– Это, между прочим, тебя касается. Часики-то ворованными оказались. Сперли их, оказывается, вместе с ангелочками из государственного амбара. Я, как и ты, на крючок попался. Подсунули дружки бывшие, я и купил, а потом тебе перепродал, – пятерку хотел заработать. Теперь они меня в оборот взяли: выкуп требуют, заложить грозятся.
– При чем здесь я? – побелел Юрий.
– При том, что за скупку краденого срок полагается. Не слыхал? Мне-то что – одной судимостью больше, одной меньше. Тебя жалко. Ведь я, Юрочка, тебя выгораживать не стану. Кто, спросят, гражданин Зотов, краденые часы у вас купил? Вышемирский, скажу, Юрий Иванович, сын известного профессора. Проживает там-то и там-то.
– Я не знал, что они ворованные. – Вышемирский ушел в глухую оборону. – Ничего не знаю, ничего я не покупал...
– Ты дружков моих бывших плохо знаешь. Я и сам их боюсь.
– Ничего не знаю, не знаю, – повторил Юрий.
– Да ты пойми, Рембрандт, они-то заявят, что я знал, что часы краденые, а мне придется на тебя вину делить, что, мол, и ты в курсе дела был. Усек? – Зотов отбросил погасший окурок под яблоню. – Юрочка, дружок ты мой драгоценный, у меня денег нет, чтоб за тебя платить. Часы, что ни говори, твои, а не мои.
– Деньги? – Вышемирский схватился за это слово и умоляюще посмотрел на приятеля. – А сколько?
– Сто карбованцев...
– ...Может, он и догадался, что надуваю, но отказать побоялся. Выложил сотню, не пикнул даже.
– Часто вы с него деньги брали? – спросил я.
– В два-три месяца раз. – Кожа на скулах Зотова стала почти кирпичного цвета. – Когда сто, когда двести. Но не больше двухсот. Мог бы прижать, но жалел: товарищ все-таки.
– Получается, что за два года Вышемирский заплатил вам около двух тысяч рублей?
– Не может быть?! – непритворно удивился он.
– Сумма значительная. Где он брал деньги? – спросил я.
– Откуда ж я знаю? – Для убедительности Зотов повторил еще раз: – Ей-богу, не знаю, гражданин следователь. Может, папаша давал, может, сам зарабатывал, не знаю.
– Он не делал попыток отказаться от ваших поборов?
– Этот хлюпик?! – Зотов презрительно скривил губы.
«Желая покончить с шантажом со стороны Зотова, Юрий выкрал у отца деньги и отдал их приятелю, потом уехал, испугавшись ответственности, и сейчас, сидя в рижском кафе «Элита», выжидает момента, когда сможет вернуться», – так рассуждал я. Оставался один вопрос: кто же должен подать сигнал? Зотов? Чтобы проверить себя, я спросил:
– Когда вы думаете дать телеграмму Вышемирскому?
– Какую телеграмму? – не понял он.
– Не отпирайтесь, Зотов. Последний раз вы потребовали от Вышемирского сразу большую сумму денег, и он вам ее отдал. В понедельник, у себя дома после пяти часов. Сколько вы получили от него?
Зотов удивленно посмотрел на меня.
– Я же говорю, больше двухсот никогда с него не брал. В таком деле должна быть мера. Если бы я запросил больше, он бы не дал. Двести было пределом. В этом весь секрет. Да и в понедельник я с ним не виделся. Клянусь вам, гражданин следователь.
И хотя клятва такого человека не многого стоила, я поверил и одновременно понял, что поспешил с выводами. Зотов – мелкий вымогатель, а с Вышемирским имел дело человек поопытней и постарше. Рушилась очередная версия, и мне оставалось выносить из-под обломков то ценное, что от нее осталось.
– Когда последний раз вы шантажировали Юрия? – спросил я.
– С неделю назад. Он дал мне сто рублей и сказал, что это в последний раз, больше давать не будет.
– Назвал причину?
Зотов отрицательно мотнул головой.
– Сказал, что надоело и что денег у него больше нет. – Помялся и добавил: – Ваше дело, гражданин следователь, верить или нет, но в тот раз я подумал, что комедия действительно затянулась, и решил прикрыть лавочку.
– Сообщили об этом Вышемирскому?
– Не успел. Мы с ним вообще стали редко видеться.
– В последнее время он ничего не говорил вам о том, что собирается уехать из города?
Зотов умоляюще посмотрел на меня:
– Можно закурить, гражданин следователь?
– Курите, – разрешил я.
Он вытащил папиросу, примял мундштук и закурил.
– Не мог он уехать, – сказал Зотов между двумя затяжками. – Любовь у него была здесь.
– Вы имеете в виду Елецкую?
– Ритку? Да нет, то пройденный этап. – Он уже не удивлялся моей осведомленности. – Оля у него была, студенточка. Она его уму-разуму учила. Как связался с ней, в начале года это было, так на меня стал волком смотреть. Рита-то свойская баба, попроще.
– Что вы о ней знаете?
– Знаю, что Юрка за ней несколько лет ухлестывал, еще со школы. Что он в ней нашел, черт его знает. – Он последний раз жадно затянулся и затушил папиросу. – Ох, и убивался за ней Юрка! Чуть не плакал. Бегал, встречал после работы, следил, с кем ходит, кто провожает. А она и вправду бойкая девица была. Певицей в ресторане работает. Раз как-то мы за ее счет посидели...
– Это по какому случаю?
– А мне без разницы – не интересовался. Встретил Юрку в центре и увязался с ним. Он какую-то картину в ресторан тащил. Для Ритки. Она с нами весь вечер просидела – не работала в тот день. Обслужили нас по первому классу. К закрытию собрались уходить, Юрка за деньгами полез, а она сказала, что за все заплачено.
– Когда это было?
– Года два назад.
– До того, как вы часы ему продали?
– Примерно в то же время.
Много узнал я из беседы с Зотовым, намного больше, чем ожидал. Оставались формальности. Я спросил:
– Скажите, Зотов, где вы были в понедельник, двадцать четвертого сентября, во второй половине дня?
Его ответ был исчерпывающим и ясным:
– С пяти утра и до самого вторника, гражданин следователь, я находился в медицинском вытрезвителе номер один. Безотлучно.
Увидев, что моя рука потянулась к кнопке звонка, вмонтированного в крышку стола, Зотов поспешно спросил:
– Конвой вызываете?
– Конвой.
– Гражданин следователь, как думаете, много дадут?
– Ровно столько, сколько заслужили. – Я сказал то, в чем никогда не сомневался, и нажал кнопку.
Нещадно светившее весь день солнце подсушило сырой асфальт, прогрело воздух и теперь, наполовину скрывшись за горизонтом, багровым цветом окрасило гряду облаков, чем-то похожих на величавый горный кряж. Пока мы с Логвиновым спускались на набережную, оно исчезло совсем, оставив после себя, как напоминание, розовое, таявшее на сером фоне облачко.
Мы подошли к чугунной ограде. От воды тянуло прохладой и сыростью.
– Хорошо здесь. – Я обернулся к Логвинову, стоявшему сзади.
Он кивнул в знак согласия, но думал, видно, о другом.
– Давай подведем итог, – предложил я. – Если я тебя правильно понял, директор музея Коробейников был заинтересован в том, чтобы коллекция профессора попала в музей. И его позиция не внушила тебе никаких подозрений.
– Никаких, – подтвердил Логвинов.
– Вместе с Олегом Станиславовичем после смерти жены Вышемирского Коробейников участвовал в осмотре коллекции и подписал заключение о подлинности картин.
– Все правильно, – сказал Логвинов и поинтересовался: – А вы домой звонили, Владимир Николаевич?
– Забыл. – Я поискал взглядом телефон-автомат. – Две копейки есть?
– А еще ужинать собрались в ресторане. – Он протянул монетку и, негромко насвистывая, пошел следом.
Под длинные телефонные гудки я смотрел на причал речного вокзала. Прижимаясь боками к гранитной набережной, мерно покачивались легкие прогулочные катера. Пароходы побольше стояли неподвижно, возвышаясь над оградой белоснежными палубами. Они были украшены разноцветными флажками, иллюминацией, с некоторых неслась приглушенная музыка.
Трубку сняла дочь.
– Мама дома? – спросил я.
– Папка, здравствуй! Ты скоро придешь?
– Здравствуй, Оленька. Я задержусь. Ужинайте сегодня без меня.
– Эх ты! Сегодня твоя любимая окрошка и цыпленок-табака.
– Обидно. – Я говорил искренне, так как ценил кулинарный талант жены. – Ну ничего. Поужинаю в ресторане, потом сравним впечатления. А мамы нет?
Не так уж легко добиться ответа от девочки, когда ей всего четырнадцать лет.
– Учти, она будет сердиться, и я тоже. Что ж ты молчишь? Мог бы спросить, что я получила.
Я совсем забыл: сегодня им объявляли оценки за сочинение.
– Ну, поздравляй, – разрешила дочь.
– Ты у нас молодчина. А мама пришла с работы?
– «Мама, мама», – обиделась она. – Тебе неинтересно, какая отметка?
– Четверка?
– Так и быть, скажу, хоть ты и не заслуживаешь. Пятерка! Слышишь, па?
Еще бы не услышать, когда тебе кричат в самое ухо!
– Молодец, – снова похвалил я, и мне стало немного грустно: давать советы другим, конечно, легче; самому не мешало бы почитать Макаренко.
– Что-то мне голос твой не нравится. Ты скоро домой?
– Постараюсь пораньше. – Я уже не спрашивал, дома ли мама.
– Прости, в дверь звонят, – послышалось на другом конце провода. – Наверное, подружка пришла. Ну, до скорого...
В трубке раздались короткие гудки.
– Поговорили? – спросил Логвинов, терпеливо ожидавший у будки.
– Поговорили...
Мы постояли у причала, потом прошли вдоль набережной и по винтовой лестнице мимо швейцара с желтым околышем на фуражке поднялись в ресторан «Приречный».
Не сговариваясь, мы направились к крайнему от эстрады столику.
Ресторан был наполовину пуст. Редкие посетители скучали, разглядывая груду железа, угрожающе повисшую над танцплощадкой.
– Мрачновато у вас, – посетовал я, когда средних лет официантка подошла принять заказ.
– Минут через пятнадцать музыканты придут, – обнадежила она. – Тогда повеселей будет.
Ее пророчество сбылось несколько позже. Логвинов доедал отбивную, а я, ковыряясь в недожаренном цыпленке, с тоской вспоминал кулинарные шедевры Зины, когда на эстраду выбежали четверо ребят в блестящих, как рыбья чешуя, пиджаках. Один из них, не мешкая, провел по струнам гитары. От многократно усиленного звука жалобно задребезжали рюмки, и я понял, что несъеденный цыпленок – первый, но далеко не самый сильный номер в программе предстоящего вечера.