На не видном за зданиями горизонте, в блекнущем небе занималась заря. Отсюда, из гостиницы, ее можно было увидеть только в узенький просвет между большими деревьями и новым домом на улице, которая вела к высокому обрыву, к оврагу, отделявшему старую часть Колосовска от молодого центра города.
В одну из ночей Вадим заметил этот теплевший с каждым мигом розовый глазок новорожденного дня и привык по-детски загадывать — проглянул он через облака, значит, сутки будут удачными.
Нынче глазок горел ярко. Как видно, ветер раскачивал дерево, и, казалось, юная зорька приветственно сигналит.
«Сейчас скажу про музыканта», — подумал Вадим. Отошел от окна в удивительный, всякий раз заново рождавшийся мир, вернулся к столу. Хорошо летом! Даже в их бессонном обиталище воздух свеж.
— Итак, вернемся к нашей троице, — повторил он, снова поудобней располагаясь в кресле.
Стол завален протокольными бланками, около Лобачева и Корнеева по пепельнице — обзавелись хозяйством — и по граненому стакану с черным осадком разбухших чаинок на донцах. Не чай, почти чифир. А спать все равно хочется.
Покосившись на пузатый электрический чайник на тумбочке, Вадим подумал с надеждой, что сегодня они больше не будут заваривать.
— Двадцать рублей за собственное выступление — это уже интересно. Непохоже на заработок, похоже на страсть.
— А может, на публику прорывается, аплодисменты сорвать, авторитет заработать.
— Не думаю, — сказал Вадим. — Все-таки если б были у него данные, в местных клубах больше бы было шансов прорваться. Он же местный. А здесь он в баянистах застрял. Уж как-нибудь бы выдвинули. Да и двадцать рублей для некредитоспособного…
— Почему? — перебил Корнеев. — Перед Ленинградом появился дорогой магнитофон (смотри Чернову). Есть деньги. Откуда? Другой вопрос.
— Дуре Черновой, по всей видимости, их не видать, и все-таки — да, откуда?
— Чернова — дура? — воскликнул Корнеев. — Вадим Иванович, ты заелся! По сравнению с Завариной твоя Чернова — Эйнштейн. Эйнштейн в любви.
По отчеству, да еще с произнесением всех слогов Корнеев величал Вадима лишь в редких случаях. Что-то должно было последовать.
— Нашелся ведь, кто раньше приходил к Вознесенским. То есть он еще не нашелся, но он наметился.
— Давай, давай!
Развалившийся было в кресле Вадим подобрался. Даже спать расхотелось, и крепнущий свет зари зазвучал как начало рабочего дня. Недаром, значит, глазок подмаргивал.
— Преамбула тебе известна, кто-то должен был быть, а из этой сокрушительной ничего я не мог вытянуть. И пошел я по соседям. Под видом — собираюсь снять приятелю комнату на лето, то да се. И представь, наткнулся — не знаю, как тебе, а мне первые такие попались — на остервенелую семейку, которая рада до смерти, что старика обокрали.
Исходное положение у них понятно: религия — опиум для народа. А дальше ход рассуждений таков: если ценные вещи открыто держали, то сколько же у них попрятано. А раз попрятано, так за деньги что хочешь можно. К ним сантехник два раза приходил, а у нас водопровод не в порядке, к нам не дозовешься.
«А у них, — спрашиваю, — водопровод тоже не в порядке?» — «А черт, говорят, их знает, а только к ним ходит. Два раза был, сами видели. Машку ихнюю спросили, она сказала, что сантехник. А почему к нам не заходит?» — спрашиваем. «А это, говорит, дело не мое».
Я опять к Завариной, а она мне на полном серьезе: «Так вы про знакомых спрашивали, а он какой же знакомый? Он сантехник».
— Наша недоработка, — щадя самолюбие Корнеича, сказал Вадим. — Иначе вопросы надо было ставить.
Но Корнеич не принял поблажки:
— Сам знаю. До удивления просто, а прошляпил. Короче говоря, месяц с лишним тому назад, до Майских праздников, точнее не помнит, к Вознесенским пришел сантехник, под плащом халат, чемодан потертый с должным снаряжением. Старика, заметь, дома не было. Проверял краны, в одном сменил прокладку. Попутно пощелкал выключателями, сказал, что скоро придут проводку по дому проверять. Заварина сама спросила, не может ли он сразу и проводку. Он сказал, что смочь-то сможет, но очень занят. Она пообещала пол-литра. Провела по коридорам, по комнатам. В комнате у старухи он задержался с одним выключателем, не велел пользоваться, объяснил, что с собой нет, но в следующий раз будет рядом, зайдет и сменит.
В следующий раз пришел. Старика опять не было. С выключателем долго возился, посылал ее за молотком, сказал, молоток забыл.
— Выключатель на шурупах. А по отношению к старухиному креслу где выключатель?
— За спиной. У постели, аккуратно за спиной. Весь киот просматривается. Когда уходил, дал Завариной расписаться в книге, книга обтрепанная, много всяких граф.
— В коммунхозе?
— Мог бы и не спрашивать. Был. Никакого сантехника к Вознесенским не посылали. Кто ходит по домам, видел, старенькие, страшненькие. К Вознесенским приходил молодой, видный, по словам Завариной, обходительный и — ни в одном глазу, а с этими рядом постоишь — на огурец потягивает. Соседи утверждали, что перманент сделан после сантехника.
