— Не люблю лишний раз гербом козырять.
Все же я вынул из кармана галстук, нацепил на форменную блузу, нахлобучил фуражку. Не мог сознаться, что стеснялся носить форму, дававшую большие права в порту.
— Да надень ее как следует! Носишь, как уркаган — лица не видать.
— Ох, и зануда ты, Володька! — покосился я на орлиный профиль. — Как тебя жена терпит?
— Юрка, привет! — поздоровался дядя Миша, старый швартовщик. — Тю! Ты в таможне? Когда успел?
— Когда, когда... Газеты читать надо. Указ был специальный.
Мы пожали друг другу руки. Никитин, не останавливаясь, шагал далее.
— Ну, как дела на границе? Бдишь?
— Бдю. Граница на замке, — подмигнул я. — Идите во-он тем леском. Побегу. Работа.
Мы еще раз пожали руки, и я поспешил присоединиться к недовольному Никитину. Некоторое время он молчал, но вскоре заговорил раздраженно, резко:
— Юра, я, как твой официальный наставник, напоминаю — ты давно не грузчик, а лицо официальное, скоро будешь работать в системе Внешней Торговли. Знакомых у тебя много, но останавливаться и болтать с каждым... Веди себя серьезнее!
Я слушал, поддакивал и думал о своем. Если б не случай, не стал бы таможенником, и кое-кто из бригады не советовал. А уборщик территории с недвусмысленной фамилией Тупицкий нехорошо засмеялся и как-то путано намекнул, что был-де уже какой-то таможенник, которому кто-то когда-то отбил печень за излишнюю ретивость...
Подонков типа Тупицкого я не боялся, знал, что это народ трусливый, двуличный, но понимал, что служба на границе — не мед и порой опасна.
Мы подошли к восемнадцатому складу.
Меня все время не покидало ощущение, будто я сачкую. Пришел вот на работу, должен, как прежде, потеть, рвать пупок, а вместо этого — хожу, разговариваю... Чудно!
Едва остановились на лестничной площадке третьего этажа и нажали кнопку звонка, как дверь, обитая железом, открылась, и мрачный, неразговорчивый магазинер повел нас по гулкому помещению в угол к столу, где лежала документация.
Сегодня списывали разбитые, треснувшие бутылки бренди. Посуда стояла всюду — на столе, на ящиках, на стеллажах. Остро пахло спиртным.
Никитин уселся за стол, излишне придирчиво, на мой взгляд, проверил документацию, что-то подсчитал на клочке сепарационной бумаги.
— Все точно, все сходится, проверяли, — маялся рядом заведующий складом.
Я посмотрел на магазинера, на двух грузчиков, шептавшихся в углу, почуял неладное.
— Слишком много боя, — заметил Никитин. — Один трюм разгрузили, а убытков — целый грузовик.
— Форс-мажорные обстоятельства, — проскрипел завскладом. — Море шутить не любит.
— Где второй помощник?
— Сейчас придет.
И точно — раздался звонок, лампочка над дверью зажглась, магазинер поспешил впустить второго, то есть, грузового помощника, с судна которого выгружалось бренди.
Пока Никитин, второй и завскладом договаривались о процедуре контроля, я неторопливо обошел помещение и под горящими взглядами грузчиков и магазинера извлек из разных закоулков несколько целехоньких бутылок.
— Это что значит? — взвился Никитин,
Последовал разговор на повышенных тонах, затем — повторный досмотр склада.
— В следующий раз, — пригрозил Никитин, — милицию вызову!
— Да это не в нашу смену, — трясся от страха магазинер. — Мы только заступили.
Никитин махнул рукой помрачневшим грузчикам:
— Начинайте.
Грузчики с похоронными физиономиями брали бутылки, выливали остатки на решетку сточного люка, складывали бой в деревянные ящики.
Никитин, второй и завскладом считали, а я вышел из помещения, спустился по лестнице, прошел через первый этаж, где высились штабеля алюминиевых чушек, грядами лежали огромные скаты, пирамидками выстроились бочки с маслинами, прошел коридорчиком и оказался на площадке между железнодорожной колеей, на которой стоял состав, и стеной склада. Здесь был телефон, имеющий выход в город. Отсюда я часто звонил своим девчонкам...
В иллюминатор бара заглядывала полная бледная луна. Под ней, сливаясь с чернотой неба, искрилось влажно дышащее море. Старик «Амур» — угловатые формы, запутанные ходы-переходы, просторные каюты — скользил по зыбкому простору, оставляя за собой бесконечную ленту тающей дороги.
Луна была хорошо видна стоявшему за стойкой Морозову. На его лице застыла дежурная улыбка, похожая на оскал. Выпуклые глаза начинающего лысеть бармена были холодны, а в них — вечная злоба.
Чего, спрашивается, радоваться, если радиограмма от Ильяшенко до сих пор не получена, и теперь надо ломать голову над судьбой крупнейшей партии золотых монет?
«Что-то определенно не то, — нервничал Морозов, протирая стаканы. — Склероза у Ильяшенко не намечалось, а радиограммы нет».
Он наливал клиентам напитки, смешивал коктейли, откупоривал оранжад и кока-колу, отсчитывал сдачу, переводил неустойчивую валюту в более расхожую, иногда посматривал на себя в зеркало, висевшее между иллюминаторами.
«Ну, дашь мне двадцать пять? Волосы на пределе, уши торчат, морда змеиная...»
Он запирал двери бара, когда из-за поворота возник Кучерявый, второй механик «Амура». По его налитым кровью глазам и неверной походке Морозов легко определил степень опьянения.
— Шеф, не закрывай, — бабьим голосом попросил Кучерявый.
