, бескровные пальцы.
— Я люблю здоровых людей, здоровые люди хорошо работают. Кушайте, мистер Донцов. Не обращайте на меня внимания. У меня особый режим. Шестьдесят шесть лет, вы меня понимаете, мистер Донцов?..
— Я перебью вас, — сказал Иван Андреевич, смущаясь от того, что давно не говорил по-английски, — вы говорили о Майльсе, разве вы собираете картины?
— Нет, я не коллекционер. Но вы, конечно, слышали, что я купил марку «Франклин». Правду сказать, я профан в автомобильном деле, но мне кажется, это к лучшему. Я свежий человек. У меня нет предвзятости и устарелых навыков. К будущему году я совершенно реорганизую заводы. А в двадцать девятом году «Франклин» будет стоить дороже Пакарда и Ройса. Майльс предлагал мне свой проект раскраски кузова и колес. И, знаете ли, я убедился в том, что он мне не нужен. Художники мне не нужны, я буду учиться у природы.
Ричель остановился и, подготовив эффект, продолжал:
— Я остановился на попугае.
Донцов перестал есть. Его раздражали почти невидимые. быстрые и ловкие руки лакеев, неслышно наливающие вино в бокалы и неслышно меняющие приборы. Немые, как бы несуществующие свидетели этой встречи раздражали его.
— Я остановился на попугаях, — с увлечением маниака продолжал Ричель, — именно на бразильских попугаях и некоторых видах ящериц. Вы имеете некоторое представление о расцветке попугаев и ящериц? Или расцветке колибри? Именно такие тона надо сочетать в окраске кузова и колес. В Лондоне, на нашем стенде, мы выставили нашу модель 1928 года…
Лакеи привозили и увозили серебряные блюда. Маленькие столики откатывались в сторону, и на их место из темноты выдвигались другие. Перед Ричелем стыла на тарелке жидкая, серая кашица. Он опустил глаза в тарелку и скептически рассматривал ее, прищурив глаза.
Этому человеку принадлежала половина мировой выплавки железа и стали.
— Слушайте, мистер Ричель, — громко выговорил Донцов, — давайте поговорим о деле. Вы знакомы с единственным вопросом, который меня интересует.
— Очень немного, очень немного, — сказал Ричель, отодвигая тарелку с серой кашицей, — то есть я знаю то, что читал в «Hutte» и в наших справочниках. К моему стыду Россия меня мало интересовала, однако, я могу вам перечислить ваши заводы на Урале и Кривом Роге, процент серы, содержащийся в коксе Донецкого и Кузнецкого бассейнов, анализы чугуна Брянского и других заводов.
Цифры и названия он произносил быстро, не задумываясь, упершись глазами в скатерть, точно читая с невидимых диаграмм и таблиц.
Донцов встал. Он не мог говорить сидя. Его смущала скатерть, хрусталь и цветы. Он сделал несколько больших шагов и сразу почувствовал себя тверже и, не глядя на Ричеля, заговорил в пространство — во враждебную, настороженную темноту.
— С вашей точки зрения вы правы, мистер Ричель, правы, когда говорите о количестве выплавленного нами чугуна и ничтожной доле его, приходящейся на душу населения нашего Союза. Я знаю ваши цифры и с завистью думаю о них Я знаю анализ Коннесвильского кокса и ваши Питсбургские копи, но вы забываете о наших резервах. Наши копи идут по поверхности земли, мы еще не проникли в недра, мы не израсходовали тысячной доли наших богатств Вы, один из первых дельцов Америки, имеете представление о русских и России по книгам ваших соотечественников, по запискам ваших секретарей. Другие ее знают по пьесам Толстого, по книгам Достоевского, по музыке и танцам и театру, которые идут из России. Но прежней России нет. Прежних русских нет. Мы вытащили новых людей из гущи, из ста тридцати миллионов. Нет кающихся дворян, нет камаринских мужиков и темных мастеровых. Впрочем, вы этого не поймете. Ваши секретари дали вам как будто точные сведения, и вы уверены в нашей слабости. Однако же вы знаете, сколько мы восстановили доменных печей, вы знаете, как растет выплавка чугуна. Все это вы можете увидеть своими глазами через неделю на Урале и в Кривом Роге.
