Это уж, действительно, переходило всякие пределы.
Шаркунов рвал и метал.
Прочитав письмо, я вызвал жену Шаркунова и официально допросил «в качестве подозреваемой». Она, узнав истину, плакала и повторяла: «Боже мой! Такой милый, предупредительный интеллигентный молодой человек! Кто бы мог подумать! Отрекомендовался так культурно. Говорит – я уполномоченный кооперации из округа, пожалуйста, гражданка, довезу почти до Святского в своем экипаже. Мой-то не догадался лошадь за мной на станцию послать, хотя и то верно, что я, когда от мамы из Омска возвращалась, телеграмму уже с дороги дала… Опоздала телеграмма, а тут – попутчик. Такой культурный, вежливый и даже очень воспитанный».
На другой день после допроса Анна Ефимовна спешно выехала снова погостить к маме в Омск. Когда она усаживалась в милицейский ходок, я заметил, что лицо ее опухло от слез, а правый глаз был перевязан платочком и прикрыт цветастой шалью…
Отправив супругу, Шаркунов вошел ко мне в камеру нетвердыми шагами. От него явственно попахивало. Сев к столу, достал из коробки папиросу, но, повертев в пальцах, не закуривая, смял и выбросил. Сказал:
– Теперь мне с ним на земле места не хватит… Вот так, товарищ следователь.
Он ушел, звеня огромными драгунскими шпорами, и через день с оперативной группой надолго выехал а район…
В этот раз операция кончилась полным разгромом огоньковцев. Настигнув банду на небольшой заимке, где Огоньков устроил дележку с цыганскими главарями, Шаркунов окружил населье плотным кольцом винтовок.
Из девяти бандитов семь остались на месте. Попутно пристрелили пустившего в ход двустволку цыганского баро и выгнали из района весь табор.
Банда прекратила существование.
В районе наступило затишье: кончились дорожные ревизии и юмористические расписки. Но Дьяконов, узнав о разгроме банды, сомнительно покачал головой, а легко раненный в перестрелке Шаркунов ходил мрачный: среди убитых Огонькова не оказалось.
Бесследно исчез также наш Ромка. Цыгане утверждали, что Ромки не было ни в таборе, ни в банде…
Вскоре выпал снег и потянулись серенькие ноябрьские дни с вялыми снегопадами, их сменил морозный декабрь.
Деревни постепенно впадали в зимнюю спячку, и в райцентре наступила тишина, оживляемая лишь мелкими происшествиями. Тут всполошился товарищ Петухов и бросил лозунг: «Зима – время политграмоты».
Кроме литературных занятий, для райпартактива были учреждены обязательные кружки политграмоты. В это резиновое слово товарищ Петухов ухитрился влить столько содержания, что сейчас, спустя много лет, диву даешься, какие же крепкие нужно было иметь мозги, чтобы выдержать невообразимую петуховскую смесь из Марксова «Капитала», текущей политики, Кантова «дуализма» и христианской философии Гегеля…
Вскоре районные «деятели» озлились и пожаловались в край. Из крайкома прибыл инструктор, вдребезги разнес всю петуховскую «программу-максимум» и в конце своего выступления на бюро кратко сформулировал тезисы политучебы:
– Ленин. Экономические и идеологические основания для переустройства деревни. Правая оппозиция. Ленин.
– Ну, это нам – запросто! – оптимистично заявил товарищ Петухов. – Разобьем правых в пух!
– Разгромили атаманов, разогнали воевод!.. – подал реплику молчавший до сего Дьяконов.
Приезжий инструктор осведомился:
– А у вас в районе правые есть?
– Выявим, – бодро ответил Петухов. – Выявим и – того, разделаем под орех! Впрочем, думаю, у нас правых вообще не должно быть!
И с мест закричали:
– Нет у нас правых!
– Откуда среди нас оппозиция?!
Дьяконов вдруг поинтересовался у заврайзема:
– Слушай, Косых! Ты на днях выдал семь ссуд. Кому?
– Не помню…
– Зато я помню. Афиногенову, Темрюку, Куркову, Русакову, Неверовскому, Низаметдинову, Дремову. Так? Что молчишь? И все они – середняки. А Неверовский – крепкий середняк.
– Неверовский – боевой партизан! – со злом отозвался заврайзем. – Трижды ранен! Орден Красного Знамени имеет!
– И еще двух батраков… Тоже забыл?
– Я не один решал! Крайзо утвердило!
– Правильно! Все верно! – подтвердил Виктор Павлович и обратился к инструктору: – А двум беднякам ссуду не выдали. Отказали. Как это называется, товарищ инструктор?
– Правый уклон на практике, – добродушно сказал инструктор. – А вы искать собираетесь, товарищ Петухов!
Эмоциональный Петухов свирепо взглянул на заврайзема и постучал по столу карандашом.
– Поступило предложение: создать комиссию для проверки всей деятельности нашего земельного отдела! Предлагаю следующих товарищей в комиссию…
– Вот она, политучеба-то, как обернулась! – сказал Шаркунов, когда я зашел к нему дня через два вечером на квартиру почаевничать. – Занятно!
Шаркунов прилаживал на стене большую красочную олеографию в застекленной раме. По зимней лесной дороге мчится ошалевшая от страха тройка. Возница неистово нахлестываем лошадей с выпученными глазами, а седоки отстреливаются из револьвера от наседающей волчьей стаи.