Он, как все не вышедшие ростом люди, старался держаться прямо, но теперь, как ни пыжился, это ему не удавалось.
— Завтра, — буркнул Морозов, волком косясь по сторонам. — Все разговоры — завтра.
— А мне надо сегодня, — упрямился Кучерявый, дыша перегаром.
Он ухватился за створку закрываемой двери.
— Я по делу! По н а ш е м у делу!
У Морозова екнуло сердце, и он поспешил впустить механика в бар, где тот, сразу подойдя к стойке, налил себе из первой попавшейся под руку бутылки. Привычный жест, запрокинутая голова со светлыми, гладко зачесанными волосами, и содержимое исчезло в глотке.
— Это и есть твое «дело»? — спросил Морозов.
— Тихо! — поднял руку Кучерявый. — Значится, так...
— Идем в подсобку, там расскажешь, — потянул его Морозов. — Ну, Сашенька, ты даешь!
Подсобка располагалась сразу за баром. Здесь было тесно от большущего холодильника, посудомоечной машины, но зато прохладней, чем в баре.
— Скажите, какая таинственность, — капризничал Кучерявый, плюхаясь на картонный ящик. — Может, скоро прикажешь при встрече пароль говорить?
— Встань, Кучерявый! — прошипел Морозов. — Ты же на товар сел! Чего тебя принесло в такое время и в таком виде? Хочешь, чтоб по твоей милости?..
— Брось орать, кормилец, — поморщился Кучерявый. — И так в последнее время не по себе. Как пришибленный хожу, во сне ногами дрыгаю, от телефонных звонков шарахаюсь, а тут ты еще психуешь. Я с идеей пришел.
— Ну!
— Значится, так... Давай брать с этого раза с наших «клиентов» на тридцать процентов больше. Для них мелочь, а нам приятно.
— Чего это вдруг?
— Непонятно, Юрик? Объясняю популярно... Во-первых, золото дорожает с каждым днем. Для всех дорожает, даже для Штатов. А мы как назначили одну цену, так точка. Получается, что для наших денежных мешков оно на прежнем уровне. Ну, а во-вторых, скажу честно... Хочу подавать в отставку. По состоянию здоровья. Что-то с нервами...
— Как? Уходишь с флота?
— Какого флота? Выхожу из нашей «фирмы». Понимаешь, мы столько нагребли — жуть! У меня только... В общем, много. И у тебя в загашниках имеется. Я больше не могу.
— Так-так, — заволновался Морозов. — Куда же ты, Санечка, дружочек мой, собирается уходить? Перепил?
— Не пьянее тебя. Объясняю русским языком: мне надо отдохнуть, в санаторий съездить, пожить спокойно. В институт хочу поступить.
— Какой институт? — захлебнулся от приступа ярости Морозов. — Зачем? Мало имеешь? Инженером захотел стать? У тебя же есть мореходка!
— То средняя, а я хочу в университет, на юрфак, — невозмутимо объяснил Кучерявый. — Стану юристом, никто меня из пушки не пробьет. На досуге кое-какую литературу почитываю. Кстати, знаешь, под какую статью мы попадаем согласно уголовному кодексу?
— Пошел ты со своим кодексом! — выругался Морозов. — Ну, ты, Сашечка, даешь! С тобой не соскучишься!
— А может, искусствоведом стану, — бубнил Кучерявый. — Я в кино люблю ходить. С артистами хочу знакомиться. У меня все переборки в их портретах...
— Всё?
— Нет, почему-то оглянулся Кучерявый. — Есть идея насчет «обмануловки». Будем выдавать «клиентам» золото меньшей пробы. Знаю, где такое можно достать. Ни за что не отличишь от настоящего.
— Слушай, «идейный», — устало опустился на ящик Морозов. — Все понятно, но... жадность фраера сгубила. Ладно, старик, успокойся. Выбрось из головы отставку, а я тебе и за «рацуху», и за «идеи» выделю процент. Все великолепно налажено, колесо крутится...
Он вспомнил и разом осекся. На душе стало муторно.
— Так что не переживай. Вот придем, забросим якорь в «Трюме» и не спеша все обсудим.
— Ол райтик, май лав, — согласился Кучерявый, тяжело поднимаясь. — Кстати, хотел сказать — в этот раз понесешь сам. У меня нервы. Руки заметно дрожат. Будь!
И, не глядя на окаменевшего Морозова, вышел из подсобки, кое-как добрался до двери бара, открыл ее и исчез.
Морозов головой покачал. Ну, напарничек! Ну, троглодитик! На юрфак! Уж не «мильтоном» ли хочет стать?
Он вернулся в бар, чтобы спокойно разобраться в том, что наговорил Кучерявый.
Два первых предложения — о повышении стоимости монет и о подмене ему нравились. Но выход из «фирмы» и вынос... Это хуже. Это просто очень плохо.
Так же успокоительно гудел холодильник, так же хотелось спать, все было, как десять минут назад, но теперь глухая тревога заполняла Морозова, поднималась, как вода в подвале, все выше и выше, подступала комком к горлу, мешала расслабиться.
Перед уходом в рейс Морозов зашел к Ильяшенко, чтобы переговорить об очередной поставке золотых монет.
Бочкообразный Ильяшенко любил пиво, поэтому Морозов прихватил с собой полдюжины баночного. Сидя в кресле, смакуя пенистый напиток, Морозов развивал планы увеличения закупок, настаивал на том, чтобы операции приняли большой размах, чувствовал при этом необычный душевный подъем. Постоянная нервозность исчезла, уступала место самолюбованию, восхищению своей находчивостью, умением делать то, что по плечу избранным.