— Якитов может здесь не появиться, — сказал Пирогов. — А остальное скверно все. И все наше. Похоже, в районе орудует шайка воров.
Ахнул вслух, о чем и себе остерегался открыться прямо. Непозволительно было обобщать, крупно величать всякие неприятности. Единичные преступления признавались неизбежными пережитками проклятого прошлого, массовые — как бы принижали способность власти и партии большевиков соблюдать порядок в отечестве, ставили под сомнение правильность и правдивость теории…
— Спасибо, прояснил, — съязвил Непчинов. — Но может, в районе есть милиция? Государство тратится на нее, значит, граждане вправе ожидать покой дома.
— Милиция есть, товарищ секретарь. Она ведет расследование каждого случая, анализирует состояние дел в районе. Своевременный правильный вывод определяет и тактику… борьбы.
— Ты мне грамотность свою не показывай. Сколько дней надо, чтоб порядок навести?
— Вчера и позавчера мы раскинули сеть по кругу: Ржанец — Покровка — Коченево — Кожа — Муртайка — Сарапки. Реденькая, но сеть. Думаю, шапка здесь скрывается. Иначе ей не выжить. Это подтверждается периодичностью набегов…
— Две недели хватит? — перебил Непчинов, заглянул в календарь. — До двадцатого числа.
Чем тебе не фронт, Пирогов? Может, еще похуже, потому как есть на войне разные разведки, есть настоящие солдаты. А здесь впереди сплошная неизвестность, сзади нетерпимый властный командир…
— Обязан уложиться, товарищ секретарь.
— Не то слово — обязан. Прахом лечь, костьми, но освободить район от нечисти. Иначе… Мначе партбилет оставишь здесь.
Вроде не кричит, ногами не топает Непчинов, но от чего-то не по себе делается Пирогову. Как в вольере для служебных овчарок, куда занесло его совсем зеленого бойца-пограничника по приезде на первую заставу. Послушные собаководу псы делали вид, что не замечают чужого, а Корней каждой клеточкой души и тела понимал, что это может продлиться до мгновения, когда пригрезится им команда — фас!
Непчинов задал еще несколько вопросов. О житье-бытье. О девушках, как они привыкают к необычной работе. Наконец кивнул, что у него обозначало окончание разговора. Протянул руку.
— Продумай, какая помощь от нас потребуется.
— Люди.
Товароведы за двумя подписями утверждали, что соль из голубого тряпочного мешочка и соль из газетного кулька — идентичны. Ниже следовал номер помола, цена. Пирогов поручил Ирине Петровне запросить от его имени базу облпотребсоюза, получить справку на товар, отгруженный в адрес рудника. Он не сомневался в профессиональном уровне районных товароведов, это был народ немолодой, набравшийся опыта на складах и факториях богатых торговцев. Но такое сомнение могло возникнуть у кого-то на заключительном этапе дела, и Пирогов решил предварить его, подкрепив один документ другим.
Отдав несколько распоряжений по текущим делам, он пригласил Полину Ткачук, выслушал ее рапорт, остался доволен нм. Полина доложила, что сю и группой ребят-добровольцев — положила список с четырьмя фамилиями — осмотрена широкая полоса вдоль Урсула. Следов шофера, а также банок, бидонов, муки, соли не обнаружено. Но на крутом спуске у Элек-Елани на дороге лежит битое стекло. Судя по чистоте осколков, лежит оно там недавно. — Она вынула из кармана носовой платочек, развернула, показана блестящие кристаллики. — По сведениям автобаз почтамта, облпотребсоюза, той самой, откуда Пустовойтов, автоколонны союзтранса, совхозтранса из тридцати семи машин, имеющихся в наличии, ни одна не теряла стекол. Если не считать того же Пустовойтова.
— Вы точно знаете, что в области осталось тридцать семь машин? — искренне удивился Пирогов. До войны — он сам слышал от начальника ГАИ — было свыше трехсот.
— Пятьдесят две, товарищ лейтенант. С теми, что по одной-две в небольших организациях и совхозах. На них сделан запрос. Но, по мнению областной автоинспекции, половина их вообще стоит на колодках. Изломались, товарищ лейтенант. А запасных деталей нет, — закончила жалобным, извиняющимся голосом. Дунула на упавшую против виска светлую прядь и сразу же, ловко поймав ее пальцами, подоткнула под гладкие, стянутые на затылке волосы.
— Изложите все это в письменном рапорте. — Пирогов деликатно отвел взгляд. — К слову, Элек-Елань, сдается мне, в Шуйском районе. Или я путаю что-то?
— В Шуйском.
— Как же вы туда попали?
— Шли, шли и пришли.
Пирогов откинулся на спинку стула. Глядел восторженно, чуть не влюбленно.
— Понимаете ли вы, как важны эти стекляшки?
— Что-то стряслось там… На Элек-Елани. — Взгляд ее был сух и строг. Она спрашивала себя еще там, на дороге: что значат эти свежие осколки, как ни старалась отогнать дурной ответ, он преследовал и пугал ее.
— Стрясло-ось, — эхом повторил Пирогов и кивнул одобрительно.
— Товарищ лейтенант. Часть осколков таких. — Полина указала глазами на пакетик, лежащий на столе. — А часть — мелкие. Прямо, как мука… Сильно давленные.
— Вы хотите сказать, что машина прокатилась по ним. И… и оказалась перед Сарапками.
