мерин?
Стриж долго моргал припухшими, налитыми розоватой мутью глазами, отрывисто кашлял и молчал.
— Когда ты пьян, ты настоящая свинья, — сердито проворчал Вепринцев, почесывая, широкую, бугристую грудь, — Болтаешь много…".
— С этим согласен, правильно, — угрюмо ответил Стриж и виновато поглядел на Вепринцева. — Наболтал что-нибудь, да?
— Что ты можешь сказать умного? Болтал, конечно, вздор всякий; как в тюрьмах сидел, как по чужим карманам шарил.
— Что же ты глядел? — прохрипел Стриж. — Треснул бы по физике, как следует.
— Только этого недоставало! А вообще для тебя тюрьма — самое подходящее место…
Стриж лежал, как прибитый пес.
Вепринцев слез с кровати, выглянул в окно, задумчиво походил по избе, прислушиваясь к легкому скрипу половиц, и взялся за рюкзак. За дверью, в другой половине, кто-то тяжело, задышливо охал.
— Это кто так изводится? — спросил Стриж.
— Ого, ты и этого не помнишь! — попрекнул Вепринцев. — Оспан, конечно, это же его изба… И тоже пьян, старая крыса… Но он все-таки умнее тебя, и мне кажется, он кое-что должен знать…
— А-а, может быть… Пойдет он с нами или нет? Как думаешь?
— Если не пойдет, нам трудно придется.
— Вчера вроде соглашался, а сегодня и отказаться может.
— Оспан один не хочет идти, боится. Все дело в Семене — он согласится, и остальные пойдут… Но он не хочет. Говорит, трудно будет, нога больная.
— Я думаю, Оспан уговорит его. Старику хочется подзаработать. Деньги, дорогой мой, великая сила!
Вепринцев выложил на стол содержимое рюкзака, что-то промычал себе под нос. Вот в его руках папка, замотанная грязной тряпицей. Он сел, развернул ее. Потом долго и внимательно разглядывал какие-то пометки, номера, надписи — одни были сделаны карандашом, другие — чернилами, некоторые успели выцвести и поблекнуть. Вепринцеву казалось, что он перелистывает не жухлые листы серой бумаги, а ворочает стопудовые глыбы горной породы, под которой лежит золото. И даже ко всему безразличный Стриж заметил алчный блеск в глазах своего нового друга. Он с удивлением поглядел на Вепринцева и подумал: «Колдун — не колдун, а какой-то ненормальный… Молится, что ли, на эти бумажки?» Вепринцев и на самом деле напоминал ослепленного страстью фанатика, шепчущего молитву. Он весь преобразился.
Наконец, вполоборота повернувшись к кровати, он воскликнул;
— Ну, пора вставать, Стриж! Нежности не совместимы с твоей воровской профессией.
— Какие нежности? Просто башка трещит, вот и лежу как бревно.
— Там в сумке осталось, вставай, — великодушно сказал Вепринцев.
Стриж не заставил себя просить. Он вскочил как ошалелый, кинулся в угол, где лежали их вещи, вмиг вытащил из сумки бутылку и, не ища посуды, опрокинул ее в узкий горячий рот.
— Хорошо, — наконец оторвавшись, сказал он и вытер рукавом губы. — Вот и просветление в голове начинается.
— К черту твое просветление, — крикнул Вепринцев, отодвинул от себя раскрытую папку, поднялся. Его голова почти касалась потолка горницы. — Ты понимаешь, где мы находимся?
— Где? В Рыбаках, в самой Сибири находимся… И если бы не ты, дьявол, я бы, может, ни в жизнь сюда не попал. Для такого человека, как я, здесь тоска смертельная. Я — житель большого города.
— Эх, Стриж! Какой же ты дурак! Пойми, мы находимся с тобой у золотого ключа, у волшебного родника, который может в один миг сделать нас миллионерами!
— Вот этого я бы не хотел! Хоть и вор, но миллионером быть не желаю.
— Почему же?
— Зачем мне это?
— Зачем тебе золото?! — удивленно вытаращил глаза Вепринцев.
— Ну да. Я так понимаю: честному вору оно одна помеха. Куда с ним, с такой кучей денешься? Еще жадность тебя за глотку сцапает. Порядочный вор живет одним днем и ворует не для того, чтобы разбогатеть, а для веселой жизни, для разгула. Зачем ему богатство — ему жизнь нужна! Эх, веселая волюшка…
— Ни черта ты не понимаешь!
— А ты здорово понимаешь! — впалые щеки Стрижа порозовели. — Ну скажи, зачем тебе столько золота?
— О-о!.. — Вепринцев запрокинул голову. Он весь ожил, воодушевился. — Зачем мне столько золота? Дурак! Когда у меня появится много золота, я уеду в Америку и буду самым счастливым человеком. Тогда я буду не рядовым гангстером — я буду крупным и знатным боссом. Сотни мелких и мельчайших гангстеров будут по-собачьи заглядывать мне в глаза и ждать от меня милости. Полицейский префект будет открывать мне дверцы автомобиля. Я буду строить политику. Я буду диктовать мою выборную программу. Я буду сенатором. Черт побери! Дай мне это золото, и я покажу себя всему миру. Я… я… Я откупил бы у старого хрыча папы римского все акции на Монако. Я одел бы на себя княжескую мантию. Я был бы владельцем мировой рулетки…
Вепринцев был неузнаваем: лицо его налилось кровью, глаза горели, в углах дрожащих губ появилась розоватая пена.
— Вот зачем золото! Зо-о-о-ло-то…
— Да, здорово, — пугливо поглядывая на дверь, про-шептал Стриж. — Большой у тебя план, приятель. Громадный план…
— Это уж не так много, мой дорогой Стриж, — несколько опомнившись, сказал Вепринцев. — Все богатые люди с этого начинают. А чем мы хуже их? Мы такие же воры, как и они, только меньше масштабом.
— У нас давно нет таких богатых воров.
Вепринцев думал о чем-то другом. Его лицо блестело от пота, взгляд был чужой и странно далекий. Он устало опустился на широкую скамью и вдруг засмеялся, сначала тихо, потом громко и неприятно.