— Не то слово, Александра Степановна. Все входит в нужную колею. Мне сейчас, веришь, плясать хочется.
Улыбнулась Фирсова.
— Давай я извещу по телефону своего, пускай к вечеру пельменей наштампует. Да под стаканчик вина и споем «Вологду». Признаюсь, и я устала за эти дни. Столько разом работы добавилось.
— Нет, Александра Степановна, давай отложим пельмени до того дня, когда Крест и этот самый «татарин», упомянутый Пашкой, будут задержаны. Идет? А сейчас любая задержка им на пользу. Как думаешь, не послать ли нам человека в ту колонию, из которой сбежал Крест?
— А зачем?
— Связи его прощупать, полистать имеющиеся архивные материалы, может, этот, «четвертый», и проклюнется. Из местных подходящей кандидатуры на эту роль пока не вижу. Как думаешь, не явился ли кто по Лехиному свисту со стороны. У них такая солидарность в почете.
— Что ж, дело. Только командируй кого порасторопней и самолетом, чтобы живей обернулся, а мы пока и здесь «татарина» поищем. Приметы стоящие. А как у тебя с Хардиным?
— Поговорили. Сейчас ему деваться некуда, заставят говорить Пашкины показания. Только я о чем подумал. Подтолкнули его к этому преступлению обстоятельства. Не сбеги с колонии Крест — не прозвенел бы звонок и для Хардина. Так что по-разному к нему подойти можно. Сейчас он сам, в кабинете, решает свою судьбу.
— А мне прокурор постановление на его арест подписал. Без обычных своих словопрений.
— Не будем спешить, Александра Степановна. Тебе ведь известно, как человек реагирует на такое известие. Возможно, что пока хватит подписки о невыезде. Будет искренним в показаниях — себе услугу окажет. И мы не будем в накладе, получим информацию о Кресте. Сейчас документы Хардина — главная зацепка в поисках Лехи. Так что принимайся, Александра Степановна, за этого горе-фотографа...
Да, понесло Пашку под крутую горку. Перечитывал Алексей его признания. Сейчас и суть надо схватить, и не упустить неизвестные пока детали. Фирсова умело отметала ненужную шелуху слов, оставляя основное — необходимые для исследования в суде доказательства вины каждого участника преступления.
— А мы прошляпили, — осудил себя Алексей, — сколько дней Крест сурком в норе таился, по ночам вылезая оттуда под звездное небо, и не просто отлеживался, «шевелил мозгами», банду сколачивал, готовил к скорому делу.
Многое прояснил Пашка, проснулось в нем человеческое. На семи листах исповедался. Вроде все просто, да не все — целая жизнь в тонкой стопочке уместилась. И последние строки, что крик о помощи. «Нет на мне крови. Машину угнал, на грабеж сам напросился, а кровь на тех». Так и написал «на тех». Будто на остальных вину равными долями разложил и хоть этим немного обезопасил брата...
Ночь уже затушевала окна, сквозь приоткрытую форточку чувствовал Алексей, как свежел воздух. Прохладны стали осенние ночи, кует по утрам землю иней. Захотелось вдруг солнца, яркого, теплого, чтобы прогнало оно усталость. Эх, Пашка, Пашка! Если бросить все худое из твоей жизни на одну чашу весов, доброе — на другую, что увидишь? Плохого, без сомнения, больше, но если задуматься, то есть еще просветы в Пашкиной жизни. Не потерянный окончательно для общества Горючкин. Не доглядели когда-то с его воспитанием. Теперь дорогой ценой ему платить придется, а кому от этого легче?
Положил Коротков рядом с распухшей папкой чистый лист, нарисовал в центре кружок. Жирно вписал внутри два слова: «Леха Крест». Теперь уверенно можно сказать — он организатор преступной группы. Побежали в разные стороны лучики. Уперся один в небольшой квадратик, а над ним крестик. Совсем, как над могилой рисуют. И это понятно. Взломщик сейфов Верти Угол, безвременно до суда усопший. Подписал внизу: «исполнитель».
Для Пашки нарисовал машину. И он исполнитель, а может, еще и наводчик. Второе пока под вопросом, выяснится, не все конфетки разом. Не исключено, что и от него куда-нибудь лучик потянется.
Особняком в этой схемке стоял Хардин. У него свой, особый состав преступления. А вот еще одна клеточка пока пустая. Мельком видел Пашка Лехиного дружка, одна особенность припомнилась: лицом темный. И сторож об этом говорил, А как ошиблись? Но искать надо, изучать картотеки. Может, Сушко из колонии добрую весть даст. Улетел вечером и домой попрощаться не забежал. Была надежда на эту поездку, на разговор с местными сотрудниками. Иначе как на этого человека выйти, когда его только через Креста взять можно. А того и самого еще найти надо.
Глядел на схемку, не упустил ли чего. На бумаге все вроде просто. Кружочки, квадратики, крестики. Жизнь людей в эту начертательную формалистику не вложишь. И за простым лучиком-вектором скрываются сложнейшие человеческие отношения.
Вложил Алексей листок в папку, поднялся, шевельнул плечами, будто стряхнул с них невидимую пыль. Пора все-таки домой...