Ричель поднял руку и почти беззвучно сказал:
— Кокс.
— Да, вы правы. Уголь. Уголь и железо. Одно цепляется за другое. Кокс.
— Вы восстанавливаете доменные печи, вы тратите кокс на полуфабрикаты и у вас нехватает его на выработку фабрикатов. Надо реорганизовать, надо совершенно переоборудовать ваши заводы…
— Верно. Поэтому я и говорю сейчас с вами. Не ради же остендских устриц, чорт их возьми, я здесь!
Донцов расстегнул пиджак и вытер выступивший на лбу пот.
— Вы можете нам помочь. С вами мы сделаем три шага вперед, без вас — один. Но мы не погибнем. Я знаю вашу биографию, Ричель, я знаю, с чего вы начали сорок лет назад. И мне кажется, что вы сохранили здравый смысл, несмотря на пять долларов чистого барыша в секунду. Я уверен, что вас интересует это дело, несмотря на ваш безразличный вид.
— Оно меня интересует.
— Конечно, я уверен, что вы много думаете о том, куда поместить несколько сот свободных миллионов. Поэтому вы схватились за «Франклин» и думаете о раскраске кузова, о люкс-автомобилях для кокоток и богатых дураков. Вы взяли все у настоящего и у прошлого, но будущего у вас нет. Вот новое дело. Дело будущего. Дайте нам машины, и мы будем работать не хуже Питсбурга. Я говорю с вами так, потому что вы не банковская акула с Уолл-Стрит, а настоящий промышленник. Вы захватили железо и уголь обеих Америк, при чем же тут попугаи и ящерицы, чорт их возьми?
Они были совершенно одни. Лакеи незаметно ушли в ту самую минуту, когда Донцов встал из-за стола. Ричель сидел неподвижно, еле заметным движением пальцев подтягивая к себе скатерть. Донцов смотрел в темноту, в тяжелые, непроницаемые драпировки, и в этой темноте, за плечами старика он как бы видел огромные пространства изрытой шахтами земли, горы каменного угля, гигантские подъемные краны, спокойное, слегка загибающееся коптящее пламя плавильных печей, подвесные, двигающиеся в воздухе вагонетки и заводы, дивизии заводов, армии заводов, теснящие железнодорожное полотно. Вчера ночью, именно такой он видел Бельгию в окне экспресса, пятнадцать лет назад он видел Питсбург — Пиренеи руды, Альпы, Гималаи чугуна, железа и стали. И все это было в руках усталого, скучающего старика.
— В сущности мы враги, — наконец выговорил Ричель. — Я люблю примеры из библии. Голиаф и Давид. И вот Давид приходит к Голиафу и говорит: «Сделай мне пращу, и я когда-нибудь убью тебя из этой пращи». Вы меня понимаете?
— Какое мне дело до библии? Какое вам дело до библии? Когда вы разорили тысячи людей, когда вы организовали Всеобщую Металлургическую Компанию, вы не искали примеров в библии. Мне кажется, что я вас понял. У вас просто нехватает смелости. Это старость.
Ричель слабо улыбнулся.
— Вы боитесь. Двадцать лет назад у вас хватило бы смелости работать с нами. В сущности, мы должны бояться вас, Голиафа, а мы зовем вас работать. Я понимаю. Гораздо больше нас вы боитесь финансистов с Уолл-Стрит, банковских акул, которых вы презираете, затем вы боитесь Пятой авеню и прессы наших кредиторов. И, знаете ли, Ричель, это — старость. Не гипнотизируйте себя «Франклином» и попугаями. Это — старость.
Донцов посмотрел на часы.
— Вы уходите? — спросил Ричель и встал. — Но, я думаю, мы еще встретимся. Я люблю живых и здоровых людей.
Донцов спустился в вестибюль. Красивые женщины в пышных мехах заглядывали ему в глаза — может быть, потому, что его провожал секретарь самого Ричеля, а может быть, и потому, что Донцов был стройным и складным малым. Он шел и думал о Ричеле, о старом Ричеле с ревматизмом и язвой желудка, и смотрел на открытые плечи и ноги женщин с любопытством и легким озорством.