– Нравится? – спрыгнув с табуретки, спросил Шаркунов.
– Хорошо нарисовано! Хотя и неправдоподобно.
– Почему неправдоподобно? Бывает всякое…
В этот момент из кухни послышалось хрюканье поросенка. Зная спартанский образ жизни Шаркунова, я удивился:
– Ты что это, Василий, стал живностью обзаводиться?
– Да нет!.. Вчера пришел ко мне этот наш… «правоуклонист» Косых и припер поросенка. Говорит, ему дружки из района привезли, когда не было дома, и оставили жене. Возьми, говорит. Шаркунов, куда хочешь, а то скажут – не только «правый», а еще и взяточник!.. Мне, говорит, это сейчас совсем ни к чему. Всю свою скотину порешил и мясо сдал в заготовки, а деньги внес в райфо, в доход государства. Но поросенка этого жалко. Маленький, говорит…
– А ты что?
– Ну, акт составлять я не стал. Вот выберусь в район – отдам кому-нибудь из бедняков…
У меня мелькнула мысль, вызванная страшной картинкой.
– Знаешь, что? Сейчас ночи лунные – давай съездим на волков с этим поросенком? Волков нынче опять прорва! Говорят, с поросенком – очень добычливо…
Охота была организована следующей ночью по всем правилам, предусмотренным охотничьими справочниками.
Налицо был крепкий мороз, ночь, озаренная призрачным зеленоватым светом полнолуния, широкая кошева, запряженная парой могучих лошадей, три двустволки, «потаск» – кулек, набитый свиным навозом и привязанный к кошеве на длинной веревке, и главное действующее лицо – поросенок в мешке.
Мы носились всю ночь, поочередно правя лошадьми. Драли поросенка за уши, щипали, дергали за хвостик и даже покалывали ножиком. Свиненок орал на всю округу истошным голосом, но волки так и не появились…
Под утро мы вернулись домой и, вытряхнув главное действующее лицо охоты из мешка, сокрушенно переглянулись: поросенок был сильно поморожен…
– Придется есть… – вздохнув, сказал, Шаркунов.
– Тем более завтра тридцать первое декабря – Новый год, – поддержал его Дьяконов.
– Я всегда считал, что жареный поросенок гораздо приятнее живого, сырого, – высказал свое мнение Игорь.
В ночь на первое января тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда мы собрались в квартире Шаркунова, вошел товарищ Петухов. Его усадили на почетное место и рассказали трагическую историю безвременной гибели нашего соратника по волчьей охоте.
– Так-то вы разрешаете проблему животноводства в районе! – укоризненно посмотрел на нас секретарь райкома. – А в райзо сегодня вывесили новый плакат: «Свинья – крестьянская копилка»! Эх, недальновидные люди! Вы хотя бы деньги в доход государства за этого несчастного внесли…
– Уплатили, – с готовностью откликнулись мы. – А как же, нешто мы без понятия?
– Откуда вам отрезать, товарищ Петухов? – любезно спросила наша хозяйка. – Ребрышка или окорочек?
– Подождите минутку. Дайте мне стакан водки, и сперва сообщу вам не очень потрясающее известие…
Выпив водку залпом, товарищ Петухов продолжил:
– Был в крайкоме… Обозвали «краснобаем» и «начетчиком». Наверное, к весне снимут… Так что можете резать от шеины.
Но ему отрезали все-таки окорочек.
Мы заводили граммофон, пели, шутили и смеялись, и не было в том ничего предосудительного, но в шесть часов утра зазвонил телефон и лакированный ящик прохрипел в ухо Дьяконову:
– В Воскресение сгорел новый маслозавод. Следы поджога. Сторож убит топором…
– Мне этот поросенок на всю жизнь колом в горле станет! – застегивая полушубок, бросил Дьяконов. – Притупление бдительности…
– Брось! – возразил Шаркунов. – Везде была усилена охрана. В Воскресенку я накануне послал в помощь участковому еще двух человек.
– Ну, значит, и они тоже… ели поросенка! Давай команду запрягать!
Так пришел в наш район год тысяча девятьсот двадцать девятый…
Однажды, летом уже, Игорь нумеровал очередное «Дело» и пел под нос тихонько:
Ты ли, я ли?
Не вон та ли?
Не вон ентакая?
На семой версте мотали,
– переентакая!
И снова:
Ты ли, я ли?
Я похвалил:
– Очень мелодично и содержательно! Сам придумал?
– Нет. Вот здесь напечатано…
Он передал мне подшивку новосибирского журнала «Настоящее». Я перелистал журнальные страницы, прочитал ничего не говорящую подпись редактора «А. Курс».
– Так-с… И нравится тебе «курс» этого журнала?
– Рукавишников отобрал у учеников школы крестьянской молодежи…
– Сжечь надо, Игорек!
– Сейчас затоплю печку…
И снова начал:
– Ты ли, я ли… Тьфу, зараза! Привязалась, как семечки!
Тут в мою камеру вошел без стука громадный человечина, лет сорока с широким лицом, русыми усами, щеткой и темными глазами. Колючими, щупающими…
Он осмотрел комнату, подошел к стене, на которой висел давно прибитый Игорем плакат, изображавший: сдобного, румяного кулака в синей поддевке. Кулак выжимал томатный сок из тощего мужичка с лукошком в, руке.