— Так что вы изволили сказать, я не понял?
— Крест за должком прислал, — уже увереннее повторил Пашка.
Толстяк накинул на притворенную дверь цепочку.
— Проходи, коли не брешешь...
И Пашка почувствовал: недавняя ласковость хозяина разом прошла, голос изменился, слышалось в нем что-то тревожно-пугающее. Между тем он уже сидел на кушетке в полутемной боковушке, а Хардин стоял перед ним, нависая округлым животом, покатыми плечами.
— Чего-то я тебя не пойму. Откуда ему в городе взяться? Насколько мне известно, в последний раз его стреножили крепко, под самую завязку, и он едва распечатал свой срок. Ты, паря, случаем не темнишь?
— Про то я не знаю, и вам пытать не советую. Мне что сказано, то и передаю.
— А почему сам не явился?
— Нельзя ему, с зоны ушел, отсидеться надо. Так как насчет должка? Мне без ответа идти не след.
Несмотря на сумеречную затемненность, Пашка заметил, как краснота отлила от пухлых щек Хардина, и они побледнели.
— Да ты не серчай. Мне ведь тоже удостовериться надо. Из своих ты или еще кем надоумленный.
— Брат я Лехи, родной брат. Понял, дядя? Так что давай без лишних намеков.
— Ну вот и хорошо. Вот и познакомились. Значит, на волюшке Крест, свежим воздухом дышит. Не удержали его высокие заборы.
Огляделся, наконец, Пашка. В комнатке, где он сидел, была оборудована фотомастерская. На столе, на коленчатом штативе, стоял фотоувеличитель. Тут же виднелись ванночки, бачки. С потолка свисали черные ленты проявленной пленки. Фотограф он, что ли? И, словно отгадав его мысли, а может, уловив настырный Пашкин взгляд, Хардин промолвил:
— В фотоателье тружусь. Копирую на века физиономии честных тружеников. Но и домой работенки прихватываю. Из кассы-то получку в горсти несешь, в карман сунешь, а потом полдня ищешь.
Он успокоился, пижама расстегнулась, поверх сетчатой майки выглянули несвежие синие подтяжки.
— Да, Леха, Леха, — Хардин вспомнил что-то известное им двоим. — Не гадал я его встретить здесь. Благосклонна к нему мадонна, от пули и прочих бед заговорила.
Он склонил голову, с любопытством рассматривал Пашку, искал сходство с Лехой.
— Признаться, не похожи. Хотя, что здесь удивительного, при этакой-то прыти Сазонихи, то бишь вашей матушки. Ну, а ты как на брата-страдальца смотришь?
— Мне его рассматривать нечего, я сам срок отсидел.
— Что ж, чувствуется школа Креста. Он ведь мужик ухватистый, кого хочешь приберет к рукам. У нас с ним дружба крутого посола.
Я ведь раньше казначейские билеты шлепал, не отличишь от Гознака. А на них ядрено написано: подделка преследуется по закону. А как вытерпишь, коли дар сверху отпущен. То-то. Вот и пришлось, без желания, конечно, за колючкой небо коптить. Там и встретились. Спасибо ему, обогрел по первости, когда нужда прижимала. Я ведь к той жизни не приспособлен, винца выпить, поесть повкуснее люблю. Вот и сейчас в этой пижаме девяносто шесть кило завернуто, а тогда доходил, ветром качало. Очень братцу признателен, очень. Так что он просил передать?
— Сказал, за должком...
— Понял, понял. Мы еще там уговорились. Документик ему нужен, ксива, по-вашему, по-блатному, паспорт там, военный билет. А оригинальчик какой-нибудь есть?
Пашка вытащил из внутреннего кармана несколько старых паспортов и военных билетов, протянул фотографию.
— Вот он, с корешами. Только ему здесь двадцать лет было.
Хардин взял снимок в руки, долго приглядывался.
— Это не страшно. Подретушируем, подкрасим, подмажем и будет натуральный Леха Крест, — он заглянул в верхний паспорт, — Орловым Николаем Сидоровичем, 1954 года рождения. Подходит?
И сам же себе ответил:
— Подходит. Ни один сыщик не прикопается. Золотые вот эти ручки. На Монетном дворе им работать. А братцу передай: фирма гарантирует. Деньков через пять зайдешь, попроведуешь. В это же время.
ВЕРТИ УГОЛ
«Вертеть угол» на воровском жаргоне — украсть чемодан. За что эта кличка прилипла к белорусу Гнату Остаповичу, сказать трудно. Кражами он не занимался, а всю жизнь дружил с «балериной»[28], хранил в потаенном месте небольшой чемоданчик с набором инструментов собственной конструкции, с помощью которых в считанные минуты «вспарывал» любой сейф.
— Знает заветное словечко, — шутили про него воры, имея в виду его удачливость. Но как ни артистично Верти Угол вскрывал сейфы, он неизбежно попадал в руки правосудия и отправлялся на очередную отсидку. И ни разу работникам уголовного розыска не удалось посмотреть знаменитый гнатовский инструмент. Все, каясь, рассказывал на следствии и в суде Остапович, а потайку не выдавал. Не помогали ни допросы и обыски, ни новейшие поисковые приборы.
Ходил по колониям про Остаповича такой анекдот. Будто однажды при налете нашел он в столе рассеянного кассира ключи от сейфа, но молча отложил их в сторону, открыл свой чемоданчик и начал спокойно «работать». Через несколько минут бронированная дверца разверзлась. Правда то или нет, известно лишь Гнату, но восхищенные россказни о себе он принимал как должное.
