– Все мы здесь смертники, – сипло дыша, говорил он, – но кто-то умрет раньше, кто-то позже. Вы знаете сокамерников лучше меня и сможете передать тайну другому, взяв с него слово передать ее, в свою очередь, дальше, пока не придут наши или что-то не изменится. Ведь не может продолжаться кошмар оккупации вечно, а зло, страшнейшее зло предательства своих, должно быть обязательно наказано.
Услышав, как заворочался на нарах лежавший сзади пограничника лохматый Ефим, Сушков замолк и настороженно поднял голову. Убедившись, что все нормально и никто их не подслушивает, он зашептал снова:
– Поймите, это единственный выход! Другого просто нет. Нет!
– Пожалуй, – поразмыслив, согласился Семен.
– Боюсь, что та явка, куда я шел, может быть, тоже провалена, – придвинувшись ближе, шепнул Дмитрий Степанович. – На всякий случай я дам адрес и пароль запасной явки. Запомните: Мостовая, три, стучать в окно около двери два раза, потом еще два, когда откроют, спросить Андрея. Пароль: «Я слышал, вы в деревню на менку идете, хочу свои чоботы на картошку сменять». Запомнили? Теперь ответ: «Чоботы зимой пригодятся, не боишься остаться разутым?» Скажете тогда: «Дядька обещал новые купить, надеюсь, не обманет». Запомнили?
– Запомнил, – буркнул пограничник. – Только кто туда пойдет и будет все это говорить?
– Теперь самое главное, – переводчик приблизил свои губы к самому уху Слободы и зашептал: – Кличка предателя у немцев «Улан», а фамилия...
Услышав ее, пограничник сгреб Сушкова за грудки и встряхнул:
– Ты... Ты как это?! Ты!..
– Молчи! – отрывая его руки от себя, простонал тот. – Я сам чуть ума не лишился. Сейчас главное, чтобы это не умерло вместе с нами, дошло до наших. Предупреди того, кому передашь, что на старые явки ходить опасно, боюсь, за мной следили.
Обессиленно отвалившийся на спину пограничник молчал: слишком неожиданным оказалось все свалившееся на него здесь, в камере смертников тюрьмы СД. Он не мог, не хотел верить, но с другой стороны, зачем Сушкову лгать, если он сам стоит на краю могилы, какой резон? Человек, видимо, действительно узнал, а его законопатили сюда и убьют, чтобы тайна умерла вместе с ним. Ну нет, не дождетесь...
Но тут же он остановил себя – отсюда еще никто не выходил живым, поэтому немцы ничем не рисковали, посадив в камеру смертников возможного обладателя тайны. Он, Семен Слобода, горько прав, сказав, что труп доверяет тайну трупу – какой прок от их тихого ночного разговора, кому он, в свою очередь, передаст страшное знание и дойдет ли оно вообще до наших, а если и дойдет, то когда?
Кому сказать – Ефиму? Тому тоже осталось день-другой, да и сам Семен должен считать последние часы. Что же делать, как быть? Хочется разбежаться и разбить голову о стену, чтобы не звучал в ушах шепоток переводчика, рассказывающего о страшных вещах.
Чернов – секретарь подпольного райкома, это пограничник знал. Он не отправит работать в подполье, да еще среди немцев, неизвестного человека, а по сему приходится верить рассказанному Дмитрием Степановичем, как бы страшен и горек ни был его рассказ. Но что же делать, что?!
– Не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее будет, – снова повернувшись на бок и оказавшись лицом к лицу с переводчиком, сказал Семен. – Теперь и я стану мучиться, что не могу передать.
– Мы советские люди, – веско сказал в ответ Сушков. – Передашь другому, тому, кому веришь. Кто-то же выйдет отсюда когда-нибудь? Я же сказал: не навечно здесь немцы! Может, выпустят кого или сунут в нашу камеру по ошибке...
– Какая ошибка?! – чуть не заорал Слобода, в Дмитрию Степановичу вновь пришлось зажать ему рот.
Успокоившись, пограничник шепнул:
– У них в этом отношении ошибок не случается. Если и сунут кого зря, то так же и кончат, как нас, чтобы ничего не вынес отсюда в другие камеры или на волю. Тут даже перестукиваться не с кем! Так все сделано, что кругом тебя пустота, а в ней только немцы! Мы же смертники, уже покойники, а рассуждаем, как живые!
– Неужели я ошибся в тебе? – грустно сказал Сушков и отвернулся.
Слобода тоже отвернулся и засопел, глядя на лохмы давно не стриженных волос Ефима. Он был недоволен собой, состоявшимся разговором и Сушковым. Впрочем, и тот, скорее всего, недоволен.
Поговорили, называется, поделились...
Предъявив часовому пропуск, Клюге спустился по щербатым ступеням, ведущим в подвальное помещение тюрьмы. Там пахло сыростью и мышами, запах раздражал, и хотелось скорее миновать лестницу, пройти знакомым коридором с серыми, плохо оштукатуренными стенами, спуститься по еще одной лестице и открыть двери специального кабинета, где ждал Канихен.
Внизу, у поворота коридора, еще один вооруженный эсэсовец вновь проверил у него пропуск и молча посторонился, пропуская шарфюрера. Вот и дверь. Нажав кнопку звонка, Клюге подождал, пока откроют, и вошел.
