— Я думаю, тебе хорошо спится, — ехидно ухмыльнулся Вепринцев, заметив, что Стриж высунул из-под фуфайки взъерошенную голову.
— Ох-хо, как бы не так… — застонал Стриж. — За всю ночь ни одной минуты не уснул, загрызли… Ну, понимаешь, до мосла грызет, окаянный.
Вепринцев взглянул на Оспана, на Илюшу, спокойно и сладко храпевших под телегой.
— Им, должно быть, чертовски хорошо! За всю ночь ни один не поднялся.
— Это им впривычку, никакая холера их не берет, закалились.
Проснулись и остальные. Наскоро закусив холодной вчерашней рыбой и запив кипятком, крепко настоенных на земляничных кореньях, путники снялись с места, оставив на умятой полянке остатки пищи, кучу золы да горьковатый запах дыма.
Заросший багульником и крапивой зимняк тянулся вдоль пологого речного берега. Теперь никто не сидел в повозке: лошади выбивались из сил, часто останавливались, а впереди было еще трудней — то лесные завалы, то быстрые порожистые речушки. К полудню они добрались до полноводной бурной реки. Впереди поднимались скалистые горы. Вековая нехоженая тайга стояла в недвижимом глухом сумраке. Оспан скинул с плеча ружье, оперся на длинный ствол и внимательно огляделся.
— Дальше, однако, ехать не придется, кони не пройдут, — спокойно сказал он и, сдвинув на лоб картуз, почесал потный затылок.
— А как же быть?.. Это все на себя?.. — Вепринцев кивнул головой на повозку.
— Ничего не поделаешь, придется, — ответил Оспан.
— Я думаю, дядя Оспан, еще денек можем не бросать лошадей, — вступил в разговор Тагильцев. — Перегрузим это хозяйство на вьюки и поведем лошадей в поводу, а пустая повозка здесь постоит.
— Это было бы очень хорошо, — поддержал штейгер. — На гору с такой ношей тяжело… Нам теперь надо беречь силы, настоящие трудности только начинаются.
— Так сколько же еще километров до этого чертова ложка? — раздраженно спросил Вепринцев.
— До Оленьего?
— Олений, собачий, медвежий — одна дрянь! Мы идем вторые сутки и пока, кроме лишений и комаров, ничего не видим. Ведете нас куда глаза глядят!
— Нет, старый Оспан знает, куда он идет, — старик медленно покачивал головой. — Завяжи мне глаза, и я найду туда прямую дорогу.
— Сегодня, наконец, мы дойдем или нет?
— Однако не доберемся. Самый трудный путь остался. Кручи пойдут, да и тайга здесь шибко густая…
Поступили так, как предлагал Тагильцев: повозку и часть лишних вещей оставили под старым лохматым кедром, а все остальное навьючили на двух лошадей и тронулись в путь. Даже едва заметной зимней дороги здесь не было: шли напрямик, по мелколесью, по спутанным зарослям малины и хмеля, по волглому, в саженный рост кипрею, охваченному буйным цветением. Острые тонкие ветви, колючки шиповника и боярки глубоко впивались в лицо, в руки.
Вепринцев тяжело дышал и старался подальше отогнать от себя надоедливые сомнения. Самое тяжелое и опасное дело, в каком приходилось ему участвовать, давалось во сто крат легче, чем дорога к этому кладу.
Его догнал Тагильцев и сунул ему в руку крепкую березовую палку.
— Возьмите помощника, с ним все-таки немного полегче.
— Ах, это палка? Спасибо, — сказал Вепринцев и зашагал шире. — В Оленьем логу мы должны собрать массу образцов… Как же мы будем вывозить их оттуда?
— Это не беда. Лишь бы везти было что, черта увезем! — Тагильцев смахнул со лба мутные капли пота, расстегнул пошире ворот рубахи. — Сделаем плот, погрузим на него и до самых Рыбаков с песней… Ого-го-го, — во весь дух прокричал он, будто пробуя голос, и вдруг запел.
«Этот малый мне начинает нравиться, на такого можно положиться, — подумал Вепринцев, баском пытаясь подпевать, — Инвалид, а идет хорошо, волевой парень… Не то, что мой Стриж, едва ползет, как дождевой червь…»
Вепринцеву вдруг стало легче: усталость исчезла, в мышцах появилась упругость и сила, и тело не зудело больше, и волдыри не беспокоили. Он пел вместе со всеми, и песня ему нравилась — хорошие слова, душевный напев. Она напоминала ему что-то далекое, невозвратимое…
Они перевалили крутой скалистый хребет и, помогая лошадям и друг другу, начали спускаться вниз по тесным обрывистым карнизам. Отсюда, с вершины хребта, перед ними открывалась неповторимая картина: внизу величественно и гордо покачивались темные кроны вековых кедров, мирно и убаюкивающе шумели кондовые сосны, а еще ниже, узкой неровной полосой тянулась зеленая пойма таежной реки. Сюда доносился плеск и грохот воды на каменных порогах, преградивших стремительное течение. Река здесь с неизмеримой силой устремлялась в огромную каменную скалу, будто задалась одной целью — опрокинуть ее и стереть с лица земли. Но она так же легко и отскакивала от нее и, захлебнувшись буроватой пеной, сворачивала под прямым углом, в сторону, а там вырывалась на простор спокойной равнины. Дальше на ее пути опять поднимались скалы, пороги, лесные заторы.
