– Не смей, Зотов! – срывающимся голосом крикнул Вышемирский.
Васильев же остановился от неожиданности: «Зотов! Тот самый!»
– Ты не стесняйся, я не в обиде, – юродствовал Зотов, входя во вкус. – Писать не стеснялся? Вот и расскажи интересующемуся товарищу, как ты мне по шее накостылял. На бумаге, конечно. Что? Не слышу. Как это называется? Реализм, что ли? Я, знаешь, так и подумал, когда писульку твою у тебя в комнате нашел. Читаю и глазам не верю. Это когда же было, товарищ граф? В каком сновидении вы мне по шее дали? Э-э, Юра! Не с твоим хилым здоровьем в мстители записываться. Щелчка ему, видите, жалко стало. Так вот что: давай делить выигрыш, да пойду я домой. Скучно чего-то с тобой стало.
Они завернули за угол. Вышемирский остановился и процедил сквозь зубы, обращаясь к Васильеву:
– Ну что, довольны? Уходите теперь!
Зотов ухмыльнулся и с размаху хлопнул Васильева по плечу:
– В самом деле, дядя, топал бы ты отсюда. Мы с Юрком без сопливых разберемся. Я тебя первый раз вижу, и ты мне не очень нравишься. Так что топай.
– Убери руку, – процедил Андрей.
Высокий оскалился, схватил его за лацканы плаща и встряхнул. Васильев успел заметить, что Вышемирский смотрит на них глазами, полными страха, а губы его беззвучно двигаются, как у рыбы, выброшенной на берег.
– Слушай ты, козел, – просипел Зотов. – Не зли меня лучше! Катись со своей авоськой, пока я тебе ее на голову не натянул. Катись по-хорошему, не то я его, Юрку, заставлю бить. И он ударит. Не веришь?
Васильев верил.
Удар в низ живота оказался сильнее, чем он рассчитывал. Зотов глухо крякнул, согнулся и застыл в таком положении, удивленно выпучив глаза. Резким ударом снизу Васильев выпрямил его, и Зотов, цепляясь за стену дома, осел на асфальт.
– Эх, ты, – бросил Андрей то ли ему, то ли Вышемирскому, неподвижно стоявшему в двух шагах от Зотова.
Он подхватил сетку и медленно, не оглядываясь, побрел прочь...
– Да, история, – сказал я, когда Васильев закончил. – И больше ты его не видел?
– Нет, два раза ходил к нему, один раз в институт, второй раз домой. И оба раза не застал. Написал официальное письмо с приглашением зайти в редакцию. Он не явился.
– А «Второй раунд»? – спросил я.
– Не состоялся второй раунд, – усмехнулся Андрей. – Ни в жизни, ни в литературе.
– Как думаешь – почему?
Он понял мой вопрос правильно.
– Вспомни, что было в его рассказах: с одной стороны, сомнения, переживания, нерешительность, вызывающая сочувствие и жалость – почти красиво. С другой – безволие, трусость, уступки, сделки с совестью. Обещание начать жизнь сначала осталось обещанием, решительный поступок оказался вымыслом. При всей своей привлекательности, одаренности и тонкости Юрий мало чем отличался от грубого, жестокого и совсем непривлекательного Зотова, от придуманного им антипода.
Я был согласен с Андреем. С одним маленьким «но»: хотелось напомнить ему о скрипке, разбитой двенадцатилетним мальчиком в саду, в день смерти матери. Это ведь тоже был он – Юрий Вышемирский. Юрий, не просто прощающийся с прежней жизнью под надежной защитой матери, но и предчувствующий, что с ее смертью ушел из его жизни единственный близкий ему человек.
Двери деканата открывались все реже. Все глуше становился гул, доносившийся из коридоров и просторного вестибюля.
Часовая стрелка на больших, похожих на перевернутое блюдце часах переместилась к цифре семь. Выходит, я сидел здесь уже третий час.
Несколько раз в приоткрытую дверь кабинета заглядывала уборщица, причем с каждым разом ее лицо становилось все более мрачным. Возвращаясь в соседнюю комнату, она демонстративно громко стучала шваброй, и через стену было слышно, как возмущенно позвякивает в ее руках ведро.
Сидевший напротив мужчина не добавил ничего нового к тому, что я успел узнать раньше. Он продолжал говорить, а я пытался разобраться в том, почему сведения о профессоре так сухи и официальны. Может быть, в том моя вина? Вроде нет. Я старался вести разговор в сугубо доверительном ключе, но все мои собеседники, как один, считали нужным говорить одно и то же – о заслугах Вышемирского.
– Ну, а личная жизнь, – перебил я говорившего. – Замечали вы за ним хоть какие-то человеческие качества, может быть, слабости?
По-моему, он не ждал такого вопроса.
– Вы знали профессора много лет. Скажите, чем, например, он занимался в свободное время?
– Работал, – без запинки ответил мужчина. – Иногда в библиотеке, иногда дома.
– А в выходные дни?
– Тоже.
– Ну, а в отпуске?
– Он всегда работал! – с пафосом воскликнул мужчина. – Не вижу в этом ничего плохого!
Исчерпывающая характеристика, не правда ли? Я не удержался и спросил:
– Скажите, а он любил выпить? Или поухаживать за женщинами? Любил он кино? Может быть, музыку? Или футбол?
– Футбол? – робко переспросил он. – Не знаю... Не думаю. Вряд ли...