Около стены стоял длинный стол с аппаратурой, вертелись катушки, перематывая магнитную ленту, дежурный оператор, прижав наушники ладонями, прослушивал запись. Сбоку сидел Эрнест Канихен. Увидев вошедшего коллегу, он приветственно помахал рукой, сложив большой и указательный пальцы в кольцо.
– Все? – снимая фуражку, полуутвердительно спросил Клюге.
– Болтают, – равнодушно отозвался Канихен, затянувшись сигаретой. – Чего им еще делать?
Подвинув свободный стул, Клюге присел рядом с оператором и взял свободную пару наушников.
– Не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее будет, – донесся до него тихий голос. – Теперь и я стану мучиться, что не могу передать...
– Это молодой? – откладывая наушники, спросил Клюге у оператора. Тот кивнул.
Все так же крутились большие бобины с пленкой, шелестел на записи голос узников камеры смертников.
– Чертовски плохо слышно, – приминая в пепельнице окурок, доверительно пожаловался Канихен. – Шепчутся, подлецы, ползают как воши, из угла в угол нар, не сидится им на одном месте, а микрофоны не могут все уловить.
Клюге задумчиво побарабанил пальцами по крышке стола, наблюдая за оператором, менявшим кассеты на аппарате – техника еще несовершенна, но она во многом помогает в работе, однако, как и прежде, приходится больше полагаться на людей. Люди, люди, с той и с этой стороны, со своими заботами и судьбами, планами и мечтами, всем им чего-то надо, куда-то они стремятся, чего-то хотят, и столько приходится потратить сил, пока загонишь их в заранее предназначенную западню. Утомляет! Но уж коли загнали, то пусть не думают вырваться!
– Ничего, – он потер лицо ладонями, – технику страхуют. Устал я, Эрнест, плохо сплю, да еще стоит дурацкая погода: слишком рано начинается весна, слякоть, ветер, сырость... Как ты тут выдерживаешь, в этом подвале? Не схватил ревматизм?
– Я выхожу подышать, – ухмыльнулся Канихен, – да и потом, скоро конец.
– Э-э, – отмахнулся Клюге, – когда кончится одно, обязательно начнется что-нибудь другое. Я сейчас поднимусь в кабинет начальника тюрьмы и прикажу привести туда «Барсука». Если выяснится, что дело действительно идет к концу, то распорядись освободить второй коридор.
– Да, я позвоню, – кивнул на внутренний телефон, Эрнест. – Хорошо бы закончить с этим поскорее. Надоело. Как только ребята здесь сидят месяцами?
Он небрежно похлопал по плечу оператора, ответившего ему бледной улыбкой – поглощенный прослушиванием и записью, не снимавший наушников, он не слышал, о чем говорят.
– Там чисто? – показал пальцем на потолок Клюге.
– Проверено, – заверил Канихен. – Батареи парового отопления давно срезаны, печи в камере разобрали еще поляки, а парашу просто выставляют за дверь. Противно, но ребятам каждый раз приходится ее всю проверять, чтобы не спрятали записок. Вот уж у кого дерьмовая работа!
– И так кругом дерьмо, – скривил губы Клюге. – Хорошо, по трубам они не могут перестукиваться, а стены?
– Стены, – фыркнул Эрнест. – Наверху крыша, под ними следственный кабинет. С одной стороны камеры лестничный марш, а с другой – склад тюремного имущества. Кроме того, из их отсека вывели всех заключенных и за каждым, отправляемым на допрос из камеры, внимательно следят, чтобы не попытался что-либо сказать, крикнуть или бросить записку. Можешь не волноваться, я уже подробно докладывал обо всем оберфюреру.
Клюге тяжело поднялся, надел фуражку, немного постоял, о чем-то раздумывая, но, видимо, приняв решение, направился к выходу. У двери он обернулся:
– Не забудь про второй коридор.
Канихен сделал обиженное лицо и снял трубку внутреннего телефона. Хлопнула тяжелая дверь, и Клюге отправился в обратный путь из подвала.
Стоя у зарешеченного окна в кабинете начальника тюрьмы, Клюге, брезгливо сморщившись, разглядывал двор: он никогда не любил посещать тюрьмы, концлагеря и полицейские участки – все они тягостно и противно отдавали казенщиной, словно оставляющей на тебе свой незримый налет, от которого потом долго не удается отмыться. Особенно отвратительно чувствуешь себя в лагерях, когда чадят трубы печей крематориев, извергая жирный черный дым с приторно-сладковатым запахом, который впитывается в одежду и преследует тебя даже спустя несколько дней.
Да, противно, но необходимо. Кто-то же должен брать на себя эту нелегкую работу и ответственность, чтобы другие могли спокойно заниматься своими делами?
Тюремный двор ему не нравился – прямоугольный, заасфальтированный, он одним концом упирался в глухую стену здания. Нет, поляки не знали, как надо строить образцовые тюрьмы: в глухой стене даже нет вмурованных крюков для повешения или свинцовых пластин для расстрелов. И разве такой должен быть плац? Надо бы осмотреть и дворик для прогулок, разгороженный стенками и забранный сверху частой сеткой, но это ни к чему, только зря тратить время – никого из тех, кто интересовал шарфюрера, выводить на прогулку не будут. Никогда.
– Акцию проведете во дворе. По обычной методе, – не оборачиваясь, сказал он начальнику тюрьмы.