Как-то в начале весны 1926 года я, будучи в Москве, зашел в Управление ОГПУ. Поднимаюсь по лестнице, а навстречу В. Р. Менжинский. Остановил меня, поздоровался и спрашивает, когда я приехал в Моекву.
— Два дня назад.
— А почему же вы не зашли ко мне?
— Считал неудобным, Вячеслав Рудольфович. Что ж я буду вас отвлекать разговорами?
— Напрасно так думаете. Я всегда рад вас видеть у себя. Если сможете, то завтра в 11 часов утра зайдите ко мне.
Я поблагодарил за приглашение.
В назначенное время я пришел к Вячеславу Рудольфовичу. Болезненный вид его обеспокоил меня. Я выразил опасение по поводу его здоровья.
— Да что вы все, точно сговорились. Только о здоровье со мною и говорите, — шутливо и в то же время с каким-то оттенком грусти заметил Вячеслав Рудольфович. — Впрочем, вы правы. Здоровье у меня действительно неважное. Врачи заставляют лежать. Я прошу вас, товарищ Фомин, извинить меня: я буду разговаривать с вами лежа. Пусть вас это не смущает.
Он попросил принести нам чаю и, лежа на диване, рассказывал, что из Германии прибыла в Москву врачебная комиссия, куда входят известнейшие в медицине ученые. Совместно с нашими профессорами они освидетельствовали всех членов Политбюро ЦК партии и народных комиссаров.
— Почему-то и меня включили в этот список, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Осмотрела меня эта комиссия и постановила, чтобы я оставил работу и выехал на все лето в Сочи лечиться. А разве можно сейчас оставить работу мне, когда Феликс Эдмундович так занят в ВСНХ! Но он настаивает на лечении…
В 1934 году Вячеслав Рудольфович ушел из жизни. Перестало биться сердце пламенного революционера, верного ученика Ленина, помощника и соратника Дзержинского.
Память о Дзержинском
Нас, чекистов, знавших «грозу буржуазии», «рыцаря революции» Дзержинского, всегда поражала в Феликсе Эдмундовиче его необычайная человечность, скромность, простота, душевное отношение к своим подчиненным, сотрудникам, к товарищам, ко всем, кто обращался к нему за советом или с просьбой. Это был человек большого, отзывчивого сердца. И все эти качества, которые были присущи ему самому, он очень настойчиво прививал, воспитывал и у своих подчиненных.
У всех, кому довелось общаться с Феликсом Эдмундовичем, навсегда осталась о нем добрая, светлая память.
Я хочу рассказать здесь не только о том, чему сам был свидетелем, но и о том, что рассказывали мне люди, встречавшиеся с Дзержинским. Пусть это будут разрозненные и, может быть, на первый взгляд не очень значительные эпизоды. Но ведь нам дорого, вплоть до мельчайших подробностей, все, что относится к славной жизни таких людей, как Дзержинский. Пусть же и эти маленькие штрихи послужат воссозданию в памяти потомков живого облика одного из самых преданных и самых благородных сынов ленинской партии.
Как-то, уже много лет спустя после гражданской войны, я встретился с бывшим инспектором политотдела 15-й армии И. Н. Гурвичем[81]. Он рассказал мне об одном случае, который произошел с Феликсом Эдмундовичем в Польше в 1920 году.
В то время Ф. Э. Дзержинский был членом Польского ревкома и начальником тыла Юго-Западного фронта. Ему приходилось часто бывать в воинских частях, останавливаться на ночлег у местного населения. Однажды в местечке между Лидой и Белостоком остался он ночевать у одного старенького ксендза. Тот вначале смотрел на незваного гостя исподлобья и не желал даже разговаривать с красным начальником. Но вот Феликс Эдмундович заговорил по-польски со служанкой. Ксендз, не утерпев, присоединился к ним. Это был крайне словоохотливый старик. Слово за слово, и вот он уже подсаживается поближе к Ф. Э. Дзержинскому.
Вначале разговор не касался политики. Ксендз заговорил о неуважении современной молодежи к классикам польской литературы. Феликс Эдмундович хорошо знал произведения многих из них, но особенно любил он Адама Мицкевича. Вспомнив о нем, Феликс Эдмундович с чувством прочитал на память некоторые строки великого поэта. Ксендз был просто очарован.
— Как приятно, — сказал он, — встретить у большевиков такого образованного, культурного человека, да еще из наших, из поляков. Среди красных такие не часто попадаются. Вот, к примеру, есть у них там в Москве чекист Дзержинский — тоже поляк. Так ведь как только земля носит такого: сколько он, говорят, народу погубил! Все тюрьмы полны, кого посадил, а кого и расстрелял!
Феликс Эдмундович внимательно слушал, не перебивал да еш, е иногда и поддакивал:
— Да, да, бывали у Дзержинского такие случаи: и в тюрьмы сажал и расстреливал.
Ксендз, обрадованный, что его слушают так внимательно и даже соглашаются, продолжает все откровеннее ругать и Дзержинского и ЧК. Уж такого-де лиходея, антихриста, как Дзержинский, и на свете не бывало.
Служанка поставила на стол ужин. Ксендз велел принести бутылочку наливки. Но Феликс Эдмундович от вина отказался, а довольствовался чаем.
Ксендз не мог нарадоваться на своего квартиранта.
Утром Феликс Эдмундович должен был уехать. Он позвал хозяина и спросил, сколько с него причитается за ночлег и ужин.