Когда спустились к реке, Оспан остановился и сказал:
— На ту сторону переходить будем…
Обойдя скалу и поднявшись вверх по течению на два-три километра, они подошли к излучине, сплошь забитой бревнами, которые остались здесь еще от высокого подъема воды. Тяжелые бревна с ободранной, измочаленной корой прочно держались на мелях, на торчащих из-под воды серых окатышах и образовывали большую плотную запань. Вода здесь бурлила, пенилась, неистово кружилась в глубоких водоворотах, временами скрывалась под бревнами и потом с шумом вырывалась на вольный простор.
— Вот здесь, однако, и перейдем по бревнам, — сказал Оспан, пробуя ногой устойчивость бревен.
— А лошадей как? — спросил Илюша. — Лошадь — не собака, с бревна на бревно прыгать не умеет…
— С конями так сделаем: поднимешься мал-мал повыше, там перекат будет, по нему и пойдешь вброд…
Илюша остался с лошадьми, а остальные по одному стали переходить на противоположный берег. Первым пошел Семен Тагильцев. Виртуозно работая березовым батожком и легко балансируя руками, он уверенно шагал с бревна на бревно, и там, где ступала его тяжелая поврежденная нога, бревно с тревожным шорохом окуналось в воду, и на его месте на мгновение открывалась узкая полынья. За Тагильцевым шел Стриж.
Согнувшись под тяжестью рюкзака, словно вопросительный знак, он прыгал неловко, но вовремя успевал оставить бревно, и поэтому ноги его были пока сухими. Третьим, боязливо и неуверенно щупая палкой бревна, перебирался Вепринцев. Под тяжестью его могучей фигуры бревна ныряли, словно рыболовные поплавки. Когда он добрался до середины и, пошатываясь, остановился на толстом, в два обхвата, кедраче, чтобы немного передохнуть, впереди что-то затрещало, задвигалось, зашуршала на бревнах кора. Вепринцев почувствовал, как вдруг предательски осел под ним комель чуть не метрового в поперечнике сутунка[8], повернулся и легко поплыл. Вокруг все закипело, как в огромном котле: полезли друг на друга бревна, забурлила вода — запань прорвало.
Ужас охватил Вепринцева. Он кинулся в одну сторону, в другую — везде треск бревен и зловещее кипение воды.
— Спа-а-аси-и-те-е-е!.. — загремел над долиной страшный нечеловеческий голос.
Тагильцев и Стриж успели уже выйти на берег, недалеко от берега были и Оспан с Гурием, переходившие реку много выше Вепринцева.
Тагильцев взглянул назад и понял — случилось непоправимое. Первые ряды беспорядочно торчавших бревен, которые долгое время удерживали всю массу леса в стихийно возникшей запани, вдруг подались вперед, подвинулись, уступая сильному напору, их подхватил водоворот, закружил и понес, открывая дорогу другим. Теперь впереди ничто не могло сдержать эту гигантскую лавину. Восьмиметровые бревна, как щепки, легко кружась и ныряя, неслись на крутые зубастые пороги.
Бревно, на котором сидел Вепринцев, стремительным течением выбросило на середину реки и понесло.
«Пропа-а-ал… Про-о-па-а-ал…» — стучало в висках. Он с ужасом глядел вперед. Перед ним была одна лишь река, покрытая бешеными водоворотами, бревна, безудержно летевшие в пропасть, да огненно-горячее солнце. И милый берег, и спутники — все куда-то исчезло.
Боже мой!.. Неужели конец, смерть….
Вепринцев торопливо и сбивчиво начал молитву, но молитвы не получилось: на память приходили нелепые обрывки, отдельные слова. Он призывал своих покровителей: великомученика Ксаверия, папу римского и даже своего кровожадного босса. Сколько страшных ругательств и проклятий вырвалось из его груди, но судьба оставалась неумолимой: его несло… несло…
На берегу была суматоха: как угорелый бегал возле воды Гурий с длинным тонким шестом в руках, что-то неразборчиво кричал Стриж, беспомощно размахивая руками, Тагильцев сложил рупором ладони.
— Илюшка-а-а! — закричал он изо всей силы, так, что на шее вздулись багрово-черные жилы. — Слу-у-у-ша-ай!.. Садись на коня и галопом лети вперед… Там мелко-о-о. Цепляй на веревку бревно и тяни его к бе-е-ре-гу… Скачи сколько есть духу!.. Эх ты, чертова кукла! — уже тихо проговорил Тагильцев и, припадая на батожок, побежал вдоль берега. — И угораздило же его, все прошли, а он, как мешок, завалился… Прямее… Прямее скачи. На мысу поворачивай и гони прямо в воду… — снова закричал он, замедлив бег и тяжело переводя дыхание, — там перекат!..
Бурыми пенистыми воронками была испятнена вся река; от берега к берегу ползла зыбкая свинцовая рябь; вперегонку неслись бревна, кучами плыл таежный мусор, прошлогоднее сено.
Расстояние между Вепринцевым и первыми порогами катастрофически сокращалось. Всей силой дикого, бушующего потока его влекло на гряду острых бойцовых камней, клыками стоявших поперек течения. А там, впереди — десятиметровая пропасть, на дне которой, как в аду, круглый год кипит ледяная вода. Серое водяное облако висело над водопадом, мельчайшие брызги на десятки метров покрывали здесь прибрежную землю; вокруг было сыро и жутко, густая курчавая зелень закрывала все, даже на голых холодных камнях цепко ютились изумрудно-бархатные мхи. Сколько неосторожного зверья поглотила эта водяная бездна!..