— Я прошу написать — чехословак.
— Нет такой национальности. Есть чехи, словаки… Вы — немец.
— Я гражданин страны, в которой немцы находятся в национальном меньшинстве. Я гражданин Чехословакии.
— Не могу понять вашей ненависти к немцам. — Дорн отложил ручку. — Посмотрите на себя, вы же стопроцентный ариец. Вы светловолосы, у вас правильные черты лица, вы голубоглазы, форма ушных раковин…
Губы Гофмана исказила усмешка:
— Я видел в своей жизни светловолосых, голубоглазых, с правильными чертами лица и точной геометрической формой ушной раковины стопроцентных евреев… Не старайтесь навязать мне ваши партийные теории. Я интересовался. И могу сказать вам как врач — они лженаучны, более того, невежественны.
— Мы с вами, кажется, не занимаемся ревизией партийных доктрин. Тем более что мы находимся в этом отношении в положении неравном для дискуссии. Я член национал-социалистской партии, вы, насколько мне известно, не принадлежите к ней. И стало быть, следующий вопрос — ваша партийность?
— Я приехал в Испанию, не принадлежа к какой бы то ни было партии. Если Бог даст мне вернуться на родину, я разделю убеждения тех, кто борется против вас.
— Мы выполняем здесь, в Испании, свой долг, назовем его союзническим. Ведь и вы выполняли свой долг, назовем его гражданским, если угодно, гиппократовым — вы врач и прибыли на поле брани исцелять раны. Но вы же судетский немец… Неужели кровь молчит в вас?
Гофман не удостоил Дорна ни ответом, ни взглядом, только презрительно повел плечами.
Дорн выдержал паузу и заговорил снова:
— Значит, я могу написать в своей препроводительной записке, что вы в душе коммунист. Но это явно неблагоприятно скажется на условиях вашего пребывания в лагере для перемешенных лиц.
— Если это лагерь, где инструкторами испанцев, как и везде, где речь идет о физическом устранении инакомыслящих, вы, немцы, тогда я не завидую своей участи. Но тем не менее я не хочу лгать. Я не разделяю убеждений христианских демократов и социалистов. В их убеждениях слишком много слов и никакого конкретного и полезного дела. Они словно мертвые языки, которые существуют сами по себе. А я человек конкретного дела. Я врач. И если передо мной больной, я должен его спасти. Сейчас больна Европа. И я должен внести свой посильный вклад, чтобы спасти ее…
— В таком случае напоминаю один из гиппократовых постулатов — не навреди. Вы не боитесь, Гофман, что такие люди, как вы… или те, чьи убеждения вы не считаете пустопорожней социальной демагогией, могут навредить больной Европе, погубить ее… Развязать войну, к примеру? И ваша пациентка, которой вы в прямом смысле слова отдаете свою кровь, умрет. Как тогда быть с вашей совестью лекаря?
— Простите, не знаю вашего имени, — Дорн наконец поймал на себе взгляд Гофмана. — Скажите, вы читаете газеты? Кроме «Фолькишер беобахтер» и «Ангрифа» и прочего официоза рейха?
— Если угодно, я регулярно читаю «Дейли мейл». «Вашингтон пост» порой попадается в руки. Я владею английским.
— В таком случае… Вы не обратили внимания, что сейчас, как никогда в истории, на политической арене много говорят? Это англичане за глаза называют свой парламент «говорильней». Сейчас в говорильню превратился весь мир. Все время кто-то с кем-то договаривается. Французы — с англичанами, французы — с русскими, русские — с поляками, поляки — с чехами, чехи — с французами, французы опять с англичанами — и дальше по замкнутому кругу… Но никто никак при этом обилии разговоров не может договориться! Договориться! А ваш фюрер договаривается с себе подобными… И вполне результативно. Подминают под сапог вермахта… — Гофман осекся.
Дорн сделал вид, что не заметил этого.
— Обстоятельство, что слова фюрера не расходятся с делом и переговоры заканчиваются результативными договорами, говорит лишь о действенной ценности авторитарного режима. Плюрализм не приносит единства, а государство должно быть единым — народом, территорией, программой и взглядами.
— Доктрина Бисмарка. Но она оставалась прогрессивной, пока Бисмарк собирал по маркграфствам и курфюрстшествам единую Германию. Как только он возжелал чужого…
— Бисмарк вошел в Париж…
— …где не было ни одной живой души. Его встретили презрением! Вас ждет та же судьба — судьба всякого агрессора. И здесь, в Испании, вы убедитесь в этом, я надеюсь, очень скоро.
— Видите ли, — мягко сказал Дорн, — у нас пока еще редки офицеры с университетским образованием. И если вам придется еще раз встретиться с кем-то из нас… не будьте столь яростно откровенны. Это мой вам добрый совет. Потому что слова не всегда отражают истинные убеждения. Не так ли? И последнее: не страдаете ли вы какими-то инфекционными или наследственными заболеваниями?
— Я здоров.
— В таком случае все. Единственное, что я хотел бы добавить, прежде чем мы распрощаемся… Запомните мое имя — Роберт Дорн, оберштурмфюрер Дорн. Мир, как известно, удивительно тесен.