Ксендз огорчился:
— Неужели вы уже уезжаете?
— Да, надо.
— Очень жаль. Редко с такими хорошими людьми приходится встречаться. Хоть вы и большевик, но, прямо скажу, удивительный вы человек: и душевный, и обходительный. Вы хоть свою фамилию скажите, чтобы я знал, с кем имел честь познакомиться. А может быть, еще и встретиться придется,
— Я Дзержинский.
— Дзержинский? — переспросил ксендз, меняясь в лице. Он пытался улыбаться, но это у него как-то криво получалось.
— Скажите, какое совпадение! А тот-то, чекист… ваш, значит, однофамилец? А может быть, и… родственник?
— Нет, не родственник. Я и есть тот самый чекист Дзержинский, о котором мы с вами вчера так любезно поговорили.
Услышав это, ксендз затрясся. Несколько мгновений он не мог произнести ни слова. Затем жалобно запричитал:
— Ой, что я наделал, что наделал! Что же мне теперь будет?
Дзержинский, усмехнувшись, прервал его.
— Ровным счетом ничего.
— Ой, не верю, не верю, пропал я! — причитал ксендз. — Меня арестуют? Да?
— Да ничего вам не будет. Успокойтесь, — сказал Дзержинский. — Вы сказали мне вчера то, что пишут и говорят обо мне буржуазные газеты, враги Советской власти да обыватели. Я все это не первый раз слышу. А должность у меня действительно такая, что приходится и в тюрьму сажать и даже кое-кого расстреливать — особо вредных врагов Советской власти,
Ф. Э. Дзержинский ушел, оставив растерянного ксендза на крыльце.
А через час инспектор политотдела И. Н. Гурвич зашел вручить Феликсу Эдмундовичу служебный пакет.
У ксендза, как увидел он человека в военной форме, так ноги и подкосились.
Узнав, что Дзержинского уже нет, Гурвич повернул было обратно, но ксендз, обретший дар речи, остановил его:
— Пан начальник, пан начальник! Скажите, что мне будет? Я очень обидел пана Дзержинского, такое ему наговорил, что и вспомнить страшно.
И он рассказал ему все, что произошло.
— А что сказал вам сам Дзержинский? — спросил Гурвич.
— Он говорил, что мне ничего не будет. Но я не верю.
— Ну, раз Дзержинский так сказал, — успокоил старика Гурвич, — значит, вам нечего беспокоиться. Феликс Эдмундович никогда ничего зря не говорит.
В 1922 ГОДУ в политотдел войск ВЧК поступили с Урала необычные хромовые тужурки — ярко-красного цвета. Их раздали сотрудникам. И на другой день начальник политотдела Я. В. Мукомль и его помощник С. К. Сюннерберг явились в этакой шикарной форме на работу. Когда они возвращались домой, у Мясницких ворот их машина неожиданно стала. Шофер вышел осмотреть мотор. В это время в открытом автомобиле проезжал Ф. Э. Дзержинский. Он попросил шофера замедлить ход и очень внимательно принялся рассматривать своих сотрудников. А те, кажется, даже и не заметили его. После того как машина была исправлена, они спокойно отправились домой.
А на следующий день, утром, секретарь ВЧК Герсон вызывает Мукомля и Сюннерберга в кабинет Ф. Э. Дзержинского. Как раз в это время я зашел в кабинет секретаря. Мукомль и Сюннерберг подсели ко мне. «По какому делу вызывает нас Феликс Эдмундович?» — гадали они, да так и не могли додуматься.
Потом Сюннерберг мне рассказал:
— Когда мы вошли к Феликсу Эдмундовичу, он быстро поднялся, вышел из-за стола, поздоровался за руку с каждым и спокойно, но твердо сказал:
— Я вас побеспокоил, товарищи, вот по какому поводу. Не знаю, заметили вы или нет, но вчера мы встретились с вами на Мясницкой улице… Сами понимаете, мы живем в такое тяжелое время, когда у значительной части населения Москвы нет ни одежды, ни кожаной обуви. А вы, чекисты, на глазах всего города разъезжаете в ярко-красных хромовых тужурках. Разве это правильно? Зачем же так делать?..
Наши лица сделались под стать нашим красным тужуркам. Мы готовы были от стыда провалиться сквозь землю. Хотели было что-то сказать в свое оправдание, но Феликс Эдмундович опередил нас:
— Не считайте меня таким начальником, который ко всему придирается и во все вмешивается. В другое время я, пожалуй, не стал бы вызывать вас по такому поводу. Надеюсь, что вы правильно поняли меня.
Недавно я заходил к Сюннербергу, живущему в Москве.
— Помните эту историю с красными тужурками? — спросил я.
— А как же! — ответил Сюннерберг. — На всю жизнь запомнилось. Хороший урок дал нам Феликс Эдмундович.
Суровый и беспощадный к тем, кто посягал на завоевания Великого Октября, Ф. Э. Дзержинский был внимателен и отзывчив к нуждам трудящихся. И что особенно для него характерно, очень любил детей, всегда заботился о них. Даже в самые ожесточенные моменты борьбы с контрреволюционным подпольем Феликс Эдмундович мечтал о том времени, когда сможет заняться воспитанием подрастающего поколения. В нем жил талантливейший педагог-воспитатель. «Я люблю детей так, как никого другого… Я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше», — признавался Феликс Эдмундович. И через всю свою жизнь он пронес это чувство отеческой заботы и проникновенной любви к детям.