Был Гнат под постоянным надзором милиции, в налетах участвовал редко, не жадничал, с напарниками делился щедро, приговаривая: «На наш век железа хватит!» Что он имел в виду, деньги или толстобокие сейфы, никто не знал. Ему всегда кто-то был нужен для подстраховки, так как в работе он забывался и по той причине мог легко «засветиться».
Вот этого человека и наметил в дело Крест. Знали они друг друга неплохо, два раза вместе шли по этапу, а это по тюремным меркам дружба высшей пробы. «Работы» хватало каждому, делить им было нечего, а это не так уж мало для сосуществования в преступной среде. Но разговор с Остаповичем был еще впереди, предстояло разведать со всех сторон намеченный для дела объект, подготовить других соучастников, а уж потом приглашать Верти Угла. И здесь Крест не мог довериться никому, потому что знал цену Гнату, его рукам. А потому приходилось идти на риск, выбираться из своей норы.
Поздним вечером покинул он сараюху, задами выбрался со двора. Долго петлял по улицам, забирая вдаль от своего дома, и сейчас даже близкий ему человек вряд ли признал бы Креста.
Коричневое плюшевое кепи и поднятый воротник плаща почти скрывали его лицо, в сумерках прохожий мог только запомнить его подтянутую фигуру, массивное кепи-блин да неширокие усы-стрелки. С помощью Пашки Крест был облачен в непритязательный местный ширпотреб.
На одной из остановок (понаблюдав за ней предварительно со стороны) он с беспечным видом сел в троллейбус и проехал несколько кварталов, чтобы скоротать путь к цели.
Квартиру Верти Угла он нашел быстро. Позвонил, как когда-то уславливались: одна длинная и три коротких трели. Подождал немного и снова повторил звонки. К его счастью, Остапович находился дома, он не задавал вопросов, и так все было ясно.
Сели они в кухне за небольшим пластиковым столиком. Гнат все так же молча достал из холодильника бутылку водки, отварное холодное мясо, нарезал ржаного хлеба. И Леха, вопреки своему зароку, опрокинул в рот полстакана водки. Нельзя было не выпить, намечался серьезный разговор, когда петлять не будешь: Верти Угол — не та фигура.
— Ушел я с зоны, Гнат. Дождался «зеленого прокурора» и отчалил.
Что-то тревожное наметилось в глазах Остаповича. Леха уловил это, растянул в улыбке губы, выпрямились, истончали усы. Он понял беспокойство Гната.
— За мной все чисто. Иначе бы не пришел. А конвойные, поди, и сейчас по тайге бегают, кости мои для отчета ищут. Я им такой кроссворд нарисовал, до белых мух клеточки заполнять будут.
Не спросил несколько успокоенный Верти Угол, где остановился Леха, если и под его крышу пришел — не откажешь. Не любят среди них любознательных. Что скажет про себя Крест — на то его хозяйская воля. О чем умолчит — ему виднее. И за похвальбу не судил. Сбежать от конвоя, рискуя жизнью, не каждый сможет, а Леха вот сидит, как огурчик, будто и не было тяжелых таежных скитаний.
— У меня, Гнат, к тебе разговор сердечный. Сколько бок о бок спали, сам знаешь. А потому верю тебе до конца и прошу помочь обладить одно дельце. Нужны твои руки, Гнат, остальное за мной. А долю свою сам назвать можешь.
Задумался Остапович, нес ко рту стакан и забылся. О чем дума, не спросишь.
Тянулось тишиной время, не нарушали молчания. И снова цедили сквозь зубы водку, нюхали ржаные ломти. Наконец, будто вспомнив о словах Креста, заговорил Остапович:
— Ржавую соль, Лешка, на раны трусишь. Вязать дела в тугой узел наметил. Кто за это меня осудит? Старость — вот она — с клюкой рядом. И пенсион никто не оформит. Не положено вору. А то, может, и впрямь в собес постучаться: позвольте, мол, взломщику, рецидивисту Гнату Остаповичу, что ни одного дня на воле не трудился, приобщиться к общественному карману. Может, за руки его в позолоте положена ему персоналка рублей в сто двадцать?
Он даже улыбнулся.
— Чахну, Лешка, в конуре своей. Мне бы твои годочки, ух и развернулся тогда. А так... Зачем жил? Зачем воздухом дышал? Много дум об этом. А ведь знаю, уйду на зону, звонка не дождаться. И, признаться, не хочется гнить безымянно на таежном погосте. Здесь кто-нибудь сердобольный и ромашек принесет на могилку. Сентиментальный, Лешка, стал, каюсь.
Он снова плеснул в стакан водки. Не торопил его Леха, ждал.
— Скажешь, захандрил Остапович, слюной исходит. Нет, я ведь шесть десятков отмерил, отдыха хочется. А может, и прав ты, рискнуть под занавес? В последний раз, а?
— Будь другом, Гнат, я ведь и тайгой ломился, о тебе думал. У тебя в руках козыри от всей игры.
— А что за дело? — уже с некоторой заинтересованностью спросил Остапович.
— Есть тут одна конторка на тихой улочке. Два раза в месяц привозит кассир из банка баул с червонцами и прячет его на ночлег в железный ящик. А утречком — по районам, где у них бригады вкалывают, газопровод какой-то тянут или еще что. Не в этом соль. Только машину взять труднее, с кассиром, кроме шофера, еще пассажир с пистолетом в кармане. А вот контору — сподручнее. Возьмем без шороха. Это на моей совести, а меня ты знаешь.