Гофмана посадили в «опель», рядом с шофером уселся молоденький солдат-испанец, который, как показалось Гофману, боялся собственного ружья. В темноте Гофман плохо различал дорогу, предместья Севильи остались далеко позади, впереди — ни огонька. Солдатик то и дело ронял голову на плечо, впадая в дрему. Шофер снизил скорость… Гофман напрягся: если тот уснет, он выхватит у солдата ружье, оглушит прикладом его и шофера, лишь бы не убить, — и побежит туда, вперед, к республиканской зоне. Но шофер опять взбодрился, поехали быстрее.
…Одинокий выстрел прозвучал неожиданно, машина заковыляла, припадая на капот. Из-за деревьев показались силуэты людей, молодой солдат пронзительно, как поросенок перед забоем, завизжал. Люди — точнее, их тени — двигались зигзагами. «Боятся, что из машины откроют огонь, — мелькнуло у Гофмана, он не понимал, кто это — друзья или враги?… Почему этот Дорн так затянул допрос, что пришлось выезжать на ночь глядя?»
Тени приближались к машине. Их было больше десятка, они меняли положение так быстро, что солдат и не пытался стрелять. Он дрожал. Шофер, когда машина остановилась, лег на сиденье и прикрыл голову руками — он был безоружен. Гофман сидел спокойно, и только когда раздался второй выстрел, невольно подался в глубь машины.
Солдат опять закричал, выронил ружье, начал что-то горячо говорить, воздевать руки к небу, потом вспомнил о ружье — происходило все в считанные секунды. Дверца открылась с лязганьем, Гофман увидел рядом с собой лицо и почувствовал теплое дыхание человека. Впереди метнулась тень молоденького солдата, кто-то заломил ему руки. Шофера подняли и тоже начали связывать. И вдруг Гофман услышал голос, и этот голос сказал по-чешски:
— Ты с друзьями, Карел. Ни больных, ни раненых у нас нет. Отдыхай.
XXII
Октябрь в Баварских Альпах — бархатный сезон. Однако граф Чиано ехал не в гости к фюреру, предстояло обсуждение германо-итальянского протокола. Канцлер Австрийской Республики Курт Шушниг развязал им руки — подписал австро-германское соглашение, в котором признал Австрию германским государством и обязался координировать с рейхом все свои политические и экономические действия. Это, конечно, не аншлюс, но тоже немало. Первый шаг к уничтожению австрийского суверенитета.
К радости дуче, Шушниг не стал на этот раз молить Рим о защите. Смирился, понимая, что Италии выгоднее добрые отношения с Берлином, чем с Веной. Ну и что из того, что Вена была столицей Священной Римской империи? Когда это было! О традициях хорошо вспоминать, когда нет других хлопот.
Два дня граф Чиано провел с Риббентропом. Он со всей определенностью дал ему понять, что дуче безразлично, когда именно австрийская государственность будет уничтожена. Риббентроп только кивнул. Ясно же, Муссолини отказался от дальнейшего альянса с Веной, потому что не может больше поддерживать неприкосновенность австрийских границ штыками. Эти штыки нужны ему в Эфиопии. В ответ Нейрат сообщил Чиано, что германское правительство признает аннексию Эфиопии. Обмен любезностями, таким образом, произошел. Можно переходить к делу. И Чиано осторожно поинтересовался, когда он сможет увидеть фюрера, чтобы передать ему личное послание тестя.
Чиано решил, что вернет Гитлеру иденовский документ вместе с письмом от дуче. А если сразу передать его немцам, тогда вряд ли этот документ дойдет до Гитлера, ибо он ломает всю игру германского МИДа, который, попытка за попыткой, склоняет Великобританию к политическому союзу, а для Италии это лишнее, ведь с англичанами еще придется выяснять отношения на море, в Гибралтаре прежде всего.
Риббентроп спросил, каким образом господин граф предпочел бы добираться до резиденции фюрера.
— Удобнее всего туда ехать из Зальцбурга — небольшая автомобильная прогулка по живописнейшим местам. Но Зальцбург для нас пока зарубежье, — добавил он многозначительно.
Чиано ответил понимающей улыбкой. И выбрал маршрут: самолетом до Розенхайма, чтобы не лишить себя «очаровательной горной прогулки на автомобиле».
Обедали в Бад-Райхенхалле, осмотрели романскую базилику монастыря Санкт-Зено, и Чиано не совсем осторожно высказался насчет латинской культуры, лежащей в основании культуры всей Европы. Риббентроп сделал вид, что не расслышал, и заговорил о чистом воздухе.
Когда машины поднялись еще на один перевал, Чиано почувствовал высоту — встретилась табличка с отметкой 570 метров над уровнем моря. Проехали озеро Кенигсзее — истинно королевское, как коронный бриллиант голубой воды, оно лежало, подернутое дымкой, в темно-зеленой бархатной оправе леса. Монастырь Петра и Иоанна Чиано осматривать не стал — он не любил позднюю готику. Потом они начали подъем на Вицман, и внизу, в котловине, открылся Берхтесгаден — с охотничьим замком, олимпийским трамплином, мозаикой черепичных крыш… Чиано вспомнил, что на здешних курортах лечат заболевания центральной нервной системы — уж не потому ли Гитлер избрал эти места для своей резиденции?
Гитлер встречал гостей в воротах. Они поздоровались за руку, и Чиано передал пр