— Не волнуйся, — успокоил я Морозова. — Я тебе не соперник. Плавай спокойно.
Морозов расцвел и крепко пожал мне руку.
Наконец я сообразил, откуда у Морозова такое расположение ко мне — опасался за Наташу. Потому и краски всучил.
Будь здоров!
После досмотра я вернулся в музсалон.
Морозов поставил на стол новенький «Панасоник», вынул батареи, вложил вместо них новые. Внешне они ничем не отличались от извлеченных. Затем подсоединил небольшую, мощную гонконговскую батарею к пайке питания. Нажал на клавишу воспроизведения. Магнитофон включился, полилась музыка.
Морозов собрал вещи, взял «Панасоник», пошел к Наташе.
— О! — удивилась она. — Новое музыкальное ведро? Зачем?
— Это, Натуля, тебе. Ты жаловалась на невнимание. Так сказать, предсвадебный подарок в качестве подхалимажа. Целуй скорее!
— Спасибо, Юр, — чмокнула она его в щеку. — Но у меня есть «Тошиба».
— Будет еще один. Для туалета. Твой — стерео, этот — с памятью и программой. Не нравится?
— Нравится, нравится. Ох, тяжелый. Сколько дал? Когда купил?
— Ерунда. Сущие пустяки. А тяжелый оттого, что пайка покрыта спецсоставом. Для тропического и влажного климата. Ну, ты готова?
— Я-то готова, но обещала девочкам накрыть за них столы. Пойдем часа через два.
Морозов подумал и согласился. Если на проходной вновь «шманают», то через два часа таможенники или устанут, или вообще снимут пост.
После досмотра «Амура» Тарасов направил нас помогать пассажирской группе в досмотровом зале. Работали напряженно — туристов было более пятисот, то есть в среднем на каждого инспектора приходилось до тридцать-пятьдесят человек.
В самом начале моей таможенной практики я в основном заботился о том, чтобы не напутать в бумагах, в нужном месте пристукнуть печатью, расписаться, где следует, пропустить то, что положено. А о том, чтобы отыскать спрятанное в тысячах вещей, будто нарочно созданных для сокрытия контрабанды, мало надеялся.
С каждым днем у меня все больше развивалась интуиция. Постепенно наловчился угадывать контрабандистов. От входной двери, вернее от проема в стеклянной стене, закрытой зеленым пластмассовым жалюзи, в мою сторону направлялся очередной путешественник, а я уже следил за его походкой, глазами, движениями рук, затем, во время разговора — за интонациями, ответами, реакцией на неожиданные вопросы и, таким образом, экономил драгоценные минуты, не перекладывал с места на место вещи, не прощупывал, не ворошил. Техника техникой, но главное — личный контакт. Стоило недолго побеседовать, узнать, что из себя представляет человек, заглянуть в глаза — и можно было прогнозировать. Правда, порой попадались изумительные артисты или я просто ошибался, принимая волнение, вполне понятное у человека, отправляющегося за кордон и проходящего контроль, за страх быть пойманным с поличным.
Здание морвокзала выстроено на славу, но кондиционеры устанавливали не иначе, как в конце квартала. За стеклянными стенами полыхала июльская жара, и в досмотровом зале вместо желанной прохлады было душно. Кроме того, сверху, из ресторана, просачивались запахи кухни. Чтобы немного освежиться, я в перерыве между пассажирами выскакивал на несколько секунд из зала и усиленно дышал запахами водорослей, смолы, нагретого асфальта. Насмотревшись на пришвартованный «Амур», помечтав о кружке холодного пива, возвращался за столик.
Легкий гул голосов, шарканье ног, чемоданы, тележки, носильщики в форменных фуражках делали досмотровый зал похожим на багажное отделение. Вдоль широкого прохода стояли высокие столики, за которыми работали инспектора. Из-за того, что жалюзи не пропускали дневной свет, зал был освещен мертвенным светом неоновых ламп.
Раскрыв паспорта, я посмотрел на багаж, на его владельцев.
Передо мной стояли — худой, наголо остриженный турок, мнущий в руке кепку, его маленькая, полная, грустная жена и сын лет десяти, как и отец, коротко остриженный. Мальчик украдкой посматривал на меня из-подо лба и тотчас опускал глаза. Глядел затравленно, видно, боялся моей формы, боялся того, что и отец, и мать ждут моих слов, что они все вдруг оказались зависимы от волн незнакомого человека.
— По-русски понимаете? — спросил я турка.
Он поспешно закивал, словно кто-то невидимый стал толкать сзади в затылок.
— В декларации значится, что вы должны указать, есть ли у вас валюта, золото, серебро, драгоценные камни или вещи, принадлежащие третьим лицам. Вы везде проставили по-русски «нет». Значит, все ясно?
— Да.
— Хорошо. Только вы забыли поставить подпись. Прошу!
— Да-да, — засуетился турок.
Он сунул кепку в карман пиджака, извлек из внутреннего кармана шариковый карандаш и, придерживая левой скрюченной рукой листок таможенной декларации, стал вписывать корявыми буквами свою фамилию.
Я подмигнул мальчишке. Он отвернулся.
— Кем вы там работали?
— Сторож. Очень бедный. Плохо жить. Хочу здесь жить.
Я смотрел на них, невысоких, каких-то помятых. ехавших, вероятно, четвертым классом, и не мог понять, что мне в этой картинке не нравится. Есть такие картинки, на которых что-то нарисовано неверно. Предлагается отыскать ошибку художника. Я пока не мог найти ничего.