— Не исключаю, не исключаю, — в раздумье повторял Вадим. — И все-таки она не врет. Если навела, то по глупости и сама того не ведает. Портретик наш показывал?
— Отвергает наотрез.
— И без бородки показывал?
— Отвергает.
— Значит, все правильно.
Вадим погасил настольную лампу. Было уже светло, но город еще спал, только птицы, пробуждаясь, начинали перекликаться.
— Значит, как мы и предполагали. Первым дважды — как минимум дважды, тут Заварина может соврать, — прошел… назовем его Сантехник. Заметь, оба раза хозяин отсутствовал, хотя вообще, как мы знаем, отлучается редко. Осведомленность полная. Вероятнее всего, не от Завариной.
Сантехник, прошедший дважды, мог информировать второго, с бородкой, о расположении комнат. Кто-то из них двоих должен разбираться в иконах и живописи. Похищенная икона в киоте одна из пятнадцати — двадцати и отнюдь не занимала центрального положения. Пейзаж на стене тоже был не один. Я, к примеру, погорел на пейзажах.
Вадим рассказал о своей беседе со стариком о прошлом, о том, что по сию пору трепещет в Вознесенском творческая жилка, не сумели ее увидеть до конца.
— Беда вот так-то, — не сразу отозвался Корнеев. — Промучился, наверно, бедолага, всю жизнь, никакие обедни не спасали. И это, между прочим, не суть важно, большой талант или маленький. Одна блоха, да спать не дает.
Лобачев работал «в паре» с Корнеевым уже не один год, а ведь далеко не всегда удается следователю и оперативнику выиграть, а точнее, выработать такое взаимоотношение, синхронность восприятия и метода мышления. Нередко люди не срабатываются, хотя каждый в отдельности вполне способен действовать грамотно и результативно.
А вот к неожиданности корнеевских формулировок Вадим так и не смог привыкнуть, доводилось и позавидовать.
Сейчас не особо эстетичный образ, использованный товарищем, мощно перенацелил мысли с деликатно-печального старика на троицу, развлекавшуюся в Ленинграде.
— А двадцать рублей за разрешение спеть песенку при окладе баяниста — это, считаешь, блоха?
— Считаю, уже клоп.
Они еще раз вместе просмотрели показания Черновой.
— Громову из Москонцерта Шитов зачем-то нужен, — рассуждал Вадим, стараясь вспомнить Чернову, подробно каждое ее слово, интонацию, от которой порой так меняется смысл.
Когда уже можно будет полностью перейти на магнитофонную запись! Ведь далеко не в одной физической усталости дело, пишешь — неминуемо отвлекаешься от допрашиваемого, перестаешь видеть человека. Стремясь максимально сохранить смысл показания, можешь упустить отдельное слово, паузу, а в них-то, бывает, и таится искомый эмоциональный акцент.
Корнеев тотчас опробовал на крепость протянутую ниточку:
— А если Шитов нужен Громову как певец?
— Нет. Как видишь, за эстраду Шитов сам готов платить, только бы пустили. Простая дружба, без подоплеки?
Корнеев подумал.
— Если судить по протоколу, Чернова относится к Громову немножко снизу вверх, — сказал он. — Возможно?
— Точно. По сравнению с Волковой Чернова в этой компании вообще на вторых ролях.
— Но ей доверяют. Телефон музыканта, поручение… — Корнеев проверил авиабилет. — А что у тебя было на «потом»? — вспомнил он. — У меня была Заварина, а у тебя?
Вадим помедлил, облачко сомнения все же бросило тень на его замысел.
— Знаешь, Корнеич, завтра! — решил он. Почему-то ему казалось, что завтра они основательно продвинутся и все тогда решится.
А впрочем, ничего странного в этом ожидании не было. Прошедший день дал много. Корнеев, хотя и с опозданием, просиял не зря. Появился проводник человека с бородкой, появился Сантехник. Странно звучит — «появился»? Да, его еще нет. Но есть, кому его опознать. Они найдут его. Появится он и во плоти. Важно, что он предугадан. Это как в таблице Менделеева. Еще не открыт элемент, но уже известны его свойства и место в системе.
— Может, он и не только проводник, — снова вернулся Вадим к Сантехнику, и Корнеев понял это. — Кто-то из них двоих ведь должен был определить икону и картину?
— Иваныч — хватит! Вот-вот солнце вылезет.
Наметили на завтра: договориться с управлением о подключении Ленинграда. Начать проверку музыканта. Выяснить по сберкассам, не поступали ли за последние десять дней вклады от троицы, поскольку у Шитова и Волковой внезапно обнаружились ценные вещи, а Громов живет не по средствам и близок им обоим.
— Ну, а теперь минуточек двести вздремнуть.
Три часа до подъема простирались заманчиво-долгие, как ночь. Постельное белье встречало приятным холодком. Есть же на свете люди, не испытавшие счастья залечь вот так, на целых три часа! Вот она где прорезалась, теория относительности.
Мысли уже блаженно сливались. Вадим успел только спросить себя: почему не сказал Корнеичу о своей вариации касательно музыканта? Раздумал? Вадим проверил. Нет, идейка та цела, живет, гнездо свила. Просто он поопасился спугнуть — сглазить версию, крепнущую в целом. План его приемлем только в том случае, если троица или хотя бы двое из нее станут прицельно подозреваемыми.