В КОЛОНИИ
Два часа ушло на разные бумажные формальности. Что ж, в исправительно-трудовой колонии с особым режимом без этого не обойтись. Инспектор уголовного розыска Сушко это понимал, и все-таки, сидя в небольшом караульном помещении, оскорбленно подергивал губами. «Своя своих не познаша». Вот он, весь на ладошке, при нужных регалиях, с сопроводиловкой за подписью генерала. А здесь...
Наконец, появился невысокий скуластенький солдатик с раскосым разрезам глаз.
— Начальник вас просют.
«Надо же, просют», — про себя съехидничал Сушко, но поднялся облегченно: первая часть мытарств миновала.
Солдатик, в отстиранной до холщовой белизны гимнастерке («хлоркой отстирывал, салага!»), первым скользил по коридорному лабиринту, показывая в маленькие оконца какой-то зеленоватый бланк.
Вышагивал ходко за ним Сушко, размышлял. Интересно, о чем думает осужденный, когда впервые проходит этой дорогой? Понимает ли безысходность своего положения, раскаивается ли в содеянном? За эти короткие минуты многое может измениться в его характере, повлиять на дальнейшую судьбу. Именно здесь незримо пролегает та черта, переступая которую, можно впасть в безнадежное отчаяние или, наоборот, укрепиться духом, осознать свою неправоту и принять решение стать честным человеком. Все может быть. Ведь за порогом — зона, со своим распорядком и неписаными законами.
С тех пор как «спел ты на суде свою лебединую песню», а в переводе с жаргона — сказал последнее слово, и судьи беспристрастно решили твое дело, ты — осужденный. И везли тебя на вокзал в крытой машине с решеткой, и вагон ясно что не купейный, и рядом конвойные, у которых в автоматах рожки с боевой начинкой. Потому что режим судьи определили тебе усиленный, который дают не каждому и не за всякое преступление. Сильно надо насолить обществу, чтобы его заработать. И прислали тебя сюда не лежать на печках-лавочках, а искупать вину. Потому как наказан государством, задолжал ему, нарушив закон. А долги всегда возвращать надо...
Вот такие думы не покидали Сушко, пока он следовал за посыльным узкими коридорами. Звякнула последняя дверь. Солдатик ступил на чистую асфальтированную дорожку, и Сушко невольно остановился, разглядывая мелово-чистые оштукатуренные бараки, у входа в которые стояли деревянные беседки с врытыми посредине бочками для окурков.
Поодаль виднелось массивное каменное здание, в котором было нетрудно угадать производственные мастерские. А людей не видно. Бездельничать здесь не позволят. Попал — работай. Трудом доказывай желание исправиться.
И всюду аккуратно оформленные деревянные щиты-стенды.
— Чертовщина какая-то, — с иронией отметил про себя Сушко. — Аллейки, тополечки, хатки беленые...
Когда его срочно командировали сюда (раньше в колониях ему бывать не приходилось), он готовился увидеть что-то мрачное, схожее с описаниями Достоевского: приземистые казематы, окруженные тесаными трехметровыми стволами деревьев, понурых арестантов. А здесь... Ходи под топольками по чистому асфальту, дыши незадымленным таежным воздухом. Не хватает только фонтана да киоска с надписью «Пиво-воды». Если бы не замысловатая вязь проволочных спиралей, не утепленные наблюдательные вышки и зрачки прожекторов и каких-то приборов с объективами, направленных на жилую зону, так бы и думалось.
— Нам сюда, — это солдатик — малиновые петлицы. Голос у него певучий, звонкий — все они в своих степях голосисты, потому как всегда на природе, не коптят легкие городским воздухом.
— Вот здесь.
В дальнем левом углу территории, отделенной от площади и бараков невысоким дощатым забором на фоне все той же проволочной паутины краснело неоштукатуренным кирпичом двухэтажное здание. И здесь серебрились невысокие топольки, в старых резиновых шинах, превращенных в клумбы, голубели поздние какие-то невзрачные, но с резким медовым запахом, цветы. Все дышало особой добротностью, чистотой, какие бывают только у радивого хозяина.
Еще два раза молчаливый сопровождающий показал свой печатный мандат, который открывал перед ними явно запретные двери. И снова они меряли длинные коридоры, сворачивая то влево, то вправо, и Сушко дивился, как можно в таком небольшом помещении (так ему казалось со двора) понастроить столько кабинетов и запутать подходы к ним.
Перед дверью, обитой дерматином, солдатик скрипнул кирзовыми сапогами, с явным почтением произнес: «Начколонии», — и скрылся в кабинете. Стены и дверь не пропускали звуки, и Сушко опять сердито зачмокал губами. Ревизор он, что ли, таить от него свои дела. И так, дорогуши, Креста проворонили, поднесли подарочек их городу — вся милиция в запарке, покой потеряла. Но в его положении лучше вести себя тихо и уважительно, с улыбочкой на губах. А то упрется этот, который «просют», и поедешь восвояси, без нужных данных, добавишь работенки ребятам. Поневоле в товарищи набиваться будешь, чтоб в архивный отдел попасть, по-хозяйски посмотреть картотеки.
Приоткрылась дверь.
— Заходите.
Солдатику явно за что-то попало, на загоревшем лице отчетливо проступали пятна. Сушко нетерпеливо переступил невысокий, в толщину плахи, порожек и остановился.