– Нет, Павлыч, – ответил я, – нет. Тут другое…
– А что же?
– Штабс-капитан Лихолетов… Вот кто заставил нашего волка принять холодную ванну. Забыл ты про эту интереснейшую фигуру, а в ней вся суть! Мне лично этот вопрос представляется так: Лихолетов, встретясь с Рутковским, стал шантажировать дружка, угрожал выдать… Объектом могли быть не только деньги, а выдача документов, устройство на работу, да мало ли что… Ведь Никодимов, как-никак, – член РИКа. У него в руках все дела, штампы, печати.. Понимаешь?.. На этой почве Рутковский и пришиб бывшего соратника, а затем решил исчезнуть с наших горизонтов… Вот тебе и «импульс».
Дьяконов сидел ошеломленный…
Я продолжал:
– Знаешь что, дорогой товарищ… Есть у немцев такая поговорка: «Один мастер – полмастера. Три мастера – нет мастера. А вот два мастера – мастерище!»… Ты все в одиночку, в одиночку, от меня бочком, в сторонку… «Функционалку», о которой так любил говорить Туляков, разводишь…
Дьяконов долго и от души смеялся.
– Ладно, Гоша. Спасибо за науку!..
Увы, он и в последующих делах, где сталкивались наши служебные интересы, все продолжал свое: «бочком, бочком да в сторонку»…
Рутковского судили. Смерть не любит, когда с ней кокетничают. Она настигла волка.
БАНДА ФЕЛЬДШЕРА ОГОНЬКОВА
За полгода до моего прибытия в Святское появилась в районе небольшая – человек шесть – конокрадская шайка. Хорошие кони, а может быть, и укрывательство сельчан долго делали шайку неуловимой. Летом двадцать седьмого года шайка промышляла исключительно лошадьми, но в двадцать восьмом лошадников потянуло на грабежи.
До убийств еще не доходило, однако не так уж редко в милиции стали появляться ограбленные: то продавец сельпо, ехавший с выручкой, то почтовик, то просто крестьянин, возвращавшийся с базара после продажи мясной туши.
«Методика» была всегда одинаковой: из придорожных зарослей на тракт выходил пешеход и просил проезжего подвезти. По дороге, в путевых разговорах, выяснялось состояние гаманка или сумки хозяина упряжки, а затем, в зависимости от результатов дорожной беседы, следовали и практические результаты.
Если полученные сведения были недостойны внимания шайки, попутчик, не доезжая до очередной деревни, сам говорил – тпр-р! – соскакивал с телеги и исчезал в кустарнике.
В иных случаях попутчик просил возницу остановиться за нуждой, говорил лошади: «Ишь рассупонилась, холера!» – и на глазах ничего не понимавшего хозяина начинал коня распрягать, крикнув в придорожную чащу: «Айда, робята!» Пока хозяин хлопал глазами, из зарослей выезжали несколько вооруженных конников. Высокий, горбоносый человек с усами, закрученными по-старинному – «в стрелку», спешившись, подходил к оторопевшему неудачнику не с романтическим требованием: «Кошелек или жизнь!», а говорил, примерно, так: «Не пугайся! Ты по-хорошему, и я по-хорошему. Выкладывай монету!» Если следовали просьбы и мольбы: «Помилуйте, граждане! Вить деньги-то казенные!» – горбоносый, послюнявив химический карандаш, писал на листке, вырванном из блокнота, расписку.
В столе начальника милиции Шаркунова уже скопилось несколько таких расписок. Они были краткими и, так сказать, типовыми: «Деньги принял на безответственное хранение. Огоньков».
Прочитав эти расписки, я пришел к выводу, что мы имеем дело с «интеллигентным» грабителем: в «документах» Огонькова, написанных мелким бисерным почерком, не было ни одной грамматической ошибки…
Райком и РИК забили тревогу. На специальном заседании крепко «записали» Шаркунову и уполномоченному угрозыска. Рикошетом попало Дьяконову. Мне, как человеку новому в районе, только поставили на вид «недостаточный контроль за милицией».
О том, что милиция подопечна следователю лишь по дознанческой работе, я говорить не стал. Я пошутил:
– Надо бы, уж если на то пошло, и нарсудье записать!
Но товарищ Петухов строго вскинул глаза.
– Если не умеете охранять покой и труд граждан, на кой черт все вы нужны? – и самокритично добавил: – И мы тоже…
Было введено конное патрулирование по дорогам, в деревнях созданы вооруженные партгруппы, усилено осведомление, но преступная компания продолжала свои дела.
– Куда уж вам! – безнадежно махнув рукой, сказал однажды Шаркунову товарищ Петухов. – Хорошо, что бандиты пока не убивают! Вас, вас – не убивают!
У огоньковцев нашлись подражатели.
Под осень двадцать восьмого года конокрадство приняло такие размеры, и не только у нас, но и по всей Сибири, что всполошилось краевое начальство. Милицейские аппараты в районах были усилены, в села выехали крупные специалисты – розыскники, была проведена замена конских паспортов и поголовная перерегистрация лошадей.
И конокрадство пошло на убыль. Сократилась «дорожная преступность» и у нас. Но… в угрозыск продолжали поступать юмористические расписки Огонькова. Он, словно насмехаясь над нашей бурной деятельностью, продолжал ревизовать тракты и проселки.
В конце сентября, когда уже валился на землю березовый лист и дождевые лужи по утрам рассыпались под ногами стеклом, Игорь встретил меня сообщением:
– Ромка явился…
– ?..