– Простите, но если ограничиться тем, что сообщили о Вышемирском вы и ваши коллеги, то можно подумать, что он был не человеком, а манекеном, на который вешали медали, которому присваивали почетные звания, объявляли благодарности. Мы с вами беседуем уже тридцать минут и не двинулись дальше перечисления его заслуг. Вы не находите это странным?
Он кивнул и неожиданно выпалил:
– Многие годы профессор ходил в одном и том же костюме. Мы даже острили по этому поводу, разумеется, не в его присутствии.
Так же внезапно он замолчал.
– Ваша секретарша намекнула мне, что особенно тепло он относился к преподавателю Клейменовой Клавдии Степановне. Это верно?
– Не замечал.
Не хотел бы я, чтобы когда-нибудь, через много лет обо мне отзывались так, как отзывались о Вышемирском. А ведь дело к тому идет! Нет, нет, в ближайшее же воскресенье вместе с женой и дочерью мы проведем экстренное мероприятие, отправимся куда-нибудь... Куда? Ну, конечно, в Музей изобразительных искусств! Может быть, тогда обо мне скажут: все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству!
– Вы свободны, – сказал я.
Мужчина попрощался и деликатно прикрыл за собой дверь.
В соседней комнате звякнуло ведро. Уборщица заглянула в кабинет и, убедившись, что, кроме меня, никого нет, бросила мокрую тряпку на пол.
На улице стемнело. Стало прохладнее. Все вокруг было расплывчатым, неопределенным. Деревья казались не то слишком далекими, не то слишком близкими. Огни уличных фонарей окружали туманные ореолы. Где-то жгли сухие листья, и воздух был дымчатым и одновременно прозрачным. Так бывает только в середине осени.
Домой я возвращался пешком. По обе стороны улицы смутно белели здания. Я вдыхал пахнущий дымом воздух, чтобы не забыть, мысленно дописывал еще одну строчку в план работы: «Леонид Головня, парк имени Чкалова». Если у профессора при жизни были враги, то уместно проверить, не относился ли к их числу взяточник с кафедры Вышемирского, о котором рассказывал прокурор. Головня (это его фамилия), осужденный в свое время к четырем годам лишения свободы, успел освободиться из мест заключения и ныне работал сторожем в парке культуры.
«А что, если Юрий уже вернулся? – подумал я. – Может быть, съездить?» Я прикинул, сколько времени займет дорога на улицу Доватора, потом вспомнил о скрытом посте у дома. Ехать не было никакого смысла. Если там что-то произошло, первым делом сообщение поступит в райотдел. Оттуда Логвинову или Сотниченко. И тот и другой обязательно позвонят ко мне домой.
При мысли о доме я почувствовал легкое угрызение совести: в редакции задержался дольше, чем рассчитывал, из деканата позвонить забыл, а на часах уже восемь.
В кармане нашлась двухкопеечная монета. Я дошел до первой телефонной будки и набрал свой домашний номер. Трубку сняла жена.
– Зина, ты? – Вопрос в высшей степени глупый, но ничего умнее я придумать не мог. – Мне никто не звонил?
– Никто.
Я посмотрел на трамвайные рельсы, блестевшие в двух шагах от телефонной будки: Парк имени Чкалова находился всего в одной остановке отсюда. Обидно было не воспользоваться этим.
– Ты домой собираешься? – спросила жена. Я чувствовал себя как охотник, погнавшийся за двумя зайцами: огорчать жену не хочется, но и отказаться от идеи посетить парк не могу. – Ты почему молчишь, Володя?
– Сегодня такая погода...
– И что? – насторожилась она.
– Листья жгут...
– Что-то я тебя не пойму.
– Зина... – начал я, но осекся.
– Говори, чего уж там. – В ее голосе я услышал нотки усталости.
– Зина, – снова начал я. – Зина, мы так давно не были вместе, вдвоем. – Куда делся мой практицизм? Мысль о парке, о Головне, о пунктах, галочках вдруг исчезла. – Я подумал, может быть, мы с тобой погуляем? Слышишь?
– Слышу, – сказала она.
– Уложи Олю и приезжай. Я буду ждать тебя минут через сорок у входа в парк имени Чкалова. А обратно вернемся пешком. Идет?
– Почему через сорок?
Женщина есть женщина!
– Раньше не могу... Не опаздывай, хорошо?
– Шея у тебя, конечно, нараспашку, – сказала она напоследок, и я представил себе ее улыбку так четко, словно находился где-то совсем рядом – только руку протяни.
Времени в моем распоряжении оставалось в обрез. Я повесил трубку и, на ходу поправляя шарф, побежал к трамвайной остановке.
Изредка удается догнать двух зайцев сразу. Хорошим охотникам, разумеется.
С шумной и ярко освещенной аллеи парка надо было свернуть к зданию бывшего пожарного депо, где, по моим сведениям, безотлучно находился сторож. По мере приближения к приземистому двухэтажному зданию шум, доносившийся с аллеи, утихал, а гуляющие встречались все реже. Под ногами потрескивали сухие ветви, с деревьев то и дело срывались и, кружа, падали на землю листья.
На втором этаже располагались кружки и секции, а весь первый этаж здания служил гаражом для парковских автомашин. Чуть в сторонке высилась бывшая пожарная каланча, отдаленно похожая на крепостную башню.