Ричель сидел в одной из одиннадцати комнат апартамента и растирал ладонью мертвеющий мизинец. Он не болтун, русский молодой человек, но он сказал именно то, о чем иногда думал Ричель.
— Помните, Фолл, — вдруг сказал он, — помните, сорок лет назад, когда мы были молоды, в Портланде, в лесу, мы говорили о смерти. И вы сказали: «Люди придумают что-нибудь к тому времени, когда нам придется умирать». Вот прошло сорок лет, и ученые люди ничего не придумали. Мы даем им деньги, много денег, и все-таки они ничего не выдумали.
— Ничего.
— Старое уходит, — думал вслух Ричель, — в сорок, пятьдесят лет человека режет бритва. Это — зрелость. Затем лезвие не годится, и это — старость. Надо бросить лезвие.
Между тем, Иван Андреевич Донцов вышел из подъезда отеля «Клэридж». Шофер такси перегнулся и открыл дверцу машины, но Донцов покачал головой и пошел направо по Елисейским полям. Он почувствовал волчий голод, удивился и вспомнил, что ничего не ел, и рассмеялся.
Около Инвалидов есть ресторанчик для шоферов. Там в любое время можно получить телячье филе и сухое, легкое Анжуйское вино. Донцов повернул влево и, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, в душную и сухую ночь метрополитэна.
Лед и пламень
Осенью 1926 года Иван Иванович Зайцев выехал на пароходе «Пестель» из Новороссийска в Крым, в Севастополь. Пять недель Иван Иванович жил у начальника Энской дивизии, Яна Карловича Шерна. Эти пять недель они провели вместе, частью в лагерях, частью на конском заводе в Северном Кавказе. Горы и воздух, люди и лошади понравились Зайцеву. Он мог бы прожить у Шерна до осени. У них были грубовато-приятельские, давние отношения, отношения бывшего командарма и его начальника штаба девятнадцатого и двадцатого годов. Когда Зайцев сказал, что уезжает в Новороссийск, а оттуда с первым пароходом в Севастополь, Шерн пожал плечами и протяжно свистнул: «Не видали тебя в Крыму?» Зайцев показал ему телеграмму. В телеграмме было сказано, что их старый товарищ, по фронту, бывший член революционного военного совета армии, Яков Егорович Петров, находится в последней стадии туберкулеза и, по-видимому, умирает. Телеграмма была подписана неизвестной Шерну и Зайцеву фамилией, Анна Морозова. Вечером Зайцев выехал в Новороссийск. Шери проводил его на вокзал. Весь день они промолчали, потому, что сыграли шесть партий в шахматы. По дороге на вокзал Шерн рассказал Зайцеву смешную историю о четвертой женитьбе знакомого командира полка Ткаченко и, неожиданно вздохнув, сказал: «Застанешь в живых — поклонись. Слышишь, поклонись старику». Шерн уехал задолго до отхода поезда и Зайцев понял, что бывший командарм не в духе и взволнован. Не останавливаясь в Новороссийске, Зайцев проехал прямо в порт, на пароход. Пароход отошел в час ночи и всю ночь Зайцев просидел на палубе. Не было свободных коек, затем Зайцев хорошо спал в вагоне и ему не хотелось спать. Он лежал на скамье верхней палубы, слушал удары винта и плеск воды за кормой. Внизу бренчали на мандолине и пели «Вниз по матушке по Волге», но на море была значительная и строгая тишина и голоса и звон струн рассеивались и пропадали в необъятном пространстве воды и воздуха. Небо поголубело и в небе, под мигающей серебряной звездой, обозначались мачта, обруч и сеть проволок радио. Мачта наклонялась вперед и назад, перед рассветом слегка качало. Черно-синие, упругие валы подкатывались под пароход, уходили на восток, похожие на расплавленный, стынущий металл. Зайцев лежал на спине, упираясь ногами в белый ящик на палубе и сильно нажимал каблуками на ящик, точно старался ускорить бег корабля. Поймав себя на этом, он понял, что боится опоз