– Ну, Ромка, цыган. Ну, который у нас кучерил…
Ромка-цыган был личностью примечательной.
В прошлом году мы с Игорем «нашли» Ромку на острове, затерявшемся среди необозримых камышей огромного Глухого озера… Там Ромка, бежавший из домзака, батрачил у местного самогонщика. Я взял его к себе кучером, добился замены отсидки принудработами, но Ромка сбежал, прихватив с собой пару новеньких хомутов.
– Где он, чертов сын?
– В конюшне сидит. Боится показаться вам…
– Давай его сюда!
Ромка, грязный и оборванный, прямо с порога повалился на колени…
– Подыхаю… Три дня не жрал… Прости, Христа ради! Возьми обратно!
– А хомуты?
– Отработаю! Вот те крест святой! Икона казанская, троеручица! Землю есть буду!
– Тебя что – из табора выгнали?
– А с баро не поладили…
– У своих заворовался?
– А нет… цыганку не поделили…
– Гм! Что с тобой, чертова перечница, делать? Ведь весной снова удерешь да еще и обворуешь опять?
– А помилуй, отец!
Мы были, наверное, одногодки, но глаза Ромки смотрели на меня детски-преданно.
– Игорь! У тебя завтрак с собой есть?
Игорь отдал мне три бутерброда.
– Ешь, сын полей!
Ромка поднялся, схватил бутерброды и, повернувшись к нам спиной, стал жадно есть.
Гейша, лежавшая под столом секретаря камеры, вскочила, подошла к окну и, положив передние лапы на подоконник, посмотрела на цыгана пристально и серьезно. Ромка отделил ей кусок, но Гейша не притронулась к пище и отошла на прежнее место.
Ромка обернулся По щекам его катились слезы…
Я взглянул на Игоря. И у этого глаза были влажными.
– А ты чего?
– Я же беспризорничал… Вы же знаете…
– Отставить мелодрамы! Рассказывай все. И не ври.
Исповедь «блудного сына» оказалась очень интересной.
Я позвонил Дьяконову, вызвал Шаркунова и у входа в коридор приказал поставить милиционера.
– Чтобы ни одна душа, Шаркунов! Понятно?
А когда пришел Дьяконов, я сказал:
– Огоньков базируется на цыганский табор, что бродяжит на татарских землях, под Тупицыном… Все лошади идут для сбыта цыганам. Ну-ка, повтори все сначала, Роман…
– Тебя, дружище, обратно в табор примут? – угощая Ромку папиросой, спросил Виктор Павлович.
– Голого – выгонят… А со «скамейкой» хорошей возьмет баро… Простит.
– Так что ж ты не украл? Мало лошадей, что ли?
– А не хочу воровать! – отрубил цыган. – Хватит!
– Что же ты хочешь?
– Примите в милицию… Чтобы мне провалиться, чтобы язык отсох!
– Ты бы уж сразу в прокуроры просился! – съязвил повеселевший Игорь. – Ишь, чего захотел!
Дьяконов обернулся к парню.
– Слушай, Желтовский! Иди сейчас ко мне на квартиру и скажи жене, чтобы срочно приготовила обед и прислала сюда с ребятишками. Крой!
После ухода Игоря я спросил Шаркунова:
– У тебя сейчас бесхозные лошади есть? Хорошие?
Шаркунов взглянул на меня одним глазом с веселым удивлением.
– А ведь верно, а?!
Так родилась идея.
А результаты ее претворения в жизнь сказались уже через десять дней: наконец-то состоялась первая встреча шаркуновских конников с огоньковцами. В том самом лесу, откуда был извлечен затворник Рутковский. Загрохотали винтовки, сбивая сучья, затинькали пули, громом ударили по лесу три бомбы…
Но бой не стал решающим. Огоньков поджег высокую сухую траву и ушел, оставив на месте одного своего убитым и двух лошадей, помеченных милицейскими пулями.
Бандиты подстрелили коня самого начальника милиции и легко ранили шаркуновского помощника.
Еще через неделю Шаркунов получил письмо. Оно было написано все тем же изящным женским почерком.
« Здравствуй, кривой! Спасибо за угощение. То лько зря ты мою компанию так отпотчевал. Крови между нами не было, а было состязание. Теперь между нами кровь. Своего тебе я не прощу. Ведь ухлопать тебя я мог бы десять раз. Но не трогал. Слава о тебе в районе хорошая. Мужиков не обижаешь, белых бил. И я белых бил. Я бы побаловался и ушел сам, по-хорошему. Теперь не уйду, пока трех ваших для начала не подберу. А там видно будет, не взыщи, кривой ».
В конце письма была приписка, прочитав которую, Шаркунов пришел в ярость:
« Поклон твоей жене, Анне Ефимовне. О на у тебя ласковая, обходительная, разговорчивая… Летом встретились мы на станции. Я ее довез до Святского на своем тарантасе. Много она, для первого знакомства, мне о твоих делах доложила: и сколько у тебя милиционеров, и какой храбрый, а который трусов атый, и кто подвержен выпивке, и сколько лошадей, и винтовок, и что ты против Огонькова, проклятого, замышляешь. Таким тружеником обрисовала, что мне прямо жаль стало – как тебя, израненного да кривого, на такую веселую службу хватает? Кланяйся Анне Ефимов не, а с тобой еще повидаемся. Огоньков Федор. »