Аннушка, сестра, взяла ребенка к себе. Сказала мягко, но решительно, что так будет лучше и для него и для девочки. Федор Константинович не возражал: с дочерью или без нее, все равно он оставался один. Совсем один, если не считать Машиной фотографии в скромной картонной рамке. Застенчиво улыбаясь, она смотрела на него со снимка, и он, живой, завидовал ей, потому что там, куда она ушла, не испытывают ни отчаяния, ни безысходности, ни одиночества — всего, что, оставшись один, испытывал он. Он глох от звонкой тишины пустой квартиры. Ночами уходил во двор, но и там мир замыкался плоскими, неровно обрезанными крышами, куском неба и темными, без единого огонька окнами. В одну из таких ночей пришло решение взять дочь к себе. Несмотря на уговоры сестры, он настоял на своем и забрал девочку. Зная его характер, Аннушка скрепя сердце примирилась, поставив единственным условием, чтобы на время своих рейсов он оставлял племянницу у нее... Так и зажили вдвоем. Тамара росла, с каждым годом становилась все больше похожей на мать, разве чуть пошире в кости, покрепче. Глядя на ее розовое личико, на прыгающие за спиной тугие косички, слушая ее смех, он с удивлением обнаружил, что в отцовской своей любви обрел новый источник душевных сил, и корил себя за легкость, с которой однажды согласился расстаться с девочкой. Время побежало незаметно: школа, родительские собрания с восторженными похвалами и «последними предупреждениями», были проводы в пионерские лагеря со слезами под духовой оркестр, прием в комсомол, окончание школы, и вдруг, в один день, бег времени оборвался. Это был день, когда он познакомился с Игорем...
Игорь... Федор Константинович до сих пор не мог сказать о зяте ничего определенного; так за восемь лет и не постиг его характера. «В войну, пожалуй, проще было, — подумал он. — Не то что за восемь лет, за считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, и доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово — война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, собственно, изменилось с тех пор? Разве перестали люди зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое: хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе — не тело, а душу»...
Тихойванов стоял у входа в парк. Слева на фоне снега густым частоколом стояли голые, темные от влаги деревья, справа, разбрызгивая из-под колес желтоватую кашицу, сновали машины. Времени в запасе было много. Он свернул в аллею. Приостановился у скамейки, вытащил из кармана папиросы. С верхушки акации тяжело слетела сорока. Она спланировала на снежный наст, вытоптанный птичьими лапками, повела бусинками глаз в его сторону и, молниеносно клюнув, лениво взлетела.
Федор Константинович прикурил, спрятал спичку в коробок и присел на скамейку...
ГЛАВА 3.12 февраля
Поставив себе целью скрупулезный анализ этого, как мне думается, не совсем обычного дела, размышляя о причинах, толкнувших Красильникова на преступление, я задаюсь вопросом: а стоит ли сейчас, когда расследование практически закончено, копаться в интимных переживаниях Тихойванова, его отношениях с зятем и дочерью, тем более что подробности этих отношений стали известны не сразу, а по мере того, как росло ко мне доверие Федора Константиновича, то есть сравнительно недавно. Решающей роли его показания не сыграли, обстоятельств убийства непосредственно не касались, и все же без них общая картина была бы неполной, а отдельные аспекты дела вообще остались бы неизвестными... Впрочем, не буду забегать вперед, попробую восстановить сумятицу первых дней, когда знакомство с тестем Красильникова еще не состоялось и перед нами одна за другой возникали проблемы, требующие скорейшего разрешения.