— Нс знаю, перед Сарапками ли, но прокатилась. Проехала…
«И ехала двадцать километров без стекла… А до Ржанца три километра не дотянула, — подумал Пирогов, будто узелок на память завязал».
— Спасибо, — сказал вслух. — Передайте ребятам, конфеты за мной.
— Они уже большенькие, товарищ лейтенант, — расслабилась, улыбнулась Полина, показав ровные белые зубы.
— Значит, не просто молодцы, а сознательные герои. Так им и скажите… А это. — Бережно взял газетный пакетик с прозрачными кристалликами, поднес к глазам. — Это покажите автомеханику из лесхоза. Попросите сделать письменное заключение: какое это стекло. Потом отправьте в управление. Пусть они проведут экспертизу в городе.
Полина — в дверь, а на пороге Вера Георгиевна Астанина появилась с паспортами в руке.
— Вы заняты? — спросила напряженно, точно если он скажет — занят, в жизни ее произойдет нечто ужасное.
— Давайте.
Три паспорта были выписаны Воронежским горотделом милиции, два — Ростовским, один — Краснодарским, один — Шахтинским. Южане, отметил Пирогов. Там сейчас самая война клокотала. А с фотографий глядели на Корнея Павловича по-довоенному спокойные, даже чуть улыбчивые люди.
«Интересно, это только кажется сейчас, — подумал вдруг, — или в самом деле до войны жизнь легкая и светлая была. Почему вспоминается она как один сплошной солнечный день? Были ведь трудности? Были. И еще какие. А вот ведь запомнилось солнце».
Он хорошо помнил голодные годы. Тридцатый, тридцать третий. Засухи — бездымный пал. И слухи. Один жутче другого. О разбое. О людоедах и прочей нечисти… Врали, поди, бабы. Но верили им, ни словом не перечили.
А потом как-то сразу не стало слухов. Люди посветлели лицами. Запели песни веселые. Корней тогда в армии служил, но помнит радостных комсомолочек в белых матросках, парней-комсомольцев в светлых теннисках со шнурками на груди, парусиновых полуботинках, с книгами, с тетрадками… И их споры! Длинные горячие споры о воздухоплавании, о пограничниках, о мичуринских садах, о вере и неверии в бога.
Как же стремительны, безоглядны были они! Сколько лучистой энергии заключено в каждом!.. Даешь Комсомольск-на-Амуре! Даешь Магнитку и Сталинградский тракторный! Есть мировой рекорд скорости! Есть мировой рекорд высоты и дальности! Северный полюс — наш!
Пусть потомки сломают голову, силясь объяснить это массовое горенье, страсть, подъем духа, пусть изощряются в неправде, называя светлое черным, сладкое горьким, теплое стужей. Но было ведь, было именно так: шли бессеребренники на риск и на смерть ради славы Отечества, ради далекого счастливого будущего всех людей.
Алексей Стаханов, Никита Изотов, Паша Ангелина, Александр Бусыгин, Валерий Чкалов… Что ни день, то новое имя в страничку истории. Герои глядели с газетных страниц чумазые, потные и улыбались открыто. Не жизнь — праздник!
И вот уже год, как только на фотографиях остались светлые, восторженные лица. Будто из другого мира эти люди. С другой планеты.
Он изучил листки учета приезжающих, адреса прописки. Спросил, не поднимая глаз:
— Родня?
— Да.
— Кто по профессии? — Такой графы в листке не было.
— Домохозяйки, товарищ лейтенант. Детные все.
— Надо трудоустроить. Сообщите о них в комиссию исполкома.
— Сообщу.
«Счастливый человек Вера Георгиевна, — думал Пирогов, ставя свои подписи в листки. — Невозмутима, как шар земной. Война идет, скорости сумасшедшие кругом, а у нее те же триста шестьдесят пять оборотов в году, один — в сутки… И слова-то тягучие, кажется, вязкие — сообщу-у…»
Проводив Астанину до порога, он вышел в приемную. Ирина Петровна вопросительно вскинула глаза. С того дня, как Пирогов продиктовал ей текст телеграммы в управление об эксгумации, она только так и смотрела на него, точно ожидала чего-то: вот сейчас… Он прошел мимо, направился к дежурной.
— Что слышно от Игушевой, Саблина?
— Я — Каулина, товарищ начальник, — поправила дежурная нетерпеливо. Не успел он что-то в оправдание сказать, добавила, поджелчив, — на тебе: — Игушева молчит со вчерашнего дня.
— Как молчит?
— Не звонит.
— Проверьте по журналу.
— Проверяла. Последняя отметка — Муртайка. Но звонила не сама, а комсорг колхозный. Говорит: выехала домой. Время было… — раскрыла журнал, — время — пять часов сорок минут.
— Там написано — пять часов?
— Семнадцать.
Не глядя в журнал, Пирогов захлопнул его. Прямо перед носом Каулиной. Это было не в его правилах, но он вдруг ощутил раздражение от ее гонора, а вместе с тем — от холода по отношению к своей же подруге: на дворе полдень, через пять часов сутки, как ни слуху ни духу от Игушевой.
— Кто разрешил ей выходить на кольцо? Кто? — Прямо в лицо дежурной. Каулина молчала. Серые с прищуром глаза глядели с вызовом: она не любила, чтоб на нее кричали, а Коря — так она звала его мысленно и в отсутствии его — Коря кричал, как ужаленный.