За спиной турка бесшумно вырос Никитин. При своем росте и телосложении он двигался мягко, как кошка. Работая на «пассажирах», он не отдыхал в перерывах у своего столика, а подходил ко мне, помогал, подсказывал. И все не спеша, без лишних слов и жестов. Я присматривался к манере его работы, старался подражать. В напряженные дни, когда пассажиры густыми потоками пересекали границу в обоих направлениях и суда безостановочно сменялись у причалов, только такое спокойствие и выдержка могли помочь выдержать колоссальную нагрузку. В некоторые дни на каждого из нас приходилось до сотни человек. Скажи каждому только «здравствуйте» и «до свидания» — и то устанешь.
Став к туркам спиной, для чего ему пришлось обойти стол и приблизиться ко мне, Никитин негромко спросил:
— Беседуешь?
— Начал.
— Ну и как?
— Посмотрим.
Никитин уловил недовольные нотки в моем голосе и деликатно удалился. Понял, что я сам могу работать. Не первый день!
Я попросил турка открыть один из многочисленных чемоданов, стал просматривать его содержимое, продолжая задавать вопросы: откуда, с какой целью приехал, к кому, на какой срок. Много, конечно, не узнаешь из этой схемы, но общее мнение составить можно.
— Так куда едете? — спрашивал я, наблюдая за руками, остававшимися в поле зрения. Руки и ноги — вот что выдает людей. Лицо может остаться предельно бесстрастным, руки и ноги — нет. Если не покроются ладони испариной, то, как минимум, пальцем шевельнет. Или коленкой дрыгнет. Вон турок не выпускает из руки кепочку, вытирает ею ладони, а цена той кепочке мизерная. Забудешь — обрадуешься, что новую покупать придется.
— Мы ехать Казахстан. Там много наших живет. Тепло.
— Ого! В Казахстан! Как же вы в такую даль снарядились без копейки денег? Этого вам на трамвай не хватит, — кивнул я па тоненькую пачку грязно-желтых, похожих на использованные салфетки, драхм. Мягкие, словно из марли. Самые бациллоносные, согласно статистике ЮНЕСКО. — Далеко ведь. И багаж... Как же без денег-то?
Турок жалостливо сморщил иссушенное болезнями и возрастом лицо, завертел птичьей головкой, сказал что-то встревожившейся жене, погладил по голове сына. Все трое смотрели на меня, силясь понять, к чему клоню.
— Так нет больше денег?
— Нет. Нам деньги давать здесь один хороший человек. Я ему потом отдавать.
— Взаймы? Под проценты? Знакомый? Давно его знаете? Уже бывали в Советском Союзе?
Спрашивал, выкладывал на один из двух низеньких столиков блоки сигарет. Ишь, набрали. На продажу, что ли? Что ж он молчит? Придумывает ответ?
Распаковал один из блоков, вынул верхнюю пачку, открыл ее, вытряхнул сигареты на ладонь. Обыкновенное курево. Хорошо пахнет. Вообще-то в последнее время в сигареты прячут редко, но на всякий случай...
— На тыбе, — зашептал турок, придвигаясь поближе. — Моя не жалко. Подарок. Куры.
— Товарищ, — грустно сказал я. — Мы ж не в Турции.
Давным-давно надоело возмущаться жалкими попытками купить инспектора таможни «на корню». То деньги суют, то перстни, то коньяком рвутся угостить. А турок? Из добрых чувств или по злому умыслу?
Турок, неверно расценив молчание, полез в чемодан. Так и есть. «Метакса». Ну-ну, дальше что?
— Коньяк, — уже по-свойски подмигнул турок. — Бери. Тыбе.
— Ну, что вы, — «застеснялся» я. — Такой дорогой подарок.
— Бери, бери, — поддакнула жена.
И она, оказывается, говорит по-русски. А сын?
Мальчик сидел на одном из чемоданов, тупо рассматривал пол. Заболел малый, что ли? Вид у него какой-то невеселый. Если они так суетятся, дело нечисто. Может, все же, просто люди душевные?
— Золота нет? — влепил я вопросик, следя за лицом турка. — Или долларов?
Турок испуганно отшатнулся и с укором посмотрел на меня, словно я сказал какую-то скабрезность.
— Зачем так говоришь? Нет золото. Мы бедный. Очень бедный.
Подошел Никитин. Соскучился! Сейчас начнет советы давать.
— Как тут?
Никитин внимательно посмотрел на открытый чемодан.
— Да так... Сигареты предлагают. Коньяком угощает. Бедный человек, — проинформировал я вполголоса.
— Его улыбку рассмотрел?
— Ага... Бедный, а на золотые коронки наскреб. Чемоданы японские, фирменные. То, что они в рванье, ничего не значит.
Из-за плеча Никитина видел — турок тоже совещается с женой. Тайм-аут. Совещается или просто недоумевает, почему его так долго маринуют в духоте досмотрового зала? Мальчик хотел подняться, турок удержал его. Заболел малый?.. Вон как голову опустил. Уши торчат, шея тонкая.
— Больше надоедать не буду, сам решай. Учти, кроме пассажиров, надо Кобца подменить на проходной.
Так. Посмотреть весь багаж не удастся. Вон сколько всего — целая баррикада. Ну, а если пораскинуть мозгами? Взятка, кепка, японские чемоданы, суетливые жесты, мальчик, который сиднем сидит, и встать ему не позволяют, золотые коронки, шушуканье, деньги взаймы — прямо сборник народных примет получается. Разгадка — на последней страничке этой начинающейся истории, то есть, в конце коридора, где находится служебная комната...