— Ну, за твое!
Одним махом осушив рюмку, закусил, подбодрил:
— Не думай, а то остынет. Не бойсь, у меня гвоздичные зернышки есть, загрызешь.
Я вылил содержимое в рюмку сопровождающего, стряхнул оставшуюся капельку на язык, распробовал, авторитетно заявил:
— Самогон лучше.
— Э-э, — обиделся сопровождающий. — Разве ж так пьют?
— Тебя как зовут?
— Василий.
— Вот что, Вася, — ласково сказал, посмотрев на часы. — Выпить я могу. А потом? На границе, как известно, тучи ходят хмуро... И враг не дремлет.
— Та!
Сопровождающий от огорчения машинально выпил и вторую рюмку.
— А вот это зря. Развезет.
Мы вышли, и сопровождающий, шагая вслед за мной, бубнил себе под нос:
— Традиция! А традиция, она и есть традиция.
Сам я начал работать, по нынешним меркам, довольно рано — в неполных тринадцать лет. Хотел велосипед. Лишних денег дома никогда не водилось, вот и нанялся садовым рабочим в санаторий — подстригал кусты, носил ящики с рассадой, садил и поливал цветы, окапывал деревья, за что и получал ежемесячно тридцать пять рублей. Именно там, на первой работе, и выучился терпению.
Санаторий находился на берегу, и требовалась адская выдержка, чтобы в жару, видя голубизну моря, продолжать высаживать цветочки, взрыхлять землю у жирных гладиолусов, гнуть спину над цветочными узорами клумб.
Эта закалка пригодилась потом, во время занятий на вечернем отделении, когда после тяжкого дня веки смыкались сами собой, а руки механически писали контрольную, когда от мешков и ящиков ныла спина, а в это время из морвокзального ресторана доносились песни и музыка, когда на борцовском ковре противник брал на болевой, и хрустел сустав, и почти рвались сухожилия, а я терпел и помнил, что обязан победить, потому что в этом мире моими единственными опорами и союзниками были терпение и воспоминания о худом мальчишке, севшем однажды на новенький велосипед, заработанный собственными руками...
Однако пора было будить сопровождающего. Ишь, разоспался малый!
Как его зовут? Василий, кажется?
— Василий! Проснись! Вася! Васька!
Он мутно посмотрел на мое потное лицо, измазанную робу, посочувствовал:
— Н-да... Долго еще маяться?
— До полной победы мировой революции, — ответил, выкарабкиваясь на отшлифованные добела плиты. — Наших не видел?
— Один уже закончил, второй вон, в трубу подался. Не устал? Будем заканчивать? Спать охота.
Все-таки я молодец: нормально провел первый самостоятельный досмотр.
Раз в неделю, если не было ничего срочного, Никитин проводил занятия по таможенному кодексу, по юридическим вопросам, связанным с контрабандой, разбирал наиболее характерные дела. Это помогало и нам, начинающим, и «старикам» быстрее ориентироваться в часто возникающих сложных ситуациях. «Знания за плечами не носить», — любил поговаривать Никитин, требуя не только досконально знать статьи кодекса, но и уметь толковать их. Случалось, что двум-трем словам какого-нибудь положения он посвящал целое занятие, и, если бы не знаменитая результативность в обнаружении контрабанды, его можно было бы принять за нудного крючкотвора.
В тот день мы занимались практическим вопросом — методом обнаружения контрабанды на судах. Сидели, слушали Никитина, устроившегося за столом, застеленным зеленым сукном. После экскурсов в далекое и близкое, после разжевывания и усвоения Никитин принялся «будить мысль».
— Хорунжий! — поднял он меня. — Очнись! Хватит мечтать о девушках и танцах! Лучше скажи, сколько приблизительно на судне мест, где когда-либо была обнаружена контрабанда!
— Около тридцати тысяч.
По крайней мере, так значилось в статье. Накануне я проштудировал подшивку внутриведомственного журнала, поэтому четкий ответ слегка разочаровал моего наставника. Видно, сам хотел блеснуть.
— Знаешь, — обескураженно протянул он. — Но еще, наверно, столько же мест, пока не обнаруженных.
— Тридцать тысяч первое найдет Хорунжий, — не преминул вставить Кобец.
Я даже не посмотрел в его сторону.
Никитин повесил на стену схему устройства пассажирского судна, взял со стола указку и вновь обратился ко мне:
— Покажи наиболее подходящие для контрабанды места.
Он уделял мне внимания больше, чем остальным не потому, что меня следовало понукать учить таможенные премудрости. Просто натаскивал, как щенка, развивая интуицию и профессиональные навыки. С этой целью приносил из дому учебники по психологии, криминалистике, рассказывал о прежней работе в ОБХСС.
Я вышел к схеме, взял у Никитина указку, задумался. Думал не столько над вопросом, сколько над тем, что опять надо учиться. Когда же это кончится?
Никитин раскрыл перед инспекторами большущий альбом с точно такой же схемой, испещренной, в отличие от моей, красными точками. Они обозначали места, где нашли контрабанду. Точки проставлял сам Никитин, черпая данные из спецкартотеки.
— Ну, что, забыл?
— Не выучил, — заржал Кобец. — Двоечник!
— Значит так, — начал я. — По порядку...
Глаза Кобца блестели от ожидания смешного. Я ткнул указкой в верхушку мачты.
— Клотик.
Все засмеялись. Пуще всех заливался Кобец. Веселый нрав у него. Даже слишком.
— Чего смеетесь? — рассердился я. — Согласен, залезть трудно. Но не станет же контрабандист прятать добро только в колено трубы или в нежилой каюте. Он может присобачить его и на самом видном, но труднодоступном месте.
— Например, на якорной цепи! — стукнул Кобец кулаком по столу в диком восторге от того, что я, по его мнению, нес чушь.
— На веревочке в иллюминатор!
— Под сиденье капитанского кресла!
Предложения сыпались одно за другим. Никитин не перебивал, не останавливал, слушал.
— Все правы. Прав и Хорунжий, — наконец прервал он. — Кто из вас хоть разок побывал на клотике?
Шутки прекратились. Судя по смущенным физиономиям, никто не мог припомнить за собой подобного рвения.
— То-то. Что и требовалось доказать. А ты? — обратился Никитин ко мне. — Поднимался?
— Было дело, — признался я. — Ночью. Никто не видел. Почти до самой площадки поднялся, а как вниз посмотрел...
Опять смех.
— Не долез! — захлебываясь от восторга, закончил мою мысль Кобец. — Не долез!
— Тихо! — уже строже сказал Никитин. — Изменим вопрос. Вы знаете, что одновременно с приходом судов ближневосточной линии появляются монеты. Информацию зачитывали. Как думаете, где их прячут?
— Эге! — протянул Кобец. — Найти металл на судне! Его ж можно в любое место... Тут не тридцать, а сто тысяч мест для нескольких монет найдется.
— Так-то оно так. Но мы должны найти.
— Разве что случайно, — с сомнением сказал Кобец. — Вообще вряд ли. На судне — никогда. Объем маленький, тайников — десятки тысяч. По статистике...
— Я найду, — вырвалось у меня.
Смеялись все, кроме Никитина.
— А как? Есть конкретные предложения?
— Ну... полагаю... надо проанализировать, кто может везти, сопоставить, разработать версии.
Никитин покачал головой:
— Слова. Одни слова. И ты забыл весьма существенную вещь.
— Какую?
— Мы — не следственный, а контролирующий орган. Не представляю себе, как ты сможешь «наблюдать». В милиции можно работать с людьми, с документами, собирать факты. А как ты будешь разрабатывать версии, если на досмотр отводится ограниченное время? От и до, а потом — гуд лак, счастливой дороги. Более конкретно можешь что-то сказать?
Я досадовал на себя за сгоряча вырвавшиеся слова. А все Кобец и его подковырки!
Никитин продолжил занятие. Слушал его невнимательно, думал о золотых монетах. Таможню лихорадило уже второй месяц. Напрасно созывались оперативки, проводились совещания, перепроверялась работа каждого — золото просачивалось сквозь густую сеть заслонов, о чем сообщали нам компетентные органы. Появлялось оно после приходов судов ближневосточной линии. Где-то в далеких азиатских портах кто-то покупал монеты и тайком привозил их.
Я вовсе не был уверен, что именно мне посчастливится найти монеты. Шансов на успех было ровно столько, сколько у золотоискателя, ищущего жилу. А то и меньше.
Отправившись на причалы, сушил себе голову над тем, как утереть нос Кобцу. Дернула же нелегкая болтнуть при нем!
Спустя несколько дней, когда работал на причале, показалось, что удача сама плывет в руки.
Мы — стивидор (руководитель погрузочно-разгрузочных работ), два грузчика, виновник-шофер и я — стояли над горой стекла, картона, фруктов, горячились — предстояло составить акт о порче груза.
Случайно посмотрел в сторону и увидел странное зрелище.
Метрах в пятидесяти от нашего собрания тянулся каменный забор высотой в добрых два метра, сложенный из пористого ракушечника. На его гребне показался большой коричневый чемодан, затем голова девушки. Вскарабкавшись на забор во весь рост, она несколько секунд нерешительно смотрела вниз, бросила чемодан на землю, прыгнула следом, прижимая юбку к ногам. Поднявшись, отряхнула подол, подняла чемодан, осмотрела его и, слегка прихрамывая, направилась через железнодорожные пути к причалам.
Изумленный и слегка очарованный такой непринужденностью, я пошел навстречу покорительнице забора. Охрана не могла уследить за бесконечно длинной оградой, и этим обстоятельством пользовались те, кому по каким-либо причинам требовалось проникнуть в порт. Однако лезть белым днем, с чемоданом, у всех на виду!..
Девушка вышла к причалам и остановилась у небольшого пришвартованного судна, осевшего в воду настолько, что его палуба оказалась ниже причального бруса. О чем-то спросила матросов, работавших на баке. Те переглянулись, рассмеялись. Один ответил что-то такое, от чего смех раздался вновь, погромче. Она поспешила дальше, то есть прямо мне в лапы.
Форма таможенника была ей явно незнакома: скользнула равнодушным глазом по моим петлицам и пошла дальше. На вид лет восемнадцать, среднего роста, крепко сбитая. Приехала, скорее всего, откуда-то из глубинки — платье, прическа, туфельки — по моде пятилетней давности. Но все чистенькое, аккуратное.