Утром девятнадцатого января после допроса Тамары Красильниковой я стоял у флигеля Волонтира и ломал голову над своей находкой. Мысли мои текли приблизительно по такому руслу: кто-то, чье имя мы пока не знаем, был заинтересован, чтобы в прихожей погас свет, и на один-два оборота выкрутил лампу из патрона. Как способ обеспечить темноту в помещении оригинально: стоило выкрутить ее совсем, и жильцы заинтересовались бы, кто выкрутил да зачем, а так и без слов ясно — перегорела. Но кто был этим любителем потемок? Красильников? Тамара? А может, их покойная соседка Щетинникова? И, главное, зачем? Ну, темно в прихожей, ну и что? По-моему, довольно глупо, но кому-то это показалось не только разумным, но и необходимым! Тем январским утром я пришел к выводу, что в деле образовался загадочный узел с местом действия «прихожая Красильниковых — Щетинниковой». Чтобы внести хоть какую-то ясность, инспектору Сотниченко было поручено собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой.
Около пятнадцати часов Логвинов доложил результаты своей встречи с Харагезовым, заведующим ателье «Оптика», в котором работал Красильников. Тот подтвердил, что восемнадцатого Игорь с его разрешения не вышел на работу. Характеризовал он Красильникова с самой лучшей стороны.
К шестнадцати часам стали известны результаты вскрытия трупа.
А чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста, зато выводы уместились в несколько строк, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, полностью совпадали с отпечатками пальцев Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волоском, найденным на трупе убитого. На лампочке — пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки, найденной в куче мусора во дворе, четкие отпечатки Красильникова и Волонтира.
Показания Ямпольской, Харагезова, Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.
Чудеса оперативности продолжались еще некоторое время. В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Красильникова Игоря Михайловича...
Спустя восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...
Я тушу сигарету о донышко пепельницы. Подхожу к окну и смотрю вниз. Треть двора уже убрана от снега. На месте, по которому прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около нуля. Солнце светит щедро, в полный накал, и здесь, в кабинете, становится даже жарко.
Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с внешней стороны окна. Стало быть, скоро они войдут в пропускник, и минут через пятнадцать-двадцать Красильников будет здесь войдет, поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и начнется то, что я с полным основанием могу считать поединком, борьбой, схваткой. Я не оговорился, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых опасных преступлений — убийстве, и человек, чей поступок вот уже четыре недели я стараюсь познать объективно, всеми доступными ему средствами мешает этому, уходит от ответственности, подсовывает мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, а полуправда еще хуже лжи, так как ложь — это отрицание и от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей. Да, наши отношения действительно были похожи на поединок: я нападал, он защищался, я ловил на противоречиях, он их избегал, а если попадался, то в качестве трофея мне доставался обрывок, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, тем не менее сегодня мне известна и общая композиция этого полотна и почти все детали. А вот тогда...
На первом допросе Красильников отрицал все подряд: ничего не видел, ничего не знаю, у Волонтира не был. Я понял, что стремительное начало осталось позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное завершение дела, а кропотливая, многотрудная и малопродуктивная работа.
Для начала я ознакомил его с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.
— Она лицо заинтересованное, — сказал Игорь невозмутимо и вроде даже со вздохом облегчения.
Что-то в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному.
— Почему вы так считаете? — спросил я. — У вас есть основания?
Он замялся, но, как и следовало ожидать, уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой:
— О таком вообще-то вслух не говорят... Ну, да в моем положении стесняться не приходится... в общем, встречались мы с ней, в близких отношениях были... Не так давно поссорились. Она, естественно, злится, вот и наговаривает. Так я думаю.
— Со зла, значит?
— Со зла... — Подумав, он добавил: — А возможно, ошиблась. Сами посудите, ночью видела, в два часа. Тут не такое причудится, тем более, она женщина с фантазией... — Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. — Длинная это история, гражданин следователь. С прошлого года тянется. Все получилось стихийно: встретились как-то утром, я предложил прогуляться, с этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, вот я и не устоял... Только вы уж того... у меня семья, ребенок...
Вызывать Елену Борисовну для очной ставки с Красильниковым, честно говоря, не хотелось, но другой возможности проверить его показания не было. Я выписал повестку.
Она долго крепилась. Отвечала на вопросы коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он отвечал ей снисходительной улыбкой, но не щадил, рассказывал об их отношениях открыто, почти грубо, и, наконец, Ямпольская, старавшаяся держать себя в руках